Глава одиннадцатая. В ВОЗДУХЕ 18 глава
Мы с Линчем играли в кости на одном из низких дубовых столиков вофицерском клубе; в течение некоторого времени слышалось лишь сухоепостукивание костей в кожаном стакане да рассыпающийся треск, когда онивыкатывались на стол. Линч выглядел крайне подавленным. Несмотря наотвратительную погоду, мы уже успели слетать в Ле-Ман, и у Кида получилосьтри боевых вылета за пять дней. - К черту все это, - сказал он. Ему смертельно надоело нашевремяпрепровождение. - Пошли ко мне в комнату. Я получил письмо и хочупоказать тебе. Вряд ли бы на всей авиабазе отыскался более грязный свинарник, чемкомната Линча, ибо его командир Биссемер не только не умел водить самолет,но, как видно, не научился и прибирать за собой. Всюду валялась разбросаннаяодежда; раздеваясь, Биссемер попросту швырял ее на пол. "Готов поспорить,что он не научился даже вытирать себе зад, - заметил однажды Линч. - Вовсяком случае, я точно знаю, что он не в состоянии вытереть то самое, чтосвисает у него с кончика носа. Когда у него нет носового платка, он пускаетв ход пальцы. Поверь, меня порой тошнит от его соседства". Никто бы не назвал и самого Линча пламенным поборником чистоты, но он,по крайней мере, поддерживал какое-то подобие порядка на своей половинекомнаты. Кид порылся в оранжевой корзине (они с Биссемером держали ее написьменном столе для всякого рода личных сокровищ), достал полученноеавиапочтой письмо и бросил мне. "Дорогой Эмброуз!" - начиналось оно. - А ведь я до сих пор не знал, как тебя зовут. - Эмброуз, - ответил Кид. - По-гречески - "бессмертный". Самоеподходящее имя для летчика. - Вот потому-то, наверное, все и зовут тебя просто Кидом. - К дьяволу! Кончится война, и я переменю имя, возьму новую вывеску.Скажем, Гефест. Вот имя так имя! Гефест Линч. Я хочу стать пожарным. Сидетьв пожарном депо в домашних туфлях. Соскальзывать вниз по шесту. Орудоватьбагром и лестницей... Читай. - Он кивнул на письмо. Письмо было от жены Линча. "...Поль - ты его знаешь, он торгует на рынке - недвусмысленно даетпонять, что, если я не стану чиниться, он не прочь снабжать меня сахаромсверх положенного по карточке. Меня так и подмывает сказать ему: "А ты,мерзавец, знаешь, где мой муж?" Люди смотрят на тебя остекленевшими глазами,когда начинаешь жаловаться на войну. Иногда я считаю себя просто дурой, чтоне решаюсь из-за тебя доставать дополнительный сахар, дополнительное мясо идополнительный бензин. Выезжая со стоянки задним ходом, я немного покалечиламашину и в ремонтной мастерской Фреда с меня собираются содрать за починкудолларов пятнадцать. Пожалуй, не стану торопиться, повреждения не так ужзаметны. Милисент наконец-то получила водительские права. Занятия вавтошколе обошлись ей долларов в двести. Позапрошлый раз она бросилазаниматься - у инструктора не хватило терпения маяться с ней. "Я плачу вамвовсе не за то, чтобы вы кричали на меня", - сказала она ему. Я вспомнила обэтом в связи с тем случаем, когда осаживала машину и повредила ее. Милисентникак не могла научиться ездить задним ходом и крутить рулевое колесо вобратном направлении. Она до того довела своего последнего инструктора, чтотот заставил ее подвернуть к тротуару, вышел из машины и сказал, что пойдетпо скверу пешком, а она в его отсутствие пусть въедет в подъездную аллеюзадним ходом. Он бросил ее и ушел. Милисент сделала шесть попыток и в концеконцов все-таки въехала в аллею, - правда, по диагонали. А когда инструкторвернулся, она его и спрашивает: "Ну, мистер, вы довольны?" Ты же знаешь ееязычок. "Да не мне это нужно, мэм, - отвечает он, - а тому, другому, ктопринимает экзамен". Все же она получила права. Я однажды поехала с ней, такона оседлала разграничительную линию и помчалась посередине дороги. Какой-товодитель позади сигналил, сигналил, а она знай одно твердит: "Ну что надоэтому типу? Ох уж эти водители-мужчины!" Сегодня она заходила ко мне иприглашала поехать в город, но я собиралась идти в церковь. Я была рада..." - Да, но в чем же тут смысл? - спросил я. - Смысл? Дойдешь и до смысла. Первая часть - дымовая завеса. Я действительно дошел до смысла. Через три мелко исписанные страницы,где рассказывалось о всякой всячине, в предпоследнем абзаце своего длинного,битком набитого сплетнями письма миссис Эмброуз Линч наконец-то добралась досути. "...Дорогой! - писала она. - Не знаю, хватит ли моих сил, у меня языкотнимается от стыда, но все же я должна тебе признаться. Умоляю, постарайсяпонять: я так люблю тебя, так скучаю по тебе, что не выдержала и сорвалась.Я не вынесу тоски по тебе. Каждый вечер засыпаю в слезах, грызу себе пальцы.Я встречаюсь с Томом. Милисент такая дурочка, такая доверчивая. Все началосьна "Балу масок". Дорогой мой, ты должен мне верить - я люблю тебя большевсех и пыталась порвать с Томом. Я не люблю его. Он так непохож на тебя.Клянусь, клянусь тебе..." Дальше я читать не мог. - Довольно мило с ее стороны, все-таки не стала скрывать, - заметил я. - Да, но Рути эксцентричная особа. Она отличалась этим еще в школе.Можно не сомневаться, она придумала какой-то новый гениальный трюк. Длянашей Рути нет ничего скучнее заниматься обыкновенной проституцией, какдругие бедные женушки, брошенные скверными мужьями и вынужденные грызтьпальцы. Вот она и придумала номер: ей-де полезно исповедоваться, а мнеполезно выслушать ее исповедь. Она хочет видеть во мне священника. Облегчитьстаренькому отцу Эмброузу соблюдение обета целомудрия. Понял? - Что этот Том? - Муж Милисент, той самой, что училась водить машину. Один из младшихруководителей фирмы по производству алюминиевых труб. Он, видите ли,незаменимый специалист, без которого тыл неминуемо развалится, и известныйвсему городу бабник. Но обрати внимание, Боу, она, видно, и сама непонимает, сколько иронии в ее словах, будто она не любит его! Ну, а теперь признание должен сделать я. Горе Линча не испортило моегохорошего настроения, и, кажется, вот почему: в то утро, пока мы ожидали взонах рассредоточения команду занять места в самолетах, я неожиданнообнаружил, что некоторые члены нашего экипажа видят во мне сильного, доброгочеловека, на которого всегда можно положиться. Что касается Малыша Сейлина -тут нечему удивляться, недаром же все мы так заботились о нем; но вотподходит ко мне тихоня Прайен и говорит: "О, как мы рады, что вы снова снами, сэр!" - а я вспомнил, что у Прайена во время рейда на Сен-Назер опятьскопилось в желудке много газов, и так и сказал ему, и он ответил: так-тооно так, да только потому, что без вас царил настоящий хаос. Не забудьте,Мерроу в те дни уже стал героем, парил на крыльях своей славы. А потомХендаун шлепнул меня по спине и проворчал: "Ничего-то у нас не клеилось безвас, сэр". И Макс и Клинт - оба сказали мне нечто большее, чем требовалапустая формальность, а потом даже Джаг Фарр заявил: "Вы бы только знали, какнам досталось вчера с этими двумя олухами!"; он имел в виду Мерроу иМалтица. Как это верно, что героизм Мерроу - всего лишь костюм, которыйнадевает актер перед выходом на сцену; Базз быстро подходил к той опаснойчерте, которая отделяет героическое от смешного, и еще больше раздулся отсознания собственного величия, когда его назначили в этом рейде ведущимэскадрильи. Поскольку Уэлен пропал без вести, временным командиром нашейавиагруппы стал полковник Траммер - обезьяна, опозорившая себя надГамбургом. По обшему убеждению, он не мог долго продержаться - ведь дажеблизорукие идиоты из штаба авиакрыла должны были в конце концов увидеть,какой он кретин. Все прекрасно понимали, почему Траммер позволил Мерроустать ведущим эскадрильи, - все, кроме самого Мерроу; Базз рассматривал своеназначение как само собой разумеющееся признание его исключительныхспособностей. Он беспечно относился к предполетным проверкам и подготовке,считал их обязанностью простых смертных, и это возлагало на меня, второгопилота, особую ответственность. И вот, когда Линч в свойственной ему иронической, сухой и уклончивойманере делился со мной своим несчастьем, я начал рассматривать себя какдовольно полезного, в общем-то, человека, как нечто такое, на что в самомделе можно положиться. Пока он рассказывал о своей жене, мои мыслилихорадочно работали в двух направлениях: я не только пытался из сочувствияк Линчу отвлечь его от горьких размышлений, но и стал думать, как вызволитьДжфни из секции Би, достать для нее комнату в Бертлеке, освободить откаторжной работы, устроить на другое место и наслаждаться нашей близостью.Во время последних встреч я почувствовал в Дэфни какую-то оструюнеудовлетворенность, какую-то мучительную тоску, но лишь много позже мнестало ясно, что тогда я ничего не понял и что все мои намерения были грубойошибкой. В то время я видел свой долг только в одном: помочь ей. Пока я утешал Кида, произошло нечто курьезное: я вдруг обнаружил, чтосам раскрываю перед ним свою душу, делючь тем, что меня угнетало и мучило.Незадолго до этого мне впервые приснилось, будто меня бомбят и будто я самсбрасываю бомбы; я заговорил о разрушениях Сити вокруг собора святого Павла,о заколоченных домах, об отце Дэфни, санитаре Скорой помощи, убитом прямымпопаданием в ту минуту, когда он выполнял свой долг. Я не хотел убивать и нежелал принимать участия в уничтожении цивилизации, я искал возможностьпорвать с бандой мясников и хотел, чтобы человечество выжило, ноодновременно, - сказал я Киду, - как только эти мысли начинали донимать меняпо ночам, я спрашивал себя, не пытаюсь ли просто-напросто сберечь свою шкуруи достойно ли, не опасно ли оставаться пассивным в то время, когда немецкаяагрессия угрожает всему миру; мое побуждение отдать свою верность чему-тобольшему, нежели страна сенатора Тамалти и полковника имярек, пичкавших нассентиментальной чепухой, - может, оно не патриотично, может, объесняетсятем, что я люблю девушку-иностранку, может, это не что иное, как малодушие? Теперь я вижу лучше, чем тогда, что вот-вот собирался рассказать КидуЛинчу о глубоком внутреннем разладе в своем отношении к Мерроу, о том, чтоне знаю, как его рассматривать - как героя или наоборот, и как мне, второмупилоту, держаться с ним в том и другом случае во время рейдов. Я хотелостаться пассивным перед лицом агрессии, а Мерроу не мыслил без нее жизни -тут было, отчего прийти в смятение. Но лишь Дэфни предстояло помочь мнеувидеть все в правильном свете. Ну, вот и о Дэфни тоже. Имел ли я право добиваться ее привязанности,если мог погибнуть в любой день? Конечно, Кид с готовностью отвечал на мои вопросы, давал советы, но яне понял тогда, хотя понимаю сейчас, почему его слова только рассердилименя. Однако я не стал спорить с ним, а сумел внушить себе, что не сержусь нанего, глубоко сочувствую его горю, и снова вернулся к нашей прежней теме. К концу вечера я окончательно пришел к весьма успокоительному выводу,что в моем лице человечество имеет надежную опору. Уже в постели я подумал,что надо обязательно потолковать с доктором Ренделлом и уговорить как-топоддержать Кида. Полностью умиротворенный, я погрузился в глубокий, безсновидений сон.
В последний день июня и без того непомерное самомнение Мерроу раздулосьпо двум причинам. Его произвели в майоры. Отделение службы общественной информации штаба авиакрыла решило послатьМерроу в Лондон для участия в специальной радиопередаче вооруженных сил,одной из серии передач для ознакомления американского народа с егогеороическими сынами, сражающимися вдали от родины. Мерроу не хотел, чтобы его принимали за новоиспеченного майора и, кобщему удивлению, выпросил у Уитли Бинза, носившего теперь более благородныесеребряные кленовые листики подполковника, комплект позолоченных листиков,но поношенных и потускневших[28]. Потом Базз уговорил Траммера отпустить с ним в Лондон - для моральнойподдержки - второго пилота, бомбардира и штурмана корабля, а также разрешитьвоспользоваться для поездки маленьким английским транспортером из гаражаавиабазы. Все наши сержанты - Хендаун, Сейлин, Фарр, Брегнани, Лемб и Прайен -вышли к воротам пожелать Мерроу доброго пути. Базз довольно лихо гнал маленькую английскую машину, но при яркомдневном свете это было не столь уж опасно - все мы, Клинт, Макс и я, если ине чувствовали под ногами землю, то хотя бы сознавали, что находимся на нейи при необходимости могли заставить Базза замедлить ход. Всю дорогу Мерроу репетировал свое выступление по радио. Он намеревалсяоткровенно рассказать соотечественникам, в каких условиях живут и воюютамериканские летчики здесь, в Англии. Мы всячески его подзадоривали. Я все еще упивался сознанием своей значимости и с удовольствиемприпомнил, как вчера, накануне рейда, сержанты обращались ко мне с вопросамии жалобами. Устроенный мною в собственную честь банкет с самопоздравлениямиомрачала лишь одна мысль: в глазах всего экипажа, и особенно сержантов,Мерроу снова окружал ореол волшебства. "Неуязвимый Базз" - так называл егоХендаун. Мерроу слыл героем среди тех, кто возлагал на его героизмопределенные надежды, - среди своих подчиненных. Бесспорно, в их преклоненииперед ним была и доля иронии, ведь неуязвимость, которую они приписывалиему, была так важна, так жизненно необходима им самим, что они неосмеливались высказывать вслух свое истинное отношение к ней и дажевысмеивали тех, кто делал это открыто. Днем, накануне рейда, Малыш Сейлин опустился на стоянке самолета наколени, молитвенно сложил руки, как служка в церкви, и простодушно обратилсяк мрачно нависшим слоистым облакам: "Наш Базз, иже еси на небесех..." Мы черпали силы из мифа, созданного Мерроу о самом себе, в то время какон раскисал все больше и больше. Целое созвездие офицеров службы общественной информации - дажескромнейшие из них носили золотые кленовые листики майоров с большимапломбом, чем Мерроу, - усадило нас у штаба VIII воздушной армии в два"бьюика" защитного цвета, привезло к напоминающему голубятню зданию и покаким-то металлическим пожарным лестницам заставило подняться в холоднуюкомнату с кирпичными стенами, где вокруг массивного деревянного стола стоялипохожие на перегородки экраны-отражатели на колесиках. Над столом с двухштативов, как гроздья спелых фруктов, свисали микрофоны. Помятая,испачканная и затасканная форма на мне, Максе и Клинте не шла ни в какоесравнение со щегольским обмундированием штабных франтов, и стоилокому-нибудь из нас кашлянуть, как наш широкоплечий герой оборачивался иначинал хихикать. В конце концов нас упрятали за экран. Радиопередача оказалась фарсом, тем более жалким, что Мерроу с присущейему самоуверенностью полагал, будто способен поведать миру "всю правду". Ончерпал силу в мифе, который сам же создал, и вдохновлялся верой всобственную силу. Он намеревался охарактеризовать штаб нашего авиакрыла каксборище болванов. Американские налогоплательщики, считал он, не без интересаотнесутся к его заявлению. Клинт, Макс и я, наблюдая за радиопередачей, вернее, за предварительнойее записью (сама программа передавалась позже), - просто диву давались,таким тошнотворным ура-патриотизмом и фальшью несло от этой басни огероизме. Передача была рассчитана на шесть минут, в ней предполагалось участиееще одной звезды. В отведенное время входили всякие вступления иотступления, объявления о следующей передаче той же серии и коротенькаябеседа канцелярского полковничка из службы общественной информации навоенно-пропагандистскую тему, адресованная населению внутреннего фронта,после чего на долю Мерроу оставалось две минуты - только две минуты, чтобырассказать "всю правду". Ему вручили заранее написанный текст. Другой "звездой" передачи и сотоварищем Мерроу по героизму оказалсявоздушный стрелок-сержант с "либерейтора", он якобы сбил два немецкихистребителя в течение одного рейда. Сержант почти не умел читать. Отведенные Мерроу две минуты состояли из рассказа от первого лица отом, как он командовал нашим соединением в рейде на Гамбург во времявторичного захода на бомбежку. Автор сказки, бывший журналист, а ныне офицерслужбы общественной информации штаба VIII воздушной армии, черпал своевдохновение из записей в протоколе послеполетного опроса. Его сочинениеотличалось от действительности, как небо от земли; это был коротенький,бойко написанный примитив - две минуты лжи. Из-за перегородки мы слышали, как Мерроу закончил свое косноязычноечтение и с силой шлепнул шпаргалкой по столу. После передачи офицеры окружили Мерроу и бедного малограмотногосержанта и принялись превозносить их боевое мастерство, приближающее часпобеды над врагом. Мы слышали также, как Мерроу спросил: - А куда вы спрятали моих ребят? Мы вышли из-за экрана. - Потопали, - сказал Базз. - Я должен надрызгаться. Однако командование не могло допустить, чтобы Мерроу отделался таклегко. В "Зале гондольеров" гостиницы "Савой" устраивался прием в честьмайора Мерроу и недоразвитого сержанта. С ними жаждало встретиться большоеначальство. - Боже милостивый! - Мерроу взмахнул руками при виде столпившихсявокруг него майоров, подполковников и полковников. - У нас в штабе, кромеэтих, еще есть начальство? Начальство нашлось. Мы встретились с бригадными генералами,генерал-майорами и генерал-лейтенантом. Полковники шныряли по "Залугондольеров" и раболепствовали, как капралы. Большое начальство, каквыяснилось, вовсе не умирало от желания встретиться с Мерроу и ужопределенно не жаждало пожать руки трем задрипанным лейтенантам по имениХеверстроу, Брандт и Боумен, от которых воняло, как от мокрых солдатскиходеял; начальство умирало от жажды встретиться с буфетчиком; это позволилоМерроу и трем благоухающим лейтенантам уединиться в уголке зала и тамосновательно нагрузиться. - Твои родители, несомненно, гордились бы тобой, - заявил БрандтМерроу. - А вот моя мать была религиозной фанатичкой, - вмешался Хеверстроу. -Она отчаянно драла меня. Ах ты, маленький паршивец! Шлеп, шлеп! Ты долженжить по правилам, слышишь? Шлеп, шлеп, шлеп! В конце концов нас все же отпустили, и мы отправились пожрать вшикарное местечко под названием "Манетта", где Мерроу так усиленноподмигивал дамам в меховых манто, что у него чуть не парализовало правующеку.
Наш маленький английский транспортер был одной из нескольких машин,которые авиагруппа украла или "забыла" вернуть королевским ВВС и вместе снашим американским, более тяжелым транспортом служили своего родамаскотами[29]; казалось, транспортер этот, как и многие другие английскиемашины, много лет собирал какой-то опытный часовщик. Он развивал хорошуюскорость и мягко покачивался на рессорах. Мерроу припал к рулевому колесу идействовал им, как штурвалом нашей "крепости", - кончиками пальцев, отставивмизинец, словно держал чашку с бульоном; отраженный свет фар и приборнойдоски высвечивал, как на сцене, его ладную фигуру. Маленький грузовичок,повинуясь Баззу, действительно полетел, едва мы выбрались из города. На лицеБазза появилось какое-то восторженное выражение, но мы, остальные,почувствовали, как забегали у нас по спинам мурашки, и решили, что совершаемна сем свете свою последнюю увеселительную прогулку. Дороги были затемнены;Базз решил добраться до Пайк-Райлинга "вовремя", чтобы, как он сказал,"напиться в клубе и забыть всю муть, которую его заставили говорить". В одном месте мы поравнялись с английским солдатом, и он знакамипопросил подвезти его. Базз затормозил так резко, что Макса и Клинта,сидевших позади на деревянных скамейках, бросило вперед. - Давайте подвезем этого несчастного ублюдка, - предложил Мерроу. - Сперва не мешает спросить, куда ему надо, - отозвался Брандт сзаднего сиденья. - Но он-то не спрашивает, куда надо нам, не так ли? - возразил Мерроу.- Скажите ему, пусть усаживается позади и крикнет, когда потребуется сойти. Вечер выдался туманный; туман вился за мчавшимися впереди грузовиками,рассеивался и тут же сгущался опять, но Базз снова набрал скорость и,протяжно сигналя негромким английским гудком, проносился мимо всего, чтодвигалось по дороге. Мы быстро обогнали один за другим три грузовика. Казалось, каждая измашин изрыгнула облако густого тумана, а когда мы оказались в самой егогуще, Базз нагнулся, взглянул на приборную доску и вздернул голову: - Черт возьми, я уже перешл на езду по приборам! Машину занесло, и она за что-то задела колесом. - Полегче, дружище, - посоветовал я. - Меня учили в школе, - ответил Базз, - что древние греки исповедовалиумеренность во всем. Про себя я этого сказать не могу. Я не грек. Непереношу никакой посредственности. По Мерроу выходило, что осторожность тоже не что иное, какпосредственность. - Я люблю управлять всем, у чего есть колеса, - продолжал Мерроу. -Все-таки какая-то смена впечатлений. Вот только терпеть не могу английскиемашины, в них чувствуешь себя вторым пилотом. Маленький мотор гудел ровно и пронзительно, как электрическаятестомешалка. - У меня перебывало немало машин, - рассказывал Мерроу. - Вы же знаете,я оставил свою последнюю машину на стоянке в Беннете в тот день, когда мывылетели сюда. - Да уж я-то знаю, - сказал я с ударением, не в силах слушать - вкоторый раз! - его хвастливую побасенку. - С ключом от зажигания и все такое. Я просто подъехал, оставил ключ вмашине, вышел и сел в самолет. Черт возьми, машина стоила всего двеститридцать долларов, но как она ходила! Теперь нам попадались лишь встречные машины, прижимавшие нас к обочине. - Похоже, у нас горит только одна фара. Я высунулся из машины и подтвердил, что вижу в тумане отблеск лишьодной фары, с моей стороны. Базз пошарил по полу и достал ручной фонарик - он, видимо, приметил егораньше. - Я должен расчистить себе дорогу. - Он вытянул в окно правую руку сзажженным фонарем, и первая же встречная машина обошла нас далеко стороной.- Ну, вот вам и дорога, - проговорил Мерроу. С нами поравнялся, кренясь и виляя из стороны в сторону, большойамериканский грузовик серого цвета, и Базз крикнул вслед его водителю: - Эй ты, сукин сын! Грузовик сразу же свернул к обочине, резко замедлил ход, пропустил нас,потом снова перегнал и понесся дальше. Машина двигалась словно прыжками. Изкабины грузовика высунулся солдат и гикнул нам вслед. - Прямо позор, как некоторые относятся к казенному имуществу, - заметилМерроу. Грузовик, раскачиваясь, скрылся в тумане. Не проехали мы и мили, как нас остановил британский солдат, он стоялпосреди дороги и размахивал фонарем. - С вашего позволения, сэр, - обратился он к Мерроу, - должен сказать,что я случайно натолкнулся на них. Они находились таком же положении, что исейчас. Я тут ни при чем. Клянусь, я тут ни при чем! С правой стороны дороги у обочины приткнулся грузовик. За ним стоял иловил ртом воздух солдат - его рвало. Другой неподвижно лежал на боку, рядомс машиной; из рта у него стекала струйка крови. Ехавший с нами солдат исчез; наверно, решил, что надо смываться, покацел. Он успел рассказать Брандту, что воевал в Тобруке. Вскоре у места происшествия стали останавливаться другие грузовики илегковые машины. Мерроу принял на себя обязанности старшего и началраспоряжаться. Он послушал пульс неподвижно распростертого солдата иобнаружил, что тот жив. - Ну хорошо! - крикнул он. - Мне нужны восемь пар рук... Может, у негоперелом позвоночника... Несите его осторожнее... Так... Вот сюда...Осторожно... Правильно. Теперь все в порядке... Мы спросили дорогу в ближайший американский госпиталь и, немногопоплутав, отыскали его - он размещался в большой усадьбе, в парке, внескольких милях от главной дороги. Второй солдат хотя и не потерял сознанияв момент аварии, однако всю дорогу кричал от боли. - Заткнись, дурак, сукин сын! - заорал Мерроу. - Мы же торопимся радитебя. Ты сам во всем виноват. Мерроу доложил о случившемся какому-то полковнику. Пока шла дискуссия,может ли госпиталь принять военнослужащих из хозяйственной части, солдат,лежавший в нашем грузовике, скончался, не приходя в сознание. Покидаягоспиталь, Мерроу проклинал "коновалов этой задрипанной сержантской армии",а свернув на главную дорогу, погнал машину еще быстрее, чем раньше. - Ни за что погиб человек! - воскликнул он. - До чего же осторожнымнадо быть на войне! У ворот нашего аэродрома мы оказались почти через два часа после того,как выехали из "Манетты". - Неплохое время, - заметил Мерроу, - особенно если учесть задержкуиз-за этих олухов.
Первого июля день выдался тихий и чсный; мы были свободны, я проснулсярано, позвонил Дэфни и, застав ее дома, договорился о встрече. Дэфни спросила, что я собираюсь делать. - Пойдем посмотрим что-нибудь древнее. - Почему древнее? - То, что вечно. Она предложила поехать в Хэмтон-Корт; я спросил, что такое Хэмтон-Корт,и она ответила, что это загородный дворец на Темзе, бывшая резиденцияанглийских королей; мы проезжали его в тот день по пути в Мэйденхед. Я непомнил этого, но предложение Дэфни мне понравилось; мы встретились в Лондонеи подземкой доехали до Ричмонд-парка, где росли огромные деревья с густымикронами, и в их таинственном полумраке мне порой начинало казаться, чторядом со мной не Дэфни, а Рима[30]; потом мы проехали на пароходе несколькомиль по Темзе, я увидел какие-то здания и узнал Хэмтон-Корт. Мы гуляли в дворцовом парке, побывали в оранжерее, заглянули взапущенную часть сада и побродили по лабиринту. Густой, как туман, воздухбыл насыщен ароматом цветов и дыханием листьев. У Дэфни нарывал палец.Возможно, оттого она и казалась какой-то рассеянной. Я все еще не могизбавиться от ощущения, что передо мной не Дэфни, а дикое, похожее на Римусущество с ярким румянцем и с пышными волосами. - Ты думаешь, я слабое создание, да? - спросила Дэфни. - Напротив. - Ты думаешь, я легко поддаюсь чужому влиянию? - Я думаю, ты самая сговорчивая из всех, с кем я встречался. - Да, но я и сама могу думать за себя. - Нет надобности говорить мне об этом. Но надобность, возможно, была. Возможно, мне следовало внимательнееприслушиваться к ее словам. Возможно, меня одурманили лучи теплого солнца,аромат свежего воздуха и необыкновенно нежный взгляд Дэфни. - Я могу иметь и собственное мнение, - продолжала она и неожиданнорассказала, как порвала со своим асом из королевских ВВС, со своим Даггером,потому что он мог любить лишь самого себя. По ее словам, она очень к немупривязалась. И тут я припомнил, как Дэфни однажды попросила не спрашивать еео других мужчинах, и у меня мелькнула беспокойная догадка, что она неспростазатеяла этот разговор, хочет о чем-то предупредить, заставить насторожиться,но то ли лень, то ли блаженное оцепенение помешали мне вникнуть в смысл ееслов, пока она не сказала: - Он во многом напоминал вашего капитана Мерроу. Теперь уж у меня определенно стало портиться настроение. - Послушай, - сказал я, - ты начинаешь хандрить. Давай о чем-нибудьдругом. Я же предупреждал: сегодня я не хочу говорить ни о чем таком, чемурано или поздно приходит конец. Забыв о ее больном пальце, я неуклюже взял Дэфни за руку. Онаотпрянула. Мне это не понравилось. Однако ее готовность во всем уступать моим желаниям тут же взяла верх,и хорошее настроение снова вернулось к ней. Мы пошли осматривать дворцовыездания. Всем своим поведением Дэфни подчеркивала, что принадлежит мне, и япочувствовал к ней горячую признательность. Кардинал Уолси, объяснила Дэфни,подарил этот дворец Генриху VIII; через ворота Анны Болейн мы вышли во "Дворчасов", осмотрели колоннаду и лестницу, построенные Христофором Реном, акогда оказались в огромном холле, я представил себе Чарльза Лоутона[31] вроли жирного тирана Генриха в тот момент, когда он обгрызает ножки жареногоягненка и через плечо швыряет кости своре огромных датских догов. Дэфни притянула меня к себе здоровой рукой и прошептала: - Мой властелин! Ты мой король! Я выпятил грудь и ощутил на голове тяжесть короны. - Послушай, крошка. Нам нужно двигаться. - Любимый! - ответила она и снова нежно прижалась ко мне. - Ого! - Я покачал головой и ухмыльнулся. Мы сильно проголодались и плотно поели в саду "Митры". Я расправлялся стяжелым ореховым кексом и рассказывал Дэфни, как один из летчиков вылетел врейд на Ле-Ман пьяным; многие из нас знали о припрятанной им бутылке, ноникто не сказал ни слова. Немцы сбили его машину. Услышав о гибели самолета,Мерроу равнодушно заметил: "Ничего удивительного. Если летчик берет с собойв самолет вино, он вообще не летчик. Боже мой, да небо пьянит лучше всякоговина! Ну чего ему еще не хватало?" Потом я рассказал, что один из членовнашего экипажа, Джагхед Фарр, часто прятал во внутреннем кармане летногокомбинезона пинту бренди; я знал об этом, в Мерроу нет. Фарр утверждал,будто бренди необходимо ему на случай большой потери крови, но от меня-то неускользало, в переливании какой "крови" он не раз практиковался во времярейдов. Потом я сказал: - Давай не будем больше говорить о полетах. - Но это же твоя жизнь. Разве ты не видишь, что я хочу быть частьютвоей жизни? Чуть позже Дэфни как-то вдруг, без перехода, снова заговорила о своихпредыдущих связях. Первый раз она по уши влюбилась в женатого человека. Ейтогда не исполнилось и двадцати, а ему было под сорок. Он уже успелоблысеть, но, как сказала Дэфни, она ничего не имела против лысины своеговозлюбленного и вообще ее не замечала. У него были красивые, с поволокойглаза. Этот человек ухаживал за ней с какой-то мрачной свирепостью;казалось, он жил только ее расцветающей любовью, но не мог порвать с женой,хотя, по его словам, ненавидел ее. Она жаловался Дэфни на тиранию идеспотизм жены и тем не менее каждый раз возвращался к ней. Увлечениепродолжалось два года. Как ни странно, его мучительная тоска по ней и личнойсвободе, ее собственные страдания, неопределенность, ревнивые сомнения вперерывах между встречами, страх перед последствиями, если связь откроется,- все это доставляло ей больше радости, чем могла бы принести счастливаялюбовь. В начале своего рассказа Дэфни посматривала на меня просто доверчиво,но по мере того, как воспоминания о пережитом чувстве разжигали в нейобычную живость и темперамент, ее взгляд все откровеннее выражал страстноежелание и в конце концов она воскликнула: - С тобою, Боу, все иначе, иначе! Мне показалось, что она добивается от меня одного: любви болеепламенной и чувственной, я понял ее так, как хотел понять, и потому ответмой, увы, оказался неполным, эгоистичным, вовсе не тем ответом, какой онажаждала услышать. - Я вот о чем думал, - нетерпеливо сказал я. - Надо бы снять для тебякомнату в Бертлеке, ты сможешь бросить службу, переехать сюда на постоянноежительство, и мы с тобой все время будем вместе. В Штатах у меня накопиласьцелая куча денег, отчисления из жалованья (именно так, припоминаю, выразилсяМерроу в тот день, когда мы ездили с ним в Мотфорд-сейдж на велосипедах), -того и гляди, начнут гнить. Не вижу никаких причина, почему бы не сделатьтак. - О Боу! - ответила моя сговорчивая Дэфни, - Как было бы чудесно, ведьправда? Но я не почувствовал в ее словах особого восторга. Это было всего лишьмилое дополнение к сказанному ранее, и она вынудила себя к нему. Меня, однако, так увлекла приятная перспектива видеться с нею чуть лине ежедневно, что я не обратил внимания (хотя и уловил), как вяло прозвучалее ответ. Мы спустились по реке на переполненном детьми пароходе; шумная возняребятишек, их веселый гомон доставляли мне наслаждение. Я понял, чтососкучился по детям, словно не видел их целую вечность, словно человечествовдруг перестало самовозобновляться.
Воспользуйтесь поиском по сайту:
