Символика Танненбергского поражения

Использование символистической поэзии в романе - это только часть авторского ответа на эстетику Толстого. Ос­тальную часть ответа можно найти в поэтике самого романа: в символизме места и времени действия, в трактовке героев, в темах и сюжетах, наконец, в его полифонической концеп­ции. Несмотря на то, что «Август Четырнадцатого» столь же силь­но насыщен символизмом, как и любой из романов Достоевского, он одновременно и более реалистичен, чем любой из романов так называемых критических реалистов, в том числе, Толстого. Это происходит оттого, что символизм Солженицына основан на земном реализме и в этом родственен сим­волизму акмеистов.

Всё в романе имеет символический смысл, чаще всего не афишированный, а подспудный. Символична в романе историческая обста­новка и описываемые события; герои, как вымышленные, так и ис­торические; их мысли, мечты и представлениям; цели, для которых они живут; их действия и их поступки. Время повествования, ограниченное двенадцатью днями августа, изображается как die hochste Zeit («высшее время») в судьбе России, как её роковое испытание в плавильном котле сражения у Танненберга.

Если Солженицын-историк даёт читателю предельно достоверное описание сражения, Солженицын-поэт намекает, что даже с точки зрения трезвой немецкой политики, Realpolitik, это сражение имеет символический смысл. Для них это возмездие за поражение при Грюнвальде/Танненберге в 1410 г. Тогда объединённые силы поляков, литовцев и русских остановили тев­тонскую экспансию в их земли, известную по-немецки как Drang nach Osten.

Хотя в 1914 русские войска не дошли до Танненберга, немцы назвали сражение именно так, чтобы подчеркнуть этим руку Провидения (Vorsehung) и историческое возмездие (Strafgericht) за поражение при Грюнвальде. Генерал Самсонов мучается мыслью, что привёл Россию к поражению в день Успения Божьей Матери и явления Нерукотворного образа Спасителя. Вспоминая, что Нерукотворный образ Христа украшал русские стяги с начала русской истории, а теперь разгром уже близок, Самсонов думает «как будто и Христос и Божья Матерь отказались от России» (44:388).

Солженицын-реалист документально подтверждает все аутентичные подробности плохо подготовленного наступления армии Самсонова в Восточной Пруссии, вплоть до указания расстояний между посто­янно меняющимися направлениями марша. А Солженицын-поэт видит, что «Надо всей Восточной Пруссией подвешены были роковые часы, и их десятиверстный маятник то в русскую, то в немецкую сторону слышно тукал, тукал, тукал» (11:98).

А вот для игрушечного льва, который слишком часто фигурирует в романе, чтобы считать его реалистической деталью, маятник роковых часов качнулся только один раз: от русских окопов, где он выдержал атаку немецкой артиллерии, к радиатору автомобиля немецкого генерала, куда немцы прикрепили его после победы. И это несмотря на то, что нашли эту игрушку русские солдаты, и он вместе с ними выжил, когда «гигантские цепы» германской артиллерии «обходили их ряды и вымолачивали зёрнышки душ для употребления, им неизвестного» (25:223).

Особенно часто используется образ колеса с его многогранной символикой. Впервые этот образ появ­ляется в одной из «тыловых» глав: это красное колесо поезда, уносящего Ленина из России перед началом войны.[86] Мы видим колесо глазами Ленина. Мысля категориями революционного движения, тот считает войну «подарком истории». Погружаясь в ленинский поток сознания, читаем: «Крутится тяжёлое разгонистое колесо - как красное колесо паровоза,- и надо не потерять его могучего кручения. Ещё не разу не стоявший перед толпой, ещё не разу не показав­ший рукой движения массам, - какими ремнями от этого колеса, от своего крутящегося сердца, их всех завертеть, но - не как увлекает их сейчас, а в обратную сторону?»

Эхом на этот «тыловой» образ отзывается образ колеса во «фрон­товых» главах. В «Экране» главы 25 это колесо горящей ветряной мельницы. «Без ветра, - пишет автор, - крылья... начинают медленно, медленно кружиться. КАК КАТИТСЯ ПО ВОЗДУХУ ОГНЕННОЕ КОЛЕСО. И - разваливается, разваливается на куски, на огненные обломки» (25:228). В "Экране" главы 30 катится колесо лазаретной линейки. В безумии отступления под вражеским огнём, колесо линейки «обгоняя! покатило вперёд!». В своём движении оно делается всё больше и вот "оно во весь экран":

«КОЛЕСО! - катится, озарённое пожаром! самостийное! неудержимое! всё давящее! КОЛЕСО!!!» (30:287).

Наконец, в главе 39, когда Самсонову штабисты предлагают «разумный» план «скользящего щита», он думает, что в этом плане «тоже было круговращение, повторявшее вращение неба» (39:348). Тщетно ищет он поддержки в этом круговращении, напоминающем колесо, поскольку на этой войне, ведущейся так безалаберно, колесо истории отказалось служить своим прежним хозяевам. Уже в первом узле Ленин начинает раскру­чивать колесо в обратном направлении.

Финал романа - историческое поражение армии Самсонова, художественное описание смерти её командира и вымышленный прорыв полковника Воротынцева через германский фронт в штаб Верховного командования - также поддаётся символической интер­претации истории. Поражение изображено так, как если бы русская армия была принесена пра­вителями России в жертву во имя своего союза с западными демократиями. С самого начала Самсонов видит, что вся операция не только плохо спланирована Генеральным штабом, но и проигрышно задумана русскими ДИПЛОМАТАМИ.

Полковник Воротынцев обвиняет генерала Жилинского в принятии «рокового решения» начать во­енные действия до готовности русской армии. Когда Жилинский ссылается на соглашение с Францией, Воротын­цев отвечает резко: «По этому соглашению Россия обеспечивает ре­шительную помощь, но не самоубийство!» (64:570). Более того, наряду с выпадами в адрес союзников по Антанте, особенно против Франции, писатель сообщает с некоторой симпатией о планах «младотурков» генерального штаба, которые предпочли бы состоять с Германией «в вечном союзе», «как учил и жаждал Досто­евский» (12:111).

Однако основной упор романа не на том, как можно было предотвратить трагедию, а на том, как можно было её вынести. Самсонов не может пережить этой трагедии. Он готовится к самоубийству, хотя и сознаёт, что это «почисляется грехом» (48:429). Мы слышим щелчок, когда он взводит курок, но не слышим выстрела. Покончил ли он с собой или сражён шаль­ной пулей? Мы никогда не узнаем этого, да и так ли это важно, особенно в романе? Важнее то, что он был готов к самоубийству. Символично, что, потеряв ориентацию, он молится не на икону и не на Восток, как полагалось, но на одну из звёзд.

Его последние слова - просьба к Богу о прощении. Этот конец через самоубийство многозначен в своём символизме. Приносит ли Самсонов себя лично в жертву Христу (Во­ротынцеву, например, он кажется «жертвенным агнцем в 230 фун­тов»)? Или отягощает некомпетентность командира грехом самоубийства? Не шла ли, вместе с Самсоновым, к самоубийству и вся царская Россия? Или она стала, как и Самсонов, жертвой происков внешних и внутренних врагов (один из заговоров Солженицын изображает в главе «Ленин в Цюрихе»)?

Если фигура Самсонова символизирует благородного русского витязя, библейского Самсона, оказавшегося бессильным отчасти по вине обстоятельств, но более всего из-за своей пассивности, то фигура Воротынцева воплощает в себе волевой аспект противоречивого русского характера. Ощущение Воротынцевым своего призвания сродни религиозному рвению Аввакума и страстности героев Достоевского.

Он потомок слав­ного воина Михаилы Воротынского, казнённого по приказу Ивана Грозного, видевшего в нём претендента на трон. Как и его покровитель св. Георгий, Воротынцев готов вступить в бой с драконами, угрожающими России. Он находит этих драконов на поле боя, в партийных разногласиях с Ленартови­чем и даже в Верховном Командовании. Бой - это его hochste Zeit.

Воротынцев верит предсказательнице, нагадавшей ему солдатскую смерть в 1945 г. Не погибнет ли он советским героем? Или окажется в рядах повстанцев против Сталина? Не характонимы ли заложены в его имени и фамилии? Не напоминают ли они, что всё может «воротиться» на круги своя? Не пала ли и Россия в землю для того, чтобы стократ возродиться, подобно зерну из евангельской притчи? Достоевский, любимый писатель Воротынцева, напомнил ему об этой возможности. Несомненно, Солженицын хотел бы, чтобы в возрождённой России было больше волевых людей, подоб­ных Воротынцеву.

Самсонов и Воротынцев наиболее заметны во фронто­вых главах романа. Но можно ли их назвать главными героями романа в том смысле, в каком Пьер Безухов и Андрей Бол­конский являются выразителями идеологии автора «Войны и мира»? Думается, что нет, что идеи автора выражаются, скорее, в самой полифонической системе образов. Рассмотрим для иллюстрации этого тезиса дюжину цитат, которые могут содержать ключ к идеологической ориентации романа (но могут его и не содержать).