Аутентический символизм «Ракового корпуса»

В литературной критике заметна тенденция считать Солженицына реалистом, талант которого состоит в спо­собности достоверного описания собственного опыта. Однако «об­щее впечатление безусловной правдивости» (Эрлих) часто ме­шает критикам в полной мере оценить символическое значение его аутентического реализма.

В «Раковом корпусе» всё символично. Имена героев все характонимы - Зоя, Вера, Вега, Родичев, Русанов, Костоглотов. Каждое имя имеет символическое значение. Автор сам привлекает к этому внимание. Вот сцена, где Костоглотов и Зоя обсуж­дают её имя:

«Зо-я!- нараспев сказал Олег. - Зоя! А как вы понимаете своё имя?

- Зоя - это жизнь! - ответила она чётко, как лозунг. Она любила это объяснять. Она стояла, заложив руки к подокон­нику, за спину - и вся чуть набок, перенеся тяжесть на одну ногу.

- Ах Зоя? А к зоо-предкам вы не чувствуете иногда близос­ти?

Она рассмеялась в тон ему:

- Все мы немножечко им близки. Добываем пищу, кормим де­тёнышей. Разве это так плохо?» (Глава 12, «Все страсти возвращаются»).

Разумеется, в этом нет ничего плохого. На протяжении всей повести Зоя изображается так, чтобы утвердить её как символ животного в человеческой природе, символ инстинк­та самосохранения и продолжения рода. Наблюдая за ней через окно, читатель видит, что она стоит «вся чуть набок, перенеся тяжесть на одну ногу».

А что же насчёт другой «ноги» че­ловеческой природы, её духовного аспекта? Духовный аспект человеческой природы воплощает доктор Гангарт в своём имени Вера и в прозвище Вега. Вера означает веру и верность. Это о ней мы читаем: «Есть высокое наслаждение в верности. Может быть - самое высокое. И даже пусть о твоей верности не знают. И даже пусть не ценят» (Глава 25, «Вега»). Верность Веры возлюбленному, убитому на войне, поднимается до вер­ности идеалу. В глазах Костоглотова она предстаёт Вегой - недостижимой, но вечной звездой идеализма.

Как уже говорилось ранее, фамилия реабилитированного Родичева предвещает его возрождение. Русанов, заложивший Родичева, назвал своего сына Лаврентием с намёком на Лаврентия Берия, главу МВД. Фамилия самого Русанова, с её корнем «рус», намекает на его «русскость» и патриотизм. Но читатель чувствует, что, несмотря на приверженность официальному пролетар­скому интернационализму, Русанов подозрительно относится ко всем нерусским. Ирония тут в том, что Русанов не русский патриот, а ПАРТИЙНЫЙ «партиот», для которого русская культура, в том числе, Лев Толстой, чужда. Русанов имитирует русскость, оставаясь узколобым приверженцем диктатуры партийной элиты. Костоглотов же относится к числу тех, чей жребий, несмотря на их принадлежность к России, получать кости со стола партийной элиты, демонстрирующих свою русскость, чтоб остаться у власти.

Солженицын также придаёт символический смысл числам. Хотя Русанову, как партийному, не полагается верить в предрас­судки, войдя в больницу, он пугается, что его зарегистрировали под номером 13, чёртовой дюжиной. Костоглотов же, узнав, что пропи­санное ему лекарство стоит пятьдесят восемь рублей, замечает, что «на каждом шагу в жизни его преследует цифра пятьдесят восемь», - напоминание о том, что он был осужден по статье 58 Уголовного кодекса.

Символичны частые уподобления героев животным. Зоя ассоци­ируется и сохраняется в памяти читателя как пчела (в англий­ском переводе это сравнение неудачно передано как teddybear, «медвежонок») - положительное создание, старательное, по­лезное и не приносящее вреда, если не нарушить его покой. Живая и динамичная, она позволяет Костоглотову пить мёд её поцелуев в поддержку его физического выздоровления.

Однако духовное выздоровление Костоглотова начинается с посещения зоопарка, где он замечает «чудо духовности», «антилопу нильгау - светло-коричневую, на стройных лёгких ногах, с насторо­женной головкой, но ничуть не испуганную». В «крупных, доверчивых» глазах антилопы Косто­глотов узнаёт взгляд Веры. «Это было так похоже, что вынести не возможно» это «наваждение или переселение душ» (Глава 35, «Первый день творения»). Шу­лубин, с его большими и пронизывающими круглыми глазами, часто сравнивается с «ночной совой», при этом подразумевается не только пресловутая «мудрость» совы, но и то, что на протяжении всей своей карьеры он был ве­рен себе только по ночам.

Место действия - Средняя Азия, столица Узбекиста­на Ташкент, онкологический госпиталь, раковый корпус № 13 – тоже символично. Здесь собраны вместе людские резервы советского «Интернационала»: местные жители и русские поселенцы, высланные национальные меньшинства и бывшие лагерники, немцы и корейцы, татары и казахи, русские и украинцы. Больницу – номинально и символично - возглавляет некомпетентный узбек. Как пациенты, так и доктора, находятся на пороге духовного кризиса, ибо их мировоззрения проходят испытания в особо отягчённых условиях, незави­симо от их возраста, пола, национальности или политической лояль­ности.

Время действия повести также символично: её первая часть, когда главные герои ложатся в больницу, происходит зимой; вторая часть совпадает с весенним цветением. Параллельно с началом выздоровле­ния Костоглотова появляются знаки выздоровления страны от крайностей сталинизма. Ни то, ни другое выздоровление не является окончательным. И то, и другое висит на весах надежды и сомнения.

Символичны и различные формы рака, поразившие пациентов. Лектор марксизма-ленинизма подорвал свои голо­совые связки «затуманиванием людских мозгов». Теперь он страдает раком горла. Костогло­тов задумался: «Что за совпадение – рак глотки, а могло быть – везде».

Русанов, накинувший петлю на шею многим, получает рак шеи и чувствует, что «его судьба здесь, между подбородком и ключицей». У Поддуева, который всю свою жизнь лгал, поражён язык. К числу меньших грешников относится Ася, чьё имя - контрапункт классической героине Тургенева. Она симво­лизирует ту часть советской молодежи, которая, вопреки советской пропаганде, предавалась случайным половым связям. Асю пора­жает рак груди. Несчастье, постигшее Дёму, вызвано чрезмерным увлечением спортом, поощряемым государством. Его опухоль образовалась после того, как он повредил ногу, играя в футбол. Наконец, Костоглотов страдает раком желудка. Ему явно досталось слишком много «лакомых костей» в лагерях и ссылках.

Символичен и тот факт, что доктор Донцова, добрый и порядочный человек, компе­тентный специалист по лечению рака, сама страдает раком. Но она не остаётся в СВОЁМ госпитале для обследования, а собирается поехать в Москву.

В «Раковом корпусе» всё символично и, в то же время, всё реаль­но. Всё выглядит земным, подлинным, достоверным. Ни один символ не кажется надуманным. Фамилии самые обычные, даты соответствуют текущему календарю на 1955 г; многие факты поддаются проверке, а вся повесть основана на непосредственных впечатлениях автора, когда он лечился от рака желудка в среднеазиатской больнице и чудом выздоровел.

Как же охаракте­ризовать этот символизм, и как он связан с полифонией и жанром мениппеи? Сам автор дал два намёка, как можно ответить на эти вопросы. Первый из них содержится в стенограмме засе­дания московского отделения Союза писателей 22 сентября 1967 г., на котором обсуждалась пригодность романа для публика­ции в СССР.

«Упрекают уже за название, говорят, что рак и раковый корпус - не медицинский предмет, некий символ. Отвечу: подручный же символ, если его можно найти только пройдя само­му через рак и умирание. Слишком густой замес - для сим­вола, слишком много медицинских подробностей - для символа». [77]

Обращаясь к авторитету специалистов-медиков, которые подтвер­дили, что роман содержит настоящее описание рака, Солженицын заключает: «Это именно рак, рак как таковой».

Был ли Солженицын до конца искренен в этой стычке с партийной цензурой? Думается, в надежде на публикацию, он отрицал не символизм повести вообще, а только его искусственное применение. Его символизм зиждется именно на «слишком густом замесе» аутентичного реализма.

Тем не менее, это заявление сбило с толку тех критиков, которые трактуют «Раковый корпус» как обычный реалистический ро­ман. «Западная критика, - отмечает Виктор Эрлих, - не забываю­щая о мощной силе воображения Солженицына и привыкшая искать символы, может попытаться прочесть Раковый корпус как символ смертельной болезни, разъедающей тело страны Советов». Утверждая, что «Раковый корпус» «скорее истинно реалистический роман, чем аллегория», Эрлих советует «подавить это искушение».[78]

Не все западные критики подавили это искушение. Жорж Нива, назвав свою статью о «Раковом корпусе» «Символизм Солженицына», убедительно показал, что вся архитектура повести «не случайна, а символична».[79] Мишель Окутюрье также нашёл в повести «сплав символов и новых оттенков смысла», важных для понимания не только Советского Союза, но и «все­го мира и проблем существования вообще». При этом он добавил, «каждый великий роман, каждое великое произведение искусства символично». [80]

В интервью японскому журналисту г-ну Комото писатель пояснил, что в этой повести писал «не только о больнице, потому что при художественном под­ходе всякое частное явление становится, если пользовать­ся математическим сравнением, "связкой плоскостей": мно­жество жизненных плоскостей неожиданно пересекаются в избранной точке».[81]

Очевидно, для Солженицына жизнь и мир в принципе многоплановы и многозначны. Во всяком случае, жизнь и мир приобретают эти качества в руках художника. Такой подход ближе к идейной концепции Платона и его последователей - от св. Августина, средневековых мистиков, Данте и Достоевского до европейских и русских символистов - чем для писателей «натуральней школы». Для писателей-реалистов символизм часто ограничен однозначностью их позитивистских, рационалистических и материалисти­ческих посылок.

Солженицын же, в своём использовании символов, больше похож на русских акмеистов - Гумилёва, Мандельштама и Ахматову. Как и акмеисты, Солженицын никогда не ищет туманных, абстрактных и худосочных умозрительных символов.[82] Он предпочитает естественные, полнокровные, проверенные жизнью символы, укоренённые в «густо замешанной глине» реальности.

В интервью г-ну Комото писатель заявил то же самое, что он позже повторит, почти в тех же выражениях, в интервью с Личко - о своей приверженности к форме полифонического романа:

«Наиболее влекущая меня форма - "полифонический" роман (без главного героя, где самым важным персонажем явля­ется тот, кого в данной главе "застигло" повествование) и с точными приметами времени и места действия». [83]

Солженицын даёт понять, что существует несколь­ко способов его прочтения и несколько уровней или плоскостей, на которых роман может быть понят. Главное, не упустить, что эти плоскости должны встре­титься в связке с точно указанными параметрами времени и пространства. Поэтому роман вполне может быть прочтён, как добротный реалистический роман. В этом качестве он является хорошим чтением для всех: благодаря точному описанию и разнообразию деталей, характеризующих не только рак, но и реальную жизнь в СССР, он завлекает читателя популярной и всеобъемлющей темой болезни и удерживает его интерес до конца.

Кое-кто может не согласиться с тем, что роман посвящён теме «Рак как таковой». Кто-то может расширить это суждение на всю страну в целом. Роман может быть оценён как одно из великих произведений реализма. Но это только часть художественного замысла Солженицына.

Мы не должны забывать, что подлинность, правдивость и - выражаясь словами Эрлиха – «прочность» реализма романа яв­ляются только фундаментом для того ЗДАНИЯ ИДЕЙ, без которого сам фундамент не будет казаться никчёмным и неказистым. Несомненно, само здание не может быть прочнее фундамента. Фундамент густо замешан на глине реальности. Но здание над ним дышит символизмом. Возвращаясь к сделанной Солженицыным математической аналогии, разные контуры символической суперструктуры романа соответствуют различным жизненным плоскостям. Его реалистический фундамент и есть та «выбранная точка», в которой эти плоскости пересекаются. Весь роман это «связка жизненных плоскостей».

Именно это имел в виду Солженицын, говоря, что «Раковый корпус» слишком «густо замешан» чтобы быть просто символом. Он достаточно «густо замешан» для того, чтобы служить надёжным фундаментом для нескольких символических ин­терпретаций различных плоскостей жизни, изображаемых в ро­мане.

В одной из этих плоскостей роман можно интерпретировать как историю духовного просветления перед лицом смерти, как, скажем, «Смерть Ивана Ильича» Льва Толстого. Такую трактовку предлагает ряд критиков. Но её можно принять только в том слу­чае, если учесть и решающее различие между двумя авторами. Толстой описывает плоскость жизни Ивана Ильича и переживаемое им просветление, как одно и един­ственное, что ещё раз характеризует Толстого как писателя-монологиста. Солженицын же изображает просветление как одно из мнений в открытом диалоге.

В другой плоскости «Раковый корпус» можно читать как историю начинающегося политического выздоровления СССР от рака исправительно-трудовых лаге­рей. Такого прочтения ожидает Костоглотов, когда спрашивает: «Человек умирает от опухоли - как же может жить страна, проращённая лагерями и ссылками?» (Глава 35).

И ещё одна плоскость, которая нам кажется наиболее значимой. Это рак как одно из проявлений более глубокого национального недуга России, от которого страда­ет не только её тело – «корпус» - но и сама её душа. Когда Русанов спрашивает Костоглотова, что может быть ХУЖЕ рака, тот отвечает «проказа». И разъясняет: «Хуже тем, что вас еще живого исключают из мира. Отрывают от родных, сажают за проволоку. Вы думаете, это легче, чем опухоль?» (Глава 11, «Рак берёзы»). Читатель понимает, что может быть, Советский Союз страдает НЕ ТОЛЬКО от раковой опухоли ГУЛАГа,.

На самом деле, повесть эта - не о худшем периоде советской истории. В ней изображены события периода «Оттепели», когда официальный запрет на критику вождей был несколько ослаблен. А писал Солженицын эту повесть тогда, когда процесс послабления зашёл так далеко, что автор мог надеяться на публикацию её на родине.

В этих условиях «Раковый корпус» можно трактовать как провидческий миф о том, что СССР, который многим на Западе казался провозвестником будущего человечества, на самом деле, страдал серьёзным внутренним недугом, при котором возможен смертельный исход. Корни этого недуга, возможно, уходят в дореволюционное прошлое, но катастрофа произошла тогда, когда большевики взялись за лечение России «хирургическим вмешательством» 1917 года.

С тех пор Россия всё время находится в состоянии перманентной гражданской войны, попадает то в раковый корпус, то в лепрозорий, то в психиатрическую лечебницу, то в горячие внешние войны, то в Войну Холодную. И всегда угождает из огня да в полымя.

Повесть ставит перед читателем вопросы: может ли Россия исцелиться? Если да, то как? И какой ценой? Ответы лежат в глубине символов повести, имеют таинственный и даже сверхъестественный характер, но в то же время кажутся вполне реальными. Да, Россия может быть исцелена. Но она может быть исцелена только внутренним самопроизвольным усилием. Она не может и не должна ожидать помощи извне. Тем более, она не может пользоваться услугами политических «врачей» из Кремля, для которых цель всегда оправдает средства.

Россия не может ожидать спасения от врачей, по­ка те подчиняются политикам и руководствуются марксистско-ле­инской «наукой». Её выздо­ровлению будут способствовать скорее врачи «старой» школы, такие как Орещенков, Масленников и Кадмин, или их молодые последователи, как доктор Гангарт. Могут, в какой-то мере, помочь современные уколы, рентген или переливания крови. Однако Россия нуждается, прежде всего, в ПЕРЕЛИВАНИИ ВЕРЫ, той, какую Олег Костоглотов получил от Веры Гангарт.

Может 6ытъ, не повредит России и «этический социализм» Шулубина. Но гораздо больше ей нужна храбрость Костоглотова (в конце романа он усмиряет уголов­ника - одного из многих, не дающих России покоя и сейчас) и идеализм Дёмы, которому Костоглотов завещает жить, как горный козёл с рогами, свёрнутыми спиралью, «как продолжение самой скалы». Это значит, что Россия может ожидать исцеления только от самой себя. Оно должно придти изнутри, «от того света, который внутри вас», говорит Костоглотов, рассказывая товарищам по несчастью «чудесную сказку» о «самопроизвольном исцелении».

Но даже эта «чудесная» плоскость повести вво­дится писателем естественно и ненатужно, ибо пересекается с другими плоскостями в точке достоверности. Как Нержин подкреплял своё нарождающееся религиозное чувство школьной математикой, так и Косто­глотов излагает «фантастическую» идею, цитируя учебник Абрикосова и Струкова «Патологическая анатомия» о зависимости развития опухоли от центральной нервной системы. Эта идея прони­кает в сознание его слушателей. Они начинают понимать, что излечение не может быть вызвано просто желанием жить. Как говорит Поддуев, «для этого надо, наверно... чистую совесть».

Поддуев прав. Сама Россия едва ли сможет ис­целиться, пока не покается, пока её грешники и её праведники не придут к осознанию необходимости смотреть правде в глаза. Чудо самоисцеления произойдёт только тогда, когда русские люди очистят свою совесть, рассказав правду о прошлом, в том числе, правду об «Архипелаге Гулаге»; когда признают преступления против своих граждан и граждан других стран, когда восстановят веру в свои идеалы. Пройдя через девять кругов ада, лучшие сыны России сохранили «неиспорченное, безмятежное и неискаженное представление о вечных истинах». Они прошли очищение не только через трагический катарсис Аристотеля, через сострадание и страх, но и через возрождение религиозного чувства, утраченного после 1917 года. Такую веру вселяет в читателя повесть «Раковый корпус».

Солженицын даёт читателю понять, что сталинский недуг СССР не болезнь, присущая только России. Скорее, это крайний случай всемирной эпидемии атеистического, наукоподобного материализма. «Современный человек беспомощен перед ликом смерти, ничем он не вооружён встретить её» (Глава 32, «С оборота»), говорит доктор Орещенков, врач «старой школы». Недуг всего современного человечества является подспудной темой повести. Побывав вместе с Костоглотовым на краю смерти, не стала ли и Россия «специалистом по болезням»? Не сможет ли и она найти ключ к исцеле­нию не только себя самой, но всего мира в целом? Мы уже показали, что «извилис­тый поток проклятой истории» был более отчетливо виден с Нового Ковчега «Круга первого». Так и будущее России и всего челове­чества предстаёт в лучшем свете в «Первый день творения», через который Солженицын провёл Косто­глотова в одноимённой главе.

ГЛАВА 13. «АВГУСТА ЧЕТЫРНАДЦАТОГО»
КАК АНТИ-ТОЛСТОВСКИЙ РОМАН

 

«Солженицын является первым современным русским романистом, оригинальным и великим. Его книги, и среди них особенно "Август Четырнадцатого", представляют собой беспрецедентный творческий сплав космичес­кой эпопеи с трагическим очищением и скрытой проповедью».

Роман Якобсон

После опубликования романа «Август Четырнадцатого» в 1971 г., западные литературоведы перестали упирать на сходство между мировоззрениями Солженицына и Льва Толстого. Но продолжали настаивать на художествен­ном влиянии Толстого на искусство Солженицына. В качестве доказательства ссыла­лись на «Август Четырнадцатого», роман, положивший конец ранним разговорам о философском влиянии Толстого. Они не дали себе труда задать неизбежный вопрос: не сущест­вует ли какая-либо взаимосвязь между мировоззрением Солженицы­на и его художественным выражением? «Протолстовские» критики Солженицына держались мнения, что роман Толстого «Война и мир» послужил художественной моделью при созда­нии романа «Август Четырнадцатого». И приходили к выводу, что Солженицын ниже Толстого.[84]

Фактически, «Август Четырнадцатого», в ещё большей степени, чем другие романы Солженицына, показал, что его автор далёк от имитации Толстого и как философа, и как художника. Это касается как историософии «Войны и мира», так и нравственного учения, которое Толстой проповедовал в последние годы своей жизни. И это особенно касается философии искусства, которой Толстой придерживался в своих романах, а ещё больше проповедовал. Отказ Солженицына от философии искусства Толстого наиболее ярко выражен в его полифонических романах, особенно в романе «Август Четырнадцатого». Более того, художественный метод, применённый в этом романе, во многом является антитезой «Войне и миру».

В этой главе мы попытаемся показать, что различия между двумя романами обусловлены различием между двумя худо­жественными видениями: монологическим видением Толстого и полифоническим Солженицына.

Как бы предупреждая возможность интерпрета­ции «Августа Четырнадцатого» в свете «Войны и мира» Толстого, Солже­ницын преднамеренно дал читателям (и критикам!) сигнал не де­лать этого. Но сигнал остался незамеченным.

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: