Глава одиннадцатая. В ВОЗДУХЕ 17 глава
Если в начале рейда осторожность Мерроу, даже, пожалуй, чрезмерная,проявлялась лишь в том, как он управлял самолетом, то теперь она сказываласьи на избранной тактике оборонительного боя. Блестящая одаренность Мерроу-летчика выявилась особенно в первойполовине нашей смены, в его способности интуитивно, почти неуловимымиплавными движениями вывести "Тело" в самую выгодную точку, откуда нашипулеметы могли существенно усилить огневую мощь группы. Если, например, онлетел ведомым ниже и правее ведущего звена, а вражеский самолет пикировалсверху и слева, Мерроу незаметно выскальзывал из-под ведущего ипристраивался рядом с ним, и тогда большинство наших пулеметов получаловозможность вести огонь по снижающемуся противнику. Если Мерроу летелведущим нижней эскадрильи и немцы переходили в лобовую атаку сверху, всешесть самолетов по его приказу один за другим набирали высоту,пристраивались в хвост ведущей эскадрильи и тем самым вынуждали вражескиемашины подставлять себя под пулеметы других "крепостей" соединения. Но сейчас, направляясь вдоль зеленой полоски земли на юг от Рура исевернее Люксембурга и Саара и подвергаясь все более ожесточенным атакам,чему благоприятствовал сильно поредевший слой перистых облаков вверху, мызамечали, что Мерроу не стремился подтянуться к звену Бинза и составитьгибкую, грозную для врага фалангу, - он хотел лишь сохранить нашу и,конечно, свою жизнь. Иными словами, он использовал "Ангельскую поступь","Кран" и "Ужасную пару" в качестве щита. Ему бы следовало открыться самому иобеспечить нашим стрелкам удобную и широкую зону для ведения огня, он жепредпочел укрыться под материнские крылышки первого звена. Один из самолетов противника появился в верхней части десяти часов.Обнаружил его Хендаун. - Мне его не достать, майор. Выходите на открытое пространство! Уже не первый раз члены экипажа обращались к Мерроу с просьбой "датьбольше воздуха", то есть выбрать точку, которая позволяла бы стрелкам вестиогонь по немецким истребителям, не опасаясь поразить свои самолеты, хотяраньше необходимость в таких просьбах почти не возникала. А сейчас Мерроу даже не ответил, он старался отыскать в действияхдругих членов экипажа какие-нибудь промахи - так человек меняет тему спора,когда чувствует шаткость своих позиций. После первых же атак наши люди видели, как из верхней эскадрильи выпалидва самолета, и по пробелам в строю, пока подразделения еще не сомкнулись,определили, что немцам удалось сбить "Большую ленивую птичку" и "Девушку,согласную на все", - Перла и Стидмена. Теперь их имена появятся в числепогибших. Перл, мыслитель, и Допи Стидмен, постоянно переспрашивающий: "А?"Да, мы потеряли их. Немцы обычно стремились отбить наши машины отсоединения; одиночные самолеты, лишенные огневой поддержки авиагруппы,представляли легкую добычу. Прайен видел, как одна из отбившихся "крепостей"отвернула и спикировала: ее пилот, очевидно, надеялся добраться на бреющемполете до базы или хотя бы до Франции, где спустившийся на парашютах экипажмог рассчитывать на помощь местных жителей. Пока же список потерь рос. "Крысы не задержатся", "Дешевая Мегги","Большая ленивая птичка", "Девушка, согласная на все"... Чонг, Джоунз, Перл,Стидмен... И еще тридцать шесть человек. А ведь мы прошли всего лишь околодвух третей расстояния до объекта бомбежки. Из нашей эскадрильи пока непострадал ни один самолет.
Прайен провел кислородную проверку. Лемб не ответил. Раньше Мерроу постучал бы меня по плечу и большим пальцем показал заспину, что означало: пойди и узнай, в чем дело. На этот раз Базз поступилиначе. - Лемб! Лемб! - крикнул он по внутреннему телефону. - Давай, парень,отзовись! В голосе Мерроу слышалось что-то умоляющее, и я на мгновение подумал,что совсем иначе звучал голос Базза в тот вечер, когда он измывался надБатчером Лембом и всячески унижал его; Батчер ползал на коленях поцементному полу казармы, а Мерроу стоял над ним с выпученными глазами и рвалв клочья фотокарточку его девушки. Не дожидаясь распоряжения Мерроу, я встал и направился в радиоотсек -мне и самому не терпелось выяснить причины молчания Батчера. По правдеговоря, меня радовала возможность оказаться в темных отсеках самолета и невидеть неба. Я задержался было на трапе в бомбоотсеке, но подумал, чтопроизойдет, если пуля попадет в бомбу, и поспешно, как крыса, сталпробираться к Батчеру. Лемба я застал за его столиком у аппаратуры; одной рукой в перчатке ондержал бортовой журнал, а другой прижимал к столику раскрытый роман. Язаметил, что его шлемофон не включен в связь. Он склонился над книгой и,скосив глаза под летными очками, пробегал строчку за строчкой, а пузырь егокислородного прибора расширялся и опадал, как бока большой лягушки.Увлеченный чтением, он, видимо, полностью отрешился от окружающего и казалсямарсианином или водолазом в глубинах моря, пытающимся через иллюминаторзатонувшего корабля прочесть в раскрытой книге откровение о смысле жизни. Лемб не шевельнулся при моем появлении; я подошел ближе, высоко поднявпереносный кислородный баллон, заглянул через плечо Батчера и прочел:...Мы очень заняты, а Черный Карлос, хотя и не пользуется большимвлиянием, все же является королем этого маленького района. Он, очевидно,использует свое положение с целью свести старые счеты... Бедняга Лемб! Бедняга Лемб! Я догадался, что он отошел от своей стрелковой установки, собираясьпроверить проводку и внести записи в бортовой журнал; на столике лежалараскрытая книга ("Разверзшийся ад"), он погрузился в чтение, оказался вмиллионе миль от войны и мчался на чалом скакуне по выжженным солнцемпрериям, где обитатели забытых богом мест жестоко, но просто вершилиправосудие, хладнокровно убивали друг друга из ревности, ненависти и мести.Пожалуй, читать об этом куда интереснее, чем лететь на Швайнфурт в Германию,и я не без сожаления похлопал Лемба по плечу. Батчер вздрогнул и вернулся к войне. Он взглянул на меня и машинальноподнял журнал, приглашая ознакомиться с ним. Вот видите, он же несимулировал. Больше того, он тут же сорвал с правой руки перчатку, ловкораскрыл журнал на нужной странице, схватил карандаш и написал: "14.30. Проверка времени". Следовательно, он присел за столик в два тридцать. Сейчас часыпоказывали два тридцать четыре. Я вернулся в пилотскую кабину, включил кислородный прибор,электроподогрев комбинезона и шлемофон, потом доложил Мерроу, что с Лембомвсе в порядке - он просто отошел от пулемета сделать запись в бортовомжурнале и потому не включился в самолетное переговорное устройство.
Пока я находился в радиоотсеке, показалось солнце. Мы пролетелиогромное сплющенное облако, принесшее нам столько неприятностей, и вырвалисьв простор ясного дня. Теперь над нами голубело чистое сухое небо и сияловеликолепное солнце, щедро заливая аш серебристый самолет ярким светом. Явзглянул на крыло и увидел между гондолами двигателей ослепительное сияние,такое ослепительное, что при взгляде на него начинала кружиться голова.Солнце светило где-то сбоку от нас, но уже от того, что оно светило, ячувствовал, как все теплеет во мне и как свободнее дышится. Благословенное солнце! Эта зона, где не возникали облака и небеснаясинь уже сливалась с межзвездной чернотой, всегда казалась мне прекраснее,чем непроходимые джунгли и пещеры клубящихся туч, в которых нам приходилосьблуждать там, у земли. Уже во время моих первых учебных полетов в тропосферея представлял себе, что человек XX века обязательно устремится в этовысокое, чистое пространство и только здесь ощутит, что никогда еще неподнимался так высоко, никогда не был так близок к свободе и животворящемусолнцу. Чувство звало: выше, выше, выше! Стремительный взлет Нотр-Дам вШартре, башни со стальными ребрами на скале Нью-Йорка, секвойя - фотоснимкис них так глубоко волновали меня в детстве, - все стремилось вверх; но чтомогло быть прекраснее и выше (теперь-то, став летчиком, я понял это), чтомогло быть прекраснее прозрачной хрустальной чаши там, на высоте...надцатитысяч футов над землей! И все же в тот день я впервые мысленно содрогнулсяот этих привычных мыслей. Благодаря Дэфни, тоже впервые, я столкнулся лицомк лицу с жизнью на земле; во время нашей недавней мучительной беседы оМерроу я первый раз за мои недолгие годы взглянул жизни прямо в глаза ипонял, что только жить - это еще не все, что один или вместе с Дэфни яспособен совершить нечто большее. Она настойчиво внушала мне и раньше, допоследнего нашего разговора, что я лишь тешу себя иллюзией, будто живу, и вконце концов, хотя мне и казалось, что я мало чем располагаю, кроме благихнамерений, заставила меня понять, что жизнь на земле позволяет достичьвысот, каких я и не представлял себе, и что, поднимаясь ввысь, я наслаждалсяполетом только потому, что понимал его как бегство от настоящей жизни наземле, к которой, в сущности, еще не был готов. Я чувствовал себя свободнымтам, наверху, ибо не мог понять и оценить, как щедра на прекрасное жизньвнизу, на земле. Свобода в моем понимании была лишь подобием свободы, итолько в тот день, в эти первые мгновения под ярким солнцем, ко мнепостепенно приходила жажда жизни, подлинной жизни, когда бы я смог смотретьправде в лицо - правде о себе и о других - и отдавать себя другим. Не стану утверждать, что в тот день я тщательно все обдумал и хорошо вовсем разобрался. Пожалуй, бесспорно лишь то, что меня потрясло начавшеесяпрозрение. Но я верю, что это и была та точка, где пересеклись кривые наших сМерроу судеб.
К тому, что произошло в последующие минуты, и я, и Мерроу (он - в своемвнутреннем восхождении к смерти, а я - в готовности начать новую жизнь)оказались совсем неподготовленными. Эскадрилья за эскадрильей устремлялись на нас истребители противника. Вдва тридцать пять к ним присоеднились два новых звена. - Мерзавцы! - воскликнул Хендаун. - Они сбросили перед нами бомбы напарашютах! Пожалуй, еще несколькими минутами раньше я бы притворился, будто ничегоне слышу и занялся бы проверкой показаний температуры и давления наприборной панели, но сейчас я наклонился вперед и посмотрел на цепочкунебольших, поблескивавших полушарий из синтетического материала, - они четковыделялись на фоне черно-голубой бесконечности. Полушария находилисьдовольно далеко впереди и опускались все ниже и ниже, а мы летели прямо наних. Немецкие же истребители ухитрялись, очевидно, пролетать междупарашютами. - Давай же, Хендаун! - крикнул Мерроу, и в его голосе снова послышалисьнеизвестные раньше нотки просьбы и даже мольбы. - Наблюдай за самолетами,понял? Я почему-то вспомнил одну из рассказанных Мерроу историй - он особеннолюбил прихвастнуть ею, причем недавно выяснилось, что, как и многое другое,она оказалась лживой побасенкой, - историю о том, как он оставил околоаэродрома в Штатах, перед тем как улететь оттуда, свою автомашину вместе сключом от зажигания. Каким жалким показался мне человек, способный сочинитьподобную ложь о своем равнодушии к вещам! Бомбы на парашютах были сброшены слишком далеко впереди и взорвалисьраньше, чем "крепости" приблизились к нам. Я подметил еще одно обстоятельство, и оно показывало, что карьераМерроу как летчика подходит к своему логическому концу. Об атаках навстречных курсах Макс Брандт обычно сообщал вначале Клинту Хеверстроу, и онивместе определяли, когда и кому открывать огонь; если же немецкие самолетыоказывались в невыгодном для обоих положении, Макс обращался к Мерроу спросьбой или опустить нос машины, или сделать небольшой разворот - обычныйили со скольжением; наши стрелки часто получали возможность открывать огоньиз наиболее выгодного положения. Сейчас нас атаковал в лоб, видимо,совершенно необстрелянный немец; его неопытность проявлялась во всем: онразвернулся слишком близко от нас и, пролетая мимо, не смог открыть огонь изпулеметов. - Правее! - крикнул Макс. - Он прямо напрашивается на мушку. Правее!Правее! Но Мерроу или не слышал его, или вдруг разучился совершать правыеразвороты, что казалось весьма странным. - Базз! - разочарованно воскликнул Макс, однако было слишком поздно. -Ну и чертовщина! Ведь немец, можно сказать, сидел у меня на ладони! В другой раз, когда самолет противника появился в нижней части десятичасов, у окна Базза, и тот, в полной бездеятельности, уставился на него,Сейлин тихо заметил: "По-моему, это приманка". В обычное время (к негромкимпредупреждениям Сейлина мы относились, как к сигналам боевой тревоги) Мерроунемедленно и с присущим ему мастерством предпринял бы маневр для успешногоотражения атаки. Но на этот раз, даже после нового доклада Сейлина: "Шестьчасов, внизу!" - Базз сидел за штурвалом, словно оцепенев, и когда началасьатака с хвоста, мы не только сами не могли ничего предпринять, но и сковалидействия наших ведомых. Брегнани заметил, как немецкий истребитель, пытаясь атаковать головнуючасть нашей группы, попал под чью-то меткую очередь, и крикнул: - Пилот выбросился на парашюте! Смотрите! Смотрите! Девять часов. Онкак раз там! Я заметил, как Базз поворачивает голову, перевел взгляд выше и увиделмедленно набухавший желтый парашют. Меня охватило беспокойство, и явспомнил, как однажды в июле, во время рейда на Нант, вот так же раскрывалсяжелтый парашют и произошло нечто ужасное, послужившее поворотным пунктом дляменя и, как я узнал от Дэфни, для Мерроу. - Какой же мерзавец этот Сайлдж! - почти простонал Мерроу. - Сайлдж сосвоим длинным языком! Про Сайлджа, выбросившегося на парашюте и взятого в плен, рассказывали,что он якобы так ругал Геринга, что тот отныне лично заинтересован вразгроме нашей авиагруппы. Странную реакцию вызвала у Мерроу история сСайлджем! С тех пор он, очевидно, считал, что немцы специальноподкарауливают нас, подкарауливают его.
Хендаун доложил о групповой атаке из верхней части двенадцати часов. - Ух, черт побери! - крикнул он. - Целая эскадрилья, будь она проклята! Я увидел их. Двенадцать? Пятнадцать? Они летели в тесном строю. Мерроу тоже заметил. Уголком глаза я видел, как он наклонил голову ивзглянул на них. Мы сближались с истребителями на огромной скорости - скорость"крепостей" плюс скорость немецких самолетов; наше звено оказалось под"Ангельской поступью", "Краном" и "Ужасной парой", так близко к ним, словномы укрылись в ангаре от дождя или града. Отсюда я даже не виделистребителей. Попросту говоря мы прятались. У Хендауна еще хватило времени дважды крикнуть Мерроу: - Развернись! Развернись же! Затем нас уже ничто не прикрывало. Трех "крепостей" над нами не стало.Первое звено оказалось полностью уничтоженным. Истребители промчались искрылись. Я ничего не заметил и не знаю, как все произошло. Их сбили."Ангельская поступь", "Кран" и "Ужасная пара" были сбиты за один заход. - Боже! Ты видел? - спросил Хендаун. В ту же минуту послышался спокойный голос Сейлина. - Пулеметы заело, - хладнокровно проинформировал он. - Что мне теперьделать, Нег? Состоялся совершенно нормальный разговор, но тогда он показался мнеразговором двух сумасшедших. - Перегрелись? - Нет, чуть теплые. - Попробуй снять тыльную крышку. Подвигай спусковой защелкой. - Стреляет нормально, только отдает в большой палец, - спустя несколькоминут доложил Сейлин. - Работай отверткой, болван. Боже, да есть ли у твоих хромосомов мозги? - Не понял! Повтори, пожалуйста. - Работай отверткой. О-т-в-е-р-т-к-о-й! - Слушаюсь! Первое, что пришло мне в голову после столь вольного обмена репликамимежду Негом и Сейлином, это мысль о том, что Мерроу, следовательно, большене пристает к стрелкам, в противном случае он ни за что бы не промолчал.Однако он не открыл рта. Второе: я наконец обратил внимание, что немцы ведут довольно редкий инеточный зенитный огонь, - разрывы виднелись в стороне от нас, - и спросилсебя, откуда они могут стрелять. Из Кобленца? Висбадена? Майнца? Мне живовспомнились бронзовые губы Мерчента, произносившего названия этих городов.По его словам, они находились слева от линии нашего полета, перед тем как мыизменили курс. И только здесь меня озарило, словно луч фонарика Салли внезапнопрорезал темноту: теперь мы стали ведущим самолетом авиакрыла.
По-моему, Прайен все еще не знал, что произошло. Он продолжалдокладывать о появлении истребителей. Я взглянул на часы: без двадцати трех три. - Клинт, - сказал я, - ты не думаешь, что следовало бы, пожалуй,проверить... - Шестнадцать минут до перемены курса, - перебил он. - Мы на две минутыопережаем график полета. Все еще не узнанный нами до конца старина Хеверстроу опередил меня. Да,люди иногда преподносят сюрпризы. - Ты понял, Базз? - спросил Клинт. - Я слышал, сынок. - Ответ Мерроу прозвучал мрачно и вяло. Примерно в то же самое время три отдельные группы немецких истребителейоставили нас в покое. Это несколько облегчало наше положение, однако вокругвсе еще оставалось предостаточно других вражеских самолетов. Наши воздушные стрелки снова заговорили все одновременно. Я думаю, что в роли ведущего наш экипаж не ударил лицом в грязь, новедь, как предписывалось, в случае, если что случится с Бинзом, командованиедолжен взять на себя ведущий верхней эскадрильи и заместитель ведущего всегосоединения - майор Холдрет с "Обратного билета", веселый и здоровенныйдетина; в сущности, "Обратному билету" было уже пора сменить "Тело".Разумеется, не в тот момент, когда наша "крепость" начнет ложиться или темболее когда ляжет на боевой курс, - тут уж ни о каком перестроении не моглобы идти и речи; однако до объекта бомбежки оставалось еще полчаса, иХолдрету самое время было бы сменить нас. Безусловно, самое время. А он недавал о себе знать. Если я еще и сомневался, понимает ли Мерроу наше положение, то всесомнения исчезли после того, как он сказал мне по внутреннему телефону: - Боумен, послушай на диапазоне командования. Может, услышишьчто-нибудь. Продолжая размышлять, я повернул ручку избирательного устройства;раньше, подумалось мне, Мерроу сделал бы это сам да еще отругал как следуетХолдрета или с радостью сам занял бы место ведущего, считая, что при всехобстоятельствах имеет на это право. Больше того, Холдрет, очевидно, потому ине стремился выполнить инструкцию, что помнил (это помнили все), как Мерроувзял на себя командование во время налета на Гамбург: Траммер тогдаоткровенно перетрусил, а Мерроу получил крест "За летные боевые заслуги".Теперь Базз хотел, чтоб я таскал для него каштаны из огня. Конечно, я не услышал ни единого слова от Холдрета. Зато я услышал, что какой-то другой самолет вышел в эфир и, нарушаяинструкцию о порядке пользования кодом, спросил: - Мерроу! Мерроу! Ведущий вы? Я не стал обращаться к Баззу за подтверждением, а просто ответил: - Очевидно. Подтянитесь и сомкнитесь потеснее. Никакого подъема духа я не испытывал. Возможно, когда-то я мечтал, чтовозникнет подобная обстановка и я сам, от собственного имени, стану отдаватьпо радио такие приказы, но теперь это не принесло мне удовлетворения. Ячувствовал себя отвратительно. В два сорок четыре из боя вышла еще одна группа немцев, и теперь лишь сдесяток машин продолжали нам докучать. Клинт оказался на высоте. Он вовремя предупредил нас о перемене курса инапомнил о новом показании компаса. Нужно признать, что Мерроу осуществил прекрасный пологий разворот, ивсе соединение без труда повторило его. Теперь до точки перехода на боевой курс оставалось пятнадцать минут.
Глава восьмая. НА ЗЕМЛЕ
С 28 июня по 30 июля
Парадоксально, но факт: я не очень-то верил в героизм Мерроу и в то жевремя гордился, что летаю у него вторым пилотом. После гамбургского спектакля вся наша группа заговорила о Баззе, и мнехотелось постоянно быть с ним, купаться в лучах его славы - вот почему,наверно, двадцать восьмое июня стало едва ли не самым худшим днем за всю моюслужбу в Англии, - днем, когда я хотя и остался на земле, но чувствовал себятак, словно именно здесь мне и угрожала наибольшая опасность. В тот деньгруппа вылетела на Сен-Назер, а мне пришлось торчать на базе и переживать.Меня не взяли. По указанию оперативного отделения штаба с Мерроу полетел вкачестве второго пилота Льюис Малтиц по прозвищу "Титти", - его собиралисьназначить командиром самолета, вот Баззу и поручили проверить Титти в боевойобстановке. К общему удовлетворению, рейд назначили на довольно позднее время.Инструктаж состоялся лишь в девять утра. Я тоже присутствовал на нем, несомневаясь, что полечу вместе с другими, и испытывал обычную в таких случаяхозабоченность и вместе с тем удовлетворение, поскольку рейд предстоялнетрудный, на базу подводных лодок, по уже известному маршруту - мы леталина Сен-Назер во время третьего и девятого боевых вылетов. Знакомыепереживания. Под конец инструктажа, уже вручая таблицы боевого порядка,Кудрявый Джоунз объявил, что трем вторым пилотам придется уступить своиместа трем будущим первым пилотам (новое изобретение писхопата Уэлена,который на этот раз сам возглавлял направлявшееся в рейд соединение), причемодним из таких вторых пилотов пришлось стать мне. В два часа дня я стоял на балконе командно-диспетчерской вышки и неотрываясь следил за вылетом; вцепившись в поручни, я стиснул зубы, словно изменя вытягивали жилы. Странно все же! У меня не было ничего общего с девятью другими членамиэкипажа "Тела", а к некоторым из них я испытывал непреодолимую антипатию. Вмирное время я бы никогда не согласился по доброй воле провести хотя бы часв обществе такого человека, как Джагхед Фарр, да и он не согласился бы ниминуты побыть со мной. Но сейчас, слушая раскалывающий голову рев четырехвинтов моего самолета, нашего самолета, взбивающих мягкий воздух облачногополудня и готовых унести "Тело" прочь от земли и от меня, я чувствовал, кактомится сердце о них, о девяти. А что, если они не вернутся? Я убью себя. Умру с ними. Застрелюсь из-за угрызений совести и сознаниясобственной вины. Почему я без борьбы согласился уступить место какому-тоТитти? Я подвел их. Надо было схватить Кудрявого Джоунза за глотку иразорвать его на куски, но не позволить ему разлучать меня с моим экипажем,с моей семьей. Не помню, как прошли следующие часы. Однако хорошо помню, какотправился к опустевшей зоне рассредоточения и как по дороге строил планыубийства полковника Уэлена, по инициативе которого меня, очевидно, иотстранили от полета. К тому же я все еще злился на него за предыдущий день.Некоторое время назад Уэлен вывесил объявление: офицеры из состава боевыхэкипажей обязаны по очереди дежурить в штабе, проверять своевременностьухода и прихода отпущенного из расположения базы рядового и сержантскогосостава и выполнять всякую канцелярскую работу; это сомнительноеудовольствие я вкусил накануне в воскресенье, перед самым выездом сборнойбейсбольной команды нашей авиагруппы в Кимболтон, где Хеверстроу предстоялозащищать третью базу. Поехал весь экипаж, кроме меня. Я сидел за паршивымписьменным столом, читал от нечего делать газету "Янки", кипел от злости ипроклинал болвана Уэлена - кто, как не он, мог придумать какие-то тамдежурства по штабу? (Потом мы узнали, что честь этого изобретенияпринадлежит одному кретину из штаба, он постоянно уклонялся от участия вбоевых операциях, и угрызения совести довели его, наверное, до того, что онрешил заставить всех боевых летчиков познать тяготы канцелярского труда). Явсе еще негодовал, когда вошел Уэлен и своими колкостями по адресу Мерроуподлил масла в огонь. Уэлен заявил, что представил Мерроу к награждениюкрестом "За летные боевые заслуги" за рейд на Гамбург, но, как он выразился,лично у него "есть кое-какие сомнения в столь исключительном героизме вашегокомандира". - Но ведь Мерроу взял на себя командование всем соединением, когда мысовершали повторный заход, не так ли, сэр? - заметил я. - У хорошего командира экипаж сумел бы успешно отбомбиться с первогозахода. - Боже мой, сэр, но над целью же стояла сплошная облачность! Нельзя жеспрашивать с капитана, всего лишь с капитана, за метеорологические условиянад объектом бомбежки! - Ну, свой орден он получит, - ответил этот болван. Шагая по опоясывавшей аэродром дороге, я продолжал задаваться вопросом,не по вине ли наглого болтуна Уэлена меня оставили сегодня на земле? Но тутже возражал себе: а другие два пилота? Ведь и они оказались в таком жеположении. Да, но мало ли на базе вторых пилотов, а выбор почему-то палименно на нас. На площадке для стоянки "Тела" я застал Реда Блека; он сидел на ящике синструментами, жевал потухшую сигару и разговаривал с одним из членов своегоэкипажа. Блека словно подменили; он никак не походил на ту капризнуюпримадонну, к которой весь наш экипаж относился со столь почтительнымвниманием и уважением. Блек был раздражен, обеспокоен и угрюм, и хотясамолеты отсутствовали всего часа два, он все время посматривал то на своичасы, то на небо, где неслись на юго-восток рваные облака, словно преследуятех, кто покинул нас. Ред не мог простить себе, что не проверил как следуетмаслопровод. - Я осмотрел его только раз и хотел попросить капитана Мерроу включитьдвигатель, чтобы самому понаблюдать за его работой. Если бы вы тоже летели,я бы попросил об этом вас, сэр. "Сэр"! Это я-то, второй лейтенант? Ред что, вовсе рехнулся, если вдругпроникся таким почтением к какому-то второму лейтенантишке? Да, кстати, почему до сих пор меня не произвели в первые лейтенанты?Последний срок истек несколько недель назад. Пока что это не слишком менябеспокоило; просто какая-нибудь легкомысленная девица в Пентагоне сунула нету карточку в счетно-вычислительную машину, вершившую судьбы офицеров заграницей. Ошибку в конце концов обнаружат, и я сразу стану обладателемцелого чемодана денег - недополученного жалования. Мне надо было воевать,история с присвоением звания не очень меня волновала - вот до этого момента,когда я остановился рядом с сержантом Блеком; он скорчился на ящике синструментами, держал в бледных губах изжеванный окурок сигары и не сводилглаз с кольцевой дороги, где тени облаков гонялись за солнечными лучами; и явдруг почувствовал, как упало у меня настроение. Ничтожество - вот что ятакое. Меня сознательно обошли при производстве. Не представили к очередномузванию потому, что я неудачник. Никогда мне больше не летать с Мерроу. Онубедится, что значит иметь рядом с собой, на сиденье второго пилота,настоящего летчика. Отныне я не понадоблюсь ему. Клинт! Макс! Нег! Малыш!Друзья мои!..
Еще оставался целый час до возвращения самолетов, а я уже стоял набалконе вышки и напряженно всматривался в редкие просветы средипроносившихся на юго-восток облаков, надеясь увидеть крохотные точки"крепостей"; я ловил каждый звук, жаждал услышать гром - предвестникпоявления самолетов. Нетерпеливое ожидание не отвлекало меня от беспокойных мыслей о КидеЛинче. По его внешности, так же как по лицу азиата, нельзя было определитьего возраст. Временами, в зависимости от освещения и настроения, он выгляделшестнадцати-семнадцатилетним наивным, неопытным юнцом, не случайнопрозванным Кидом[25]. Но проходило какое-то время, и вы замечали оспины унего на коже, полуприкрытые веки и выражение обреченности, обычно присущеестарикам и говорившее о скором конце, о приближении смерти и примирении снею; помню, точно такое выражение я видел на лицах юных солдат нафотографиях Брейди эпохи гражданской войны, и оно всегда глубоко менятрогало. А что если и "Тело" и "Дом Эшер" сбиты? Возможно, они уже погибли. Яостался в одиночестве. Мои друзья покинули меня. РВП[26] наступило и прошло. Может, там, на высоте, свирепствовалсильный встречный ветер? Погода, и без того отвратительная, продолжалаухудшаться. Я часто нырял вниз, в диспетчерскую, где строгое молчание самопо себе говорило о сдерживаемом волнении, где даже слабый треск радиозаставлял людей настороженно поднимать головы и где я не узнал ничегонового, потому что, если там и разговаривали, то лишь об атмосферном фронтена юге, и еще потому, что я всем надоел и меня выставили за дверь. Теперь я особенно остро ощутил свою никчемность. Они видели во мненервничающую и до чертиков наскучившую всем барышню. Я вернулся на балкон. Над Англией медленно сгущались сумерки; небоказалось суровым, по нему, то закрывая, то открывая пурпурные просветы,ветер по-прежнему гнал облака. Авиабаза не считалась с предписаниями осветомаскировке, и аэродром был ярко освещен; подобно бледно-голубымгиацинтам, вдоль ВПП[27] тянулись линии огней, приветственно мигал,передавая зашифрованные команды, огромный красный глаз подвижного маяка наприцепе грузовика у конца полосы. Люди часто выходили на холодный ветер, иуже одно это выдавало их беспокойство. Казалось, никогда не кончитсямучительное напряжение. Мне так хотелось услышать гул моторов, что порой я ив самом деле слышал его, но то был только шум кроваи и ветра в ушах. Дваждынам почудился на некотором расстоянии мерцающий свет сигнальных ракет. Набалкон командно-диспетчерской вышки, где стояла наша группа из пяти-шестичеловек, прибежал солдат; стуча от волнения зубами, он крикнул, что видел ввосточной части неба странный оранжевый отблеск, как если бы горел самолет.Все бросились на восточную сторону балкона и действительно увидели какой-тослабый отблеск, однако когда облака разошлись, оказалось, что это круглыйдиск луны, поднимавшейся над горизонтом. Мы вновь перешли на южную сторону.Ночь поглотила еще пятнадцать минут. Позади нас открылась и тут же захлопнулась дверь. - Боумен! Боумен! Боумен! Я сбежал вниз. У подножия железобетонной лестницы стоял майор Фейн,руководитель полетов, - все мы питали к нему глубокую антипатию. Он провелменя в диспетчерскую и вручил обрывок телеграфной ленты: Х27В 628 2208 СРОЧНО СРОЧНО БОУМЕНУ ОТ МЕРРОУ ИЗ ПОРТНИТА ВЕСЬМА СРОЧНОКВЧ СЛЕТАЛ БЕЗ ТЕБЯ ЗПТ СИМУЛЯНТ КВЧ КОНЕЦ - Ох, и взгреем же мы Мерроу за такие штучки, - сказал Фейн. -Разжалуем во вторые лейтенанты. Майора, нудного, антипатичного человека, раздражало, что Мерроу стольлегкомысленно использовал официальные каналы связи. Я чувствовал себя счастливым (еще бы: с моим кораблем ничего непроизошло, а Мерроу ухитрился известить меня езе до того, как отправилофициальный рапорт о рейде), повернулся к Фейну и сказал: - А знаете, майор, прежде чем разжаловать капитана Мерроу, вам,пожалуй, следует согласовать вопрос с полковником - он только что представилего за рейд на Гамбург к кресту "За летные боевые заслуги". Что и говорить, майор имел все оснвоания прицепиться ко мне за стольнаглое поведение. Но я не мог сдержаться - чересчур уж придерживался буквыустава этот самый Фейн. Сообщения теперь поступали одно за другим. Самолеты попали в сложнуюметеорологическую обстановку, и авиагруппа рассыпалась. Семь самолетовоказались в Портните. Остальные - по всему югу. О четырех машинах вообще нислуху ни духу. Предполагается, что Уэлен сбит над целью. Атмосферный фронтсмещается, и "крепости" скоро начнут возвращаться на базу. Я поднялся на верхнюю площадку вышки, и внезапно - причиной тому былисвист ветра и переполнявшее меня ликование - мне показалось, что я стою напалубе, на мостике корабля, и что я его капитан. Бегущие в небе на высотетрех тысяч футов облака скрывали луну, она лишь изредка робко проглядываласквозь них. Иллюзия движения была необыкновенно реальной. Казалось, я стоюна мостике огромного авианосца, длинный прямоугольник огней ВПП - этовзлетная палуба, и двигаются не облака, а я, мой корабль, наша взлетнаяпалуба, и вместе с нами плывет передвижной радиомаяк - мигающий малиновымивспышками опознавательный сигнал. Нет, я не неудачник! Я - капитан! Икорабль, и ночь, и самолеты - все принадлежало мне. - Приготовиться принять самолет на борт! - шепотом скомандовал морскойкапитан. - Есть приготовиться, сэр! И вот поодиночке и парами начали собираться усталые бродяги. Я ждал в помещении для послеполетного опроса... Шлепнув Мерроу поспине, я хотел поблагодарить его за телеграмму, но он разговаривал сМалтицем и не обратил на меня внимания. По обыкновению, разговор вращалсявокруг рейда, причем - тоже по обыкновению - не было недостатка в шуточках иподтруниваниях. Среди тех, кого потеряла авивагруппа, действительно оказалсяУэлен. В свою комнату я вернулся один и уже собирался лечь спать, когдаввалился Мерроу с целой компанией и ящиком пива; он заявил, что собираетсяиграть в покер. В комнату набилось семь человек, - следовательно, вдополнительном партнере они не нуждались. Выразили желание играть Малтиц,Брандт и Хеверстроу; меня, как видно, и не собирались приглашать. Мерроусказал мне только: "У Прайена опять болело брюхо. Послушал бы ты, как онскулил", - и расхохотался. Я ушел из комнаты и забрался в постель парня поимени Куинн, зеленого новичка, погибшего в этот день вместе с остальнымичленами своего экипажа. Я не мог уснуть, уже не чувствовал себя капитаномогромного корабля и лежал в постели покойника, а партия в покер становиласьвсе более шумной.
Воспользуйтесь поиском по сайту:
