Глава одиннадцатая. В ВОЗДУХЕ 19 глава
В День независимости[32] мы совершили рейд на Нант, а пятого я поехал вБертлек и снял комнату для Дэфни. Деревня находилась неподалеку от авиабазы,поэтому найти в ней комнату оказалось легче, чем в городе, в Мотфорд-сейдже;я присмотрел чистенькую маленькую комнату под самой крышей; в ней стояликровать и комод, на дверях крохотного чулана висела занавеска канареечногоцвета. Я письменно уведомил миссис Порлок, что комната ее сыновей мне большене понадобится, и послал ей недельную квартплату сверх того, что с меняпричиталось. Шестого Дэфни ушла с работы, а восьмого приехала в Бертлек сдвумя большими чемоданами. Остальные вещи она оставила в Кембридже, в своейквартире, за которую мне предстояло теперь платить. Всю вторую часть дня и вечер восьмого июля я провел с ней, в нашемновом убежище. С моей точки зрения, эти часы оказались не идеальными тольков одном отношении: слишком быстро они пролетели. Дэфни вовсе не жаждала (теперь-то я знаю) затворничества, но делалавид, что ничего другого и не хочет от жизни, потому что, по ее мнению,ничего другого не хочу я. В тот день я, хотя и чувствовал себя самым счастливым из смертных,ощутил первые признаки кризиса, который мне предстояло пережить позже, вконце месяца. Они выражались в кратковременных приступах отвращения к жизни,к самому себе, к своим товарищам. Видимо, мне тоже угрожала дизентерия -быстротечное мерзкое заболевание с расстройством желудка и рвотой; впоследние дни ею болели многие летчики, - наверно, из-за антисанитарии,царившей на наших кухнях, что давно уже беспокоило чистюлю КлинтаХеверстроу. Первым свалился наш желудочник Прайен; Мерроу заявил, что Прайенсовершенно здоров, просто он известный трус и симулянт, но через шестьчасов, к своему огорчению, свалился сам. Я рассказал Дэфни еще кое о чем,что выводило меня из равновесия. Рейд на Нант оказался очень легким - настоящим "пикником в честь дняЧетвертого июля", как выразился Мерроу, хотя со временем я убедился, что онпросто-напросто бравировал. Базз настолько вошел в свою роль великого героя,что Четвертого июля у него явно кружилась голова от собственной славы, и онпозволил себе снисходительно отнестись ко всяким там предполетным проверками осмотрам. "Да и для чего тогда экипаж?" - высокомерно заметил он, словномы служили у него в лакеях. Из-за беззаботности Базза мне пришлось проявитьизлишнее рвение. Я напомнил Брегнани о некоторых его обязанностях. - Да, учитель, - ответил Брег. Это меня задело. Учитель... Однако я попытался отделаться шуткой: - Чуточку больше военной дисциплины, сержанты. - Да, мэм, - ответил Фарр. Это уже вполне можно было назвать ударом ниже пояса. Я рассказал Дэфни еще одну историю. Пятого, когда Прайен заболелдизентерией, но еще не подозревал об этом, он разыскал меня и бесстрастно,своим спокойным, деловым тоном пожаловался, что буфетчик офицерского клубаДанк Фармер, сплетник и интриган, похвастался, будто скоро займет его местов экипаже "Тела", поскольку Мерроу не доверяет ему, Прайену. Несмотря набесстрастный тон, чувствовалось, что Прайен едва сдерживает себя. "Моястаруха, - сказал он, - и слышать не хотела, чтобы я учился на летчика. Ябыло обрадовался, когда меня взяли в армию, но жена все равно стояла насвоем, а иначе я тоже давно бы стал первым пилотом и не выслушивал от Мерроувсяике глупости. Первое время я боялся, но теперь не боюсь, вот толькожелудок подводит, будь он проклят! Экипаж у нас что надо, мне хотелось быдослужить с нашими ребятами до конца, но нет сил терпеть оскорбления майораМерроу". Я ответил, что другого такого командира, как наш, днем с огнем несыщешь, и Прайен неожиданно, с каким-то деревянным энтузиазмом, вдругсогласился и ушел, по-моему, успокоенным. Линч тоже расстроил меня. "Пикник в честь дня Четвертого июля", то естьналет на Нант, оказался исключительно удачным: как показала последующаярекогносцировка, из двадцати шести "крепостей", достигшихсамолетостроительного завода "Сюд Насиональ", восемнадцать сбросили бомбы, -прямые попадания! - например, в отдельное здание площадью всего в шестьсотпятьдесят на шестьсот пятьдесят футов, что, если учесть высоту (двадцатьпять тысяч футов), можно было назвать образцовым бомбометанием по точечнойцели. Но Линч отзывался о рейде иначе: самолеты нашей группы взлетали сопозданием, а при наборе высоты произошла такая путаница, что никто не могсказать, где находится та или иная группа; облачная гряда над Ла-Маншемосложнила полет соединения; высотомеры, очевидно, не были выверены по высотеаэродрома, поэтому самолеты самой верхней эскадрильи нижней группы смешалисьс машинами нижней эскадрильи группы, которая летела выше всех остальных;перед заходом на бомбометание авиагруппа, шедшая сверху, ни с того ни с сеголегла на встречный курс с группой, которая шла ниже и в последний моментбыла вынуждена вообще сойти с курса и сбросить бомбы где-то далеко от цели;связь на ультракоротких волнах работала с перебоями... Одним словом, Линч нежалел сил, пытаясь скомпрометировать все, что нам удалось сделать. Я былтогда слишком взволнован, чтобы связать желчные высказывания Кида с рогами,которыми так заботливо украсила его женушка; Линч же усиленно пыталсядоказать, что мы проигрываем войну и лишь напрасно губим себя, забавляясьдорогостоящей боевой техникой. Но это не все. Мой друг Линч, чьяпроницательность и живость всегда меня восхищали, а способность во всемподчинять себе своего командира Биссемера вызывала зависть, начал даватьнепрошеные советы, как мне вести себя с Мерроу, - нечто такое, что его вовсене касалось. Потом я рассказал Дэфни о том, что все время не выходило у меня изголовы. Во время рейда на Нант вражеские истребители почти не беспокоили наснад целью, и я видел, как далеко впереди, чуть выше нас, из самолетавыбросился немецкий летчик, как раскрылся желтый парашют, и вздохнул соблегчением, когда понял, что теперь летчику ничто не угрожает, но тут же(очевидно, раньше самого немца) заметил, что его парашют загорелся, потомэто заметил и сам немецкий пилот и начал подтягивать стропы; дальнейшего яне видел. Это зрелище вновь заставило меня, уже не первый раз, но теперь сособенной остротой ощутить свою беспомощность. Видеть смерть - на берегу лив Пеймонессете, на воображаемом ли корабле, где умирал восковой Нельсон, вворонке ли около Пайк-Райлинга - тяжело, но видеть живого, но ужеобреченного человека во сто крат тяжелее. Я страдал вдвойне: когдапредставлял себя на его месте и когда видел себя его убийцей. Дэфни утешала меня, да еще как! Я почувствовал бы себя лучше, если бывыговорился и хоть так очистил себя от воспоминаний обо всем, что видел, ноона словами и ласками отогнала все мои страхи и сомнения и вдохнула в меняновые силы. На базу я возвращался с радостной мыслью, что теперь могу видеться сДэфни чуть не ежедневно и она поможет мне стать новым человеком.
На следующий день в десять часов утра я узнал, что наш экипаж получилраспоряжение отправиться на неделю в дома отдыха - офицеры в один, сержантыв другой. Выезда назначается на десятое июля. Новость так огорчила меня, что я, не говоря ни слова Мерроу, поспешил вамбулаторию, к доктору Ренделлу, намереваясь отпротестовать приказ. Мы ненуждаемся в отдыхе! Мы превосходно себя чувствуем! Док откинулся на своем вращающемся стуле, затянулся трубкой и посмотрелв окно. Как правило, сказал он, люди с большим нетерпением ждут своейочереди побывать в доме отдыха. Я и без него это знал. Летные экипажи, вернувшись из дома отдыха,восторженно отзывались о проведенном времени и в качестве доказательствприводили такие доводы: кровати с простынями, бифштексы, холодное пиво,кинофильмы, бейсбол. Даже о женщинах там почти не вспоминали. Как сказалдок, большинство летчиков ждет не дождется возможности вкусить такой райскойжизни. Я заговорил о Мерроу. Отозвался о нем как об одном из лучших летчиковавиагруппы, если не самом лучшем. После пятнадцати боевых вылетов оннаходится в расцвете своего мастерства. Он уже майор, а скоро получит орден.В любой день его могут выдвинуть на должность командира эскадрильи, а то иавиагруппы, так как Траммер, несомненно, не удержится. Как же док позволяетсебе ставить под удар шансы Мерроу? Ренделл уставился на меня сверлящим взглядом и поинтересовался, не самли майор Мерроу прислал меня. Нет, он не посылал. - У меня есть основания считать, - заметил док таким безапелляционнымтоном, что я сразу понял бесцельность дальнейшего разговора и поднялся, -есть все основания считать, что вашему пилоту как раз самое время отдохнуть. Я уже уходил, когда доктор сказал: - Подожди минуточку. Тебя-то, Боумен, что беспокоит? Человек может многое скрывать от себя, но в данном случае я хорошознал, что меня беспокоит. Неудачное время я выбрал для переезда Дэфни. Еенедельное одиночество в Бертлеке или свободная неделя в Кембридже моглиозначать... Я страшился даже подумать, что могли они означать. - Просто я не нуждаюсь в отдыхе, - ответил я, но тут же почувствовалтакой приступ страха, что сразу подумал о своих нервах. Ренделл долго смотрел на меня, потом проговорил: - А вот майор Мерроу нуждается. А когда на отдых отправляется коандиркорабля, с ним едет весь экипаж. Так уж заведено в сумасшедшем доме,именуемом американской военной авиацией. Думаю, что на мою неправду доктор отплатил мне той же монетой. Вовсяком случае, он заставил меня задуматься, почему вдруг Мерроу потребовалсяотдых. Что ж, если в мое отсутствие что-нибудь произойдет, это позволит мнеобвинить во всем Базза. Я вернулся в общежитие, и у меня начались приступы рвоты. В тот же вечер, несмотря на болезненное состояние, я поспешил к Дэфни исообщил ей новость. Казалось, эта девушка согласна ради меня на все. Онапреподнесла мне трогательный подарок, оценить который мне не помешало дажеплохое самочувствие; пото она тихонько сложила свои вещи и уехала автобусомв Кембридж.
На следующий день Мерроу, Брандт, Хеверстроу и я, а также офицеры с"Факельщика" и "Десяти шалунишек" на самолете ДС-3, не оборудованном дажесиденьями, вылетели в Ланкашир и после полудня оказались, вместе со стапятьюдесятью другими летчиками, на берегу Ирландского моря, в бывшемфешенебельном отеле приморского курортного города Саутпорт. В шесть часов нам подали прекрасный американский ужин. В восемьпятнадцать я уже лежал в постели и спал до четырех тридцати следующегополудня. Это было воскресенье. После ужина я выпил шесть стаканов вина, легв десять и проспал до двух часов следующего дня. Мерроу спал еще дольше. Ко вторнику я отоспался. Должен признаться, что мне здесь нравилось. Никато вами не командовал.Всякий раз, едва открыв глаза, я начинал ломать голову, чем занять себя донаступления того времени, когда снова можно будет растянуться на постели,так похожей на уютное гнездышко, которое когда-то готовила мать. Пинг-понг?Карты? Теннис? Кино? Книги? Купание? Прогулка? Выбор был таким богатым, чтоя иногда часа два валялся на спине, раздумывая, на чем остановиться. В четверг произошло плохое. Мы так много дрыхли, что на следующее утро я проснулся только в десятьчасов, и то потому, что меня разбудили жалобные крики чаек. Мерроу никак немог отоспаться и все еще сопел, как гиппопотам. В доме отдыха непридерживались определенного режима, и я решил пропустить завтрак. Я откорки до корки прочитал детективный роман с Ниро Вульфом в качестве главногоперсонажа, а потом некоторое время размышлял о предстоящем дне. Мерроу наконец поднялся, и мы отправились искать дамочек, а заодноискупаться у берега, перед тем местом, где любили прогуливаться горожане, ноискупаться нам не пришлось, вода оказалась холодной, а те несколько девушек,что мы видели, были изготовлены из теста, которое еще не подошло, и мывернулись в отель к обильному позднему ленчу. Мерроу увидел объявление оназначенном на следующий день турнире по метанию подков, замысловаторасписался в списке участников и уговорил меня потренироваться вместе с ним. Я побил его в трех играх подряд. Ни единого промаха. Пять раз я надевалподкову на колышек, а раз семь-восемь бросал так, что подкова падала рядом сколышком, опираясь на него ребром. Мерроу заявил, что если бы ему дали настоящие подковы, а не фальшивые,покрытые резиной и сделанные специально для таких вот развлечений, то он быпоказал себя. Позже он вычеркнул свою фамилию из списка участников турнира, а я, хотявообще не собирался в нем участвовать, вырос в собственном мнении и в шуткуупрекнул Мерроу в недостатке энтузиазма к этому чудесному, традиционноамериканскому испытанию ловкости, чем привел его в раздражение, последствиякоторого не заставили себя ждать. Мне захотелось утешить его, и я предложил испробовать лечебные действияодной из городских бань; а вдруг бани в Ланкашире, как и в Японии, общие длямужчин и женщин! Наша экспедиция закончилась неудачно. Выбранная нами водолечебницаоказалась мрачным местом, где не могло быть и речи о какихто забавах. Мызастали там несколько морщинистых кляч, пытавшихся излечиться от отчаяния ираспада. В раздевалках царили грязь и запустение, а здешние тараканы велисебя не менее нагло, чем сержанты. Мы не стали задерживаться и отправились в парк с обсерваторией, и ясказал, что при виде обсерваторий всегда начинаю думать о шлемах римскихлегионеров, а Мерроу ответил: "Боумен, ты чересчур образован, и это недоведет тебя до добра. Ты похож на лайми". Я мог бы ответить, что тем неменее побил его в игре в подковы, но промолчал, потому что он все ещепереживал свое поражение. В гостиницу мы возвращались по Лорд-стрит - широкому бульвару, где влучах заходящего солнца негнущейся походкой прогуливались ливерпульскиерабочие, приехавшие в Саутпорт провести свой отпуск; тут встречалось многовоенных в форме самых различных армий мира. Я вспомнил, как Мерроу во времяодного из наших отпусков в Лондоне сказал: "Слишком уж много на нашейстороне всяких иностранцев, будь они прокляты!" Мы встретили Макса и Клинта и решили выпить перед ужином. Между намисуществовала негласная договоренность не заводить в доме отдыха новыхдрузей. Как правило, все летчики держались своими обособленными группами. Имы и они слишком часто видели, как падают наши друзья вместе с подбитымисамолетами, и у нас не возникало желания приобретать новых, чтобы сноватерять. Линч! Все ли в порядке с Линчем? Как переживет он эту неделю? Несмотря на решение держаться особняком, любопытство заставило насвтянуться в разговор с вновь прибывшими летчиками из Н-ской авиагруппы. Мысидели в большой гостиной, заставленной скрипящей белой мебелью из тростникасо скользкими подушками, крытыми воещным ситцем. Что же произошло за время с прошлой субботы? Два отмененных и два состоявшихся боевых вылета. Летчики предполагали,что наша группа участвовала в обоих рейдах и, вероятно, приняла бы участие вдвух других, если бы их не отменили. Да, а что ы слышали о Сайлдже и о Геринге? Мы, конечно, знали, что командир одной из наших эскадрилий УолтерСайлдж - здоровенный детина с вкрадчивыми манерами, тот самый, что пыталсянагло ухаживать за Дэфни, когда она еще была девушкой Питта, сбит во времярейда на Хюльс. Ну, а при чем тут Геринг? Немецкое радио ("Лорд Хо-Хо"[33]) сообщило, рассказывал один из вновьприбывших летчиков, что Сайлдж выбросился на парашюте и попал в плен, что влагере для военнопленных он честил на все корки Геринга и заявлял, что наши"крепости" по-прежнему будут сбивать игрушечные самолетики этого жирногоидиота, после чего Геринг поклялся отомстить группе "летающих крепостей",где служил Сайлдж. Речь шла о нашей группе. Слышал ли кто-нибудь лично из них эту передачу? Нет, но они узнали от одного парня, а тот от своего знакомого - вотон-то и слушал передачу. Кто-то сообщил новость о высадке союзников в Сицилии, но среди нас ненашлось ни одного, кто взялся бы утверждать, что высадка в Сицилии ускоритокончание войны; наоборот, мы с раздражением говорили, что новая кампания вСредиземном море сопряжена для нас с новыми людскими и материальнымипотерями. Все это начинало слишком уж действовать на нервы, и я предложил былопойти поесть, когда один из новеньких вдруг спросил: - Ну, ребята, а что вы думаете о своем новом командире? - Вы имеете в виду Траммера? - быстро спросил Мерроу. - Нет, нет! Настоящего воздушного волка, назначенного на днях на местоТраммера. Как его фамилия, Эд? - Какая-то коротенькая, - ответил тот, кого назвали Эдом. - Говорят,мировой парень. - Верно, - согласился первый. - Фамилия у него коротенькая. Не тоСилдж, не то... - Может, Бинз? - процедил Мерроу. - Точно! Бинз. Так ведь, Эд? Мерроу поднялся. - Ну, Боумен, теперь, я полагаю, нетрудно догадаться, почему насотправили на отдых. Мерроу ушел из гостиницы и вернулся только в четыре утра, разбудив менясвоим приходом. Он был неестественно оживлен и похвастал, что провел время спроституткой фунтов триста весом и плавал по ней, как по Большому Соленомуозеру. Он смеялся, пока не уснул.
На следующее утро я встал рано и целый день провел в одиночестве. Яотправился в местный небольшой зоопарк и долго наблюдал за обезьянами; онивели себя, как счастливые люди; я же испытывал апатию, безразличие иравнодушие ко всему, что всего лишь несколько дней назад казалось мневажным. Пайк-Райлинг, близкое окончание смены, Дэфни - все представлялосьдалеким и нереальным. Здесь, в Саутпорте, я, к своему удивлению, почти недумал о Дэфни. Сейчас мысль о ней автоматически вызывала у меня рефлекстеплоты и благодарности, но сама Дэфни казалась не столько частью моейподлинной жизни, сколько чем-то таким, что я зачислил бы в разряд "ипрочее". Обстоятельства могли так же легко вычеркнуть Дэфни из моей жизни,как легко могло командование перевести меня в другую авиагруппу или лишитьМерроу его надежд. Мною вновь овладело ставшее уже привычным ощущение -отдых не помог мне избавиться от него, - ощущение полной беспомощности,словно у летчика, подвешенного к горящему парашюту.
На церемонию вручения орденов весь личный состав базы был выстроен вкаре на площадке перед диспетчерской вышкой. На одной стороне кучка военныхмедсестер окружала пятерых раненых - четверо сидели в креслах-колясках, апятый лежал на высокой госпитальной койке с колесиками. Наш строй никто быне назвал образцовым, в ВВС не уделяли внимание всяким парадам и шагистике;все построились по экипажам. Я наблюдал за Мерроу, а он наблюдал замедсестрами. Большой транспортный самолет С-54, толстый и неуклюжий посравнению с нашими элегантными "летающими крепостями", тяжело завершалпоследний круг, потом снизился и отлично сел на полосу; к самолету помчалсяштабной автомобиль, каре разомкнулось и пропустило нашего нового командира -Уитли Бинза; он шел рядом с генералом Икером и несколькими офицерами егосвиты, о чем-то быстро говорил и оживленно жестикулировал. Они прошли почтирядом с нами, и я успел разглядеть фуражку генерала с вынутой из тульипроволокой, как у самого захудалого летчика; мне бросилась в глаза и егобледность, но Бинз и несколько тщательно выбритых штабистов оказались междумной и генералом, так что я видел великого человека всего лишь несколькомгновений. Я ненавидел его, он олицетворял холодную, безжалостную дланьвысшей власти, но в то же время я трепетал от сознания, что нахожусь такблизко к нему, и вытягивал шею, чтобы взглянуть еще раз, но Бинз загораживалего от меня. Сейчас мне понятно, почему я испытывал к полковнику Бинзу двойственноечувство. Прошла только неделя, как мы вернулись из дома отдыха, - наступилодвадцать третье июля, и хотя никаких боевых действий за это время непроводилось, если не считать тренировочного полета авиагруппы и отмененногорейда, мы успели убедиться, что летчики вполне довольны назначением Бинзакомандиром. Мерроу ненавидел Бинза, но меня к нему влекло. Это был высокийхудой человек двадцати девяти лет, с бескровным лицом и серыми выпуклымиглазами, полуприкрытыми тяжелыми веками; его черные, тщательно приглаженныена затылке волосы были коротко подстрижены, а в уголках губ постояннотаилось что-то похожее на горькую усмешку. Уитли Бинз вел аскетическую жизнь- не пил, не курил и совершенно не интересовался женщинами. "ЦеломудренныйУит" - так называли его ребята за выпивкой в баре. Даже в спокойномсостоянии он выглядел каким-то страдающим и удрученным; обычно он сидел,ссутулясь и крепко сжимая себя скрещенными руками, словно страдал от холодаили страха. Несмотря на резкость и замкнутость Бинза, его всегда окружалагруппа горячих приверженцев - Мерроу презрительно называл их "кликой Бинза".Бледный, с задумчивыми глазами, он походил на ученого или на поэта, но средиавиаторов славился как самый отчаянный из всех отчаянных пилотов. "Бинз? Дачто ты, дружище, ведь это он на Б-17 совершил над аэродромом Макдилл такойлихой разворот, что у меня до сих пор поджилки трясутся!.." Недавно Бинз сделал отличное дело. Вернувшись из дома отдыха, мыобнаружили, что боевой дух летчиков нашей группы и мог бы быть хуже, данекуда. Траммер оказался никудышным командиром. Басня о насмешках Сайлджанад Герингом распространилась с быстротой эпидемии, и люди ей поверили.Геринг поклялся разделаться с нами. Сам Бинз, - Великая Гранитная Челюсть, -не отличаясь красноречием, не решался побеседовать с летчиками и рассеять ихбеспокойство и поэтому, собрав нас как-то днем в начале недели в комнате дляинструктажей, не очень связно сказал, что люди с открытыми глазами будутдраться лучше, чем с закрытыми, и напустил на нас Стива Мэрике с анализом(первым, который я слышал за все то время, что рисковал жизнью) наших боевыхдействий. Стив сообщил, что наши рейды предпринимаются вовсе не по чьей-топрихоти или из-за отсутствия координации с союзниками, а являются частьюпринятого месяц назад плана согласованного воздушного наступления, всоответствии с которым американские "летающие крепости", "либерейторы" исредние бомбардировщики в дневное время, а самолеты английских ВВС в ночноенаносили бомбовые удары по тщательно выбранным целям перед вторжением вЕвропу. Хотя нам все еще предстояло время от времени бомбить базы подводныхлодок, в дальнейшем основными объектами налетов станут немецкие авиационныезаводы, прежде всего заводы, выпускающие истребители, некоторые отраслипромышленности по производству дефицитных материалов вроде подшипников,синтетического каучука, горючего, а также военный автомобильный транспорт. Когда Мэрике закончил свое выступление, поднялся Целомудренный Уит ипроизнес всего одну, но, как видно, тщательно обдуманную и отрепетированнуюфразу: - В дополнение к сказанному, господа, прошу вас помнить, что нашибоевые товарищи, вынужденные, по несчастью, парашютироваться и оказавшиеся вруках врага, могут неправильно истолковать временную пассивность авиации,поскольку связывают каждое наше усилие, даже самое незначительное, снадеждой на свое скорое освобождение. Он сел, явно утомленный столь сложной речью, которой, очевидно,рассчитывал затронуть наши чувства, и мы вышли из помещения молчаливые,спокойные и, пожалуй, исполненные воинственного духа.
Бинз подвел генерала и офицеров его штаба к складному столику,стоявшему поблизости от того места, где расположились раненые и медсестры. Генерал произнес коротенькую речь, вроде тех, какие он, видимо, не разпроизносил раньше. Выслушав ее, мы искренне поверили (чего, вероятно, нескажешь о самом генерале), что никто не сражается так героически, как мы. Затем без всяких пышных слов полковник Бинз принялся вызывать людей дляполучения наград из рук генерала. Сначала вручались так называемыеавтоматические награды - медали "Пурпурное сердце"[34] и "Авиационные"."Авиационными медалями" летчиков награждали просто за определенноеколичество боевых вылетов, и медалей оказалось так много, что их выдаваликомандиру корабля сразу по коробке на экипаж. Тех, кому полагалось"Пурпурное сердце", вызывали поименно, и они выходили из строя подтянутые,вскинув голову и печатая шаг, что не так-то часто наблюдалось средилетчиков. Генерал бормотал каждому несколько слов, и награжденныйвозвращался на свое место с пылающим лицом и глазами, полными гордости.Затем генерал вручил медали раненым и удостоил коротенькой беседойтяжелораненого, лежавшего на вынесенной госпитальной койке. Все это происходило под небом, где проносились рваные облака, гонимыеобычным для этого времени года бризом, в глубоком молчании, нарушаемом лишьхлопаньем блестящего нейлонового конуса на диспетчерской вышке дабормотанием полковника и генерала, и произвело на меня сильное впечатление.Нет, я, пожалуй, не испытывал особой восторженности - к ней примешиваласькакая-то острая боль, но в то же время жизнь казалась мне прекрасной. Из Саутпорта мы вернулись в субботу на прошлой неделе; Дэфни немедленноприехала в Бертлек, и после разлуки счастье вновь обладать друг другом былопоистине безмерно. Она пробыла со мной до четверга; вдвоем мы наслаждалисьпокоем. Только в четверг утром она уехала в Кембридж закончить кое-какиеслужебные дела. Вид Линча встревожил меня, я застал его побледневшим,осунувшимся и апатичным; он больше не читал поэм и не выступал по местномурадиовещанию со всякими курьезными объявлениями; глядя на своего измученногодруга, я почувствовал, как все же освежил меня отдых. Вот так же быотдохнуть и Линчу. Встреча с сержантами нашего экипажа после недельногоотсутствия получилась даже волнующей. Прайен вернулся с чем-то вродехронического поноса, и я навестил его в госпитале, где ему давалисульфагуанадин; он тискал мне руку и со слезами жаловался, что состояниездоровья скоро лишит его возможности летать в составе экипажа, лучшего навсем европейском театре военных действий. К моему удовольствию, Мерроуотчасти, видимо, обрел свой прежний темперамент. Дней через четыре-пятьпосле нашего возвращения он обнаружил, что Батчер Лемб, беспокоясь особственной безопасности, стащил со списанного самолета солидный кусокбронеспинки и прикрепил его болтами к стенке радиоотсека; в крайнеязвительных выражениях Мерроу приказал Лембу сорвать броню и стоял околонего, пока тот не снял гайки со всех болтов. В другой раз, когда насинструктировали, как закладывать листовки в бомбовые отсеки ("Коробки слистовками должны крепиться к самым верхним бомбодержателям, а есливозможно, то и к бортовым" и т.д.), Базз крикнул, что он никогда, никогда невылетит с бумагой для сортиров в бомбоотсеках своего самолета. Но, думаю, мое хорошее самочувствие объяснялось тем, что после"пикника", то есть после Четвертого июля, "Тело" еще ни разу не вылетало врейд, а ведь было уже двадцать третье число. После "Пурпурных сердец" и "Авиационных медалей" (я все же не вытерпели потихоньку заглянул в обитую вельветином коробку со своей "Авиационноймедалью" и с забившимся сердцем прочитал напечатанный на мимеографе бланк,где говорилось о мужестве, проявленном мною в боевой обстановке) из строявызвали несколько человек, действительно заслуживших награды. Бинзу вручиликрест "За летные боевые заслуги", а когда такой же крест заочно получилСайлдж, по шеренгам каре словно пробежала дрожь. Бреддок был посмертноудостоен ордена "Серебряной звезды". Церемония происходила в полноммолчании; со воего места я слышал только, как шумит ветер, надувая конус надиспетчерской вышке. Затем произошло нечто такое, чего я никогда не забуду. Для получениянаграды вызвали Мерроу. Как только генерал поднял руки, собираясь приколотьленту к кителю Базза, в задних шеренгах (не в нашем экипаже, а совсем вдругой стороне) кто-то тихо, приглушенно, словно чревовещатель, и, скореевсего, в насмешку крикнул "ура!". К первому голосу присоединился второй,восклицания зазвучали все громче и, наконец, слились в сплошной реводобрения; со всех сторон послышался смех, каждый выражал свои чувства, какмог. Медсестры махали белыми шапочками. Кто-то пронзительно свистел, как втот вечер, когда Боб Хоуп выступал вместе с другими артистами в солдатскойстоловой. Я обнаружил, что тоже кричу, что на глазах у меня слезы и что яшлепаю Макса Брандта по спине. Мерроу вернулся в строй со своей обычной ухмылкой, наклонился ко мне ина ухо сказал: - Ты видишь медсестер, вон тех, что размахивают шапочками? Я их тожеублаготворю, каждую по очереди. Неужели весь этот шум поднялся в честь Мерроу? Неужели им действительнотак восхищались? Не знаю. По-моему, первое "ура!" кто-то крикнул просто радисмеха; характер общей насмешки носил и поднявшийся затем шум. Слишком ужсмеялись люди. Возможно, впрочем, что так они выражали свое сочувствиеМерроу, которому начальство предпочло Бинза, однако сейчас, когда минулостолько времени, я могу беспристрастно сказать, что Мерроу не имел нималейшего шанса стать командиром авиагруппы; сомневаюсь, чтобы начальствовообще когда-нибудь рассматривало его кандидатуру. Возможно, шум объяснялсятем, что Мерроу, видите ли, слыл таким типом, который был способен даже вовремя инструктажа крикнуть, что он отказывается лететь с "туалетнойбумагой". Возможно, в столь шумном чествовании Мерроу нашло выход общееприподнятое настроение, - я тоже испытывал его, стоя на плацу, - то редкоехорошее чувство, что обязательно требовало своего выражения и неизбежнодолжно было найти какой-то предлог, чтобы выплеснуться наружу. Возможно,наконец, что все происходившее представляло собой гневный протест противабсурдности официального спектакля, ибо мы-то знали, кто сбережет своюшкуру, а кто нет, и, кроме того, каждый всем своим сердцем ощущал, что хотьсегодня-то он еще жив. Мужество, героизм... Какими фальшивыми казались намэти напыщенные слова! Сам же Мерроу воспринял все очень просто: как доказательство того, чтоон лучший летчик во всей авиагруппе. - А ты слышал, кто-нибудь приветствовал этого ублюдка Бинза? -поинтересовался он позже. После того как нас распустили, Мерроу показывал "побрякушку" - так онназывал свою награду - всем желающим: бронзовый прямоугольный крест наквадрате из расходящихся лучей с наложенным на него четырехлопастнымвоздушным винтом. На тыльной стороне была выгравирована надпись: "Капит. Ум.Мерлоу - за храбрость в бою". Кто-то, как обычно, напутал, и великаяармейская машина, будь она проклята, заново окрестила своего героя.
Воспользуйтесь поиском по сайту:
