 |
Лев Николаевич толстой и Ла Боэси 3 глава
|
|
|
|
Но боже мой! как назовем мы то, когда видим, что большое число людей не только повинуются, но служат, не только подчиняются,. но раболепствуют перед одним человеком, и раболепствуют так, что не имеют ничего своего: ни имуществ, ни детей, ни даже самои жизни, которые бы они считали своими, и терпят грабежи, жестокости — не от воЙска, не от варваров, но от одного человека, и не от Геркулеса или Самсона, но от человека большеи частью самого трусливого и женственного из всего народа.
* «О добровольном рабстве» (De la Servitu& volontaire, Par Е. de La Boetie — Biblioth&que Nationale. Раж, 1901; р. 36, 38, 40—45).
Ла Боэси
Как назовем мы это?
Скажем ли мы, что такие люди трусы?
Если бы два, три, четыре не защищались от одного, это было бы странно, но все-таки возможно, и можно было бы сказать, что это от недостатка мужества; но если сто тысяч людей, сто, тысяча деревень и городов, миллион людей не нападают на того одного, которого все страдают, будучи его рабами, как мы назовем это? Трусость ли это?
Во всех пороках есть известный предел: двое могут бояться одного и даже десять, но тысяча, но миллионы, но тысяча деревень, если они не защищаются против одного, то это не трусость, она не может доити до этого; так же как и храбрость не может доити до того, чтобы один взял крепость, напал на армию и завоевал государство. Итак, какой же это уродливый порок, не заслуживающий даже названия трусости, порок, которому нельзя найти достаточно скверного названия, которыи противен природе и который язык отказывается назвать...
Мы удивляемся храбрости, которую внушает свобода тем, кто ее защищает. Но то, что совершается во всех странах, со всеми людьми, всякии день, именно то, что один человек властвует над ста тысячами деревень, городов и лишает их свободы; кто бы поверил этому, если бы только слышал, а не видел это? И если бы это можно было видеть только в чужих и отдаленных землях, кто бы не подумал, что это скорее выдумано, чем справедливо? Ведь того одного человека, который угнетает всех, не нужно побеждать, не нужно от него заЩищаться, он всегда побежден, только бы народ не соглашался на рабство. Не нужно ничего отнимать у него, нужно только ничего не давать ему. Стране не нужно ничего делать, только бы она ничего не делала против себя, и народ будет свободен. Так, что сами народы отдают себя во власть государям; стоит им перестать рабствовать и они станут свободны. Народы сами отдают себя в рабство, перерезают себе горло. Народ, который может быть свободным, отдает сам свою свободу, сам надевает себе на шею ярмо, сам не только соглашается со своим угнетением, но ищет его. Если бы ему стоило чего-нибудь возвращение своеи свободы, и он не искал бы ее, этого
|
|
|
Л. Эб Лолстой.
ЛАТРШТИЗУТЪ 
и ПРАВИТЕЛЬСТВО.
н.
ЛАБОЭТИ
0 д о б р о в о л ь н о м ъ р а б с т в $
ню гаи -ОБ}ЮЧ.ТЕН'Е• 
1006 а коп.
Титульный лист брошюры, содермаВЩеЙ отрывок из «Рассуждения о добровольном рабстве» в переводе Л. Н. Толстого, изданный вместе со статьей Л. Н. Толстого «Патриотизм и правительство» 
самого дорогого для человека и естественного права, отличающего 
человека от животного, то я понимаю, что он мог бы предпочесть безопасность и удобство жизни борьбе за свободу. Но если для того, чтобы получить свободу, ему нужно только пожелать ее, то неужели может быть народ в мире, который бы считал ее купленной слишком дорогой ценой, раз она может быть приобретена одним желанием? Человек, при помощи одного желания, может возвратить благо, за которое стоит отдать жизнь,— благо, утрата которого делает жизнь мучительной и смерть спасительнои, может, но не желает этого. Как огонь от одной искры делается большим и все усиливается, чем больше он находит дров, и тухнет сам собой, сам себя уничтожает, теряет свою форму и 
быть огнем, если только дров не подкладывают; так же и властители: чем больше они грабят, чем больше требуют, чем больше разоряют и уничтожают, чем больше им дают и им служат, тем они становятся сильнее и жаднее к уничтожению всего; тогда как если им ничего не дают, не слушаются их, то они без борьбы, без битвы, становятся голы и ничтожны, становятся ничем так, как дерево, не имея соков и пищи, становится сухою, мертвою ветхою.
|
|
|
Чтобы дриобресть желаемое благо, смелые люди не боятся опасности. Если трусливые и не умеют переносить страдания и приобретать благо, то желание иметь его остается при них, хотя они и не стремятся к нему, вследствие своей трусости. Это желание свойственно и мудрым и неразумным, и храбрым и трусам. Все они желают приобрести то, что может сделать их счастливыми и довольными; но я не знаю, почему люди не желают только одного: свободы; свобода — это великое благо; утрата ее влечет за собою все другие бедствия; без нее даже и те блага, которые остаются, теряют свой вкус и свою прелесть. И это-то великое благо, для получения которого 
достаточно одного: пожелать его, люди не желают приобрести, как бы только потому, что оно слишком легко достижимо.
Бедные, несчастные люди, бессмысленные народы, упорные в своем зле, слепые к своему добру, вы позволяете отбирать от вас лучШУЮ часть вашего дохода, грабить ваши поля, ваши дома, вы живете -
Отрывок, опубликованный вместе со статьей Л. Н. Толстот
так, как будто все это принадлежит не вам. И все эти бедствия и разорения происходят не от врагов, но от врага, которого вы сами себе создаете, за которого вы мужественно идете на войну, за величие которого вы не отказываетесь итти на смерть. Тот, кто властвует над вами. имеет только два глаза, две руки, одно тело и ничего не имеет, чего бы не имел ничтожнеЙшии человек из бесчисленного количества ваших братьев; преимущество, которое он имеет перед вами,— только то право, которое вы даете ему: истреблять вас. Откуда бы взял он столько глаз, чтобы следить за вами, если бы вы не давали их ему? Где бы он достал столько рук, чтобы бить вас, если бы он не брал их у вас? Или откуда взялись бы у него ноги, которыми он попирает ваши села? Откуда они у него, если они не ваши? Откуда бы была у него власть над вами, если бы вы не давали ее ему? Как бы он мог нападать на вас, если бы вы не были заодно с ним? Что бы он мог сделать вам, если бы вы не были укрывателями того вора, который вас грабит, участниками того убийцы, который убивает вас, если бы вы не были изменниками самим себе? Вы сеете для того, чтобы он уничтожал ваши посевы, вы наполняете и убираете ваши дома для его грабежей, вы воспитываете ваших детей с тем, чтобы он вел их на свои воины, на бойню, чтобы он делал их исполнителями своих похотеи, своих мщений; вы надрываетесь в труде для того, чтобы он мог наслаждаться удовольствиями и гваздаться в грязных и гадких удовольствиях; вы ослабляете себя для того, чтобы сделать его сильнее и чтобы он мог держать вас в узде. И от этих ужасов, которых не перенесли бы и животные, вы можете освободиться, но только пожелать этого.
|
|
|
Решитесь не служить ему более и вы свободны. Я не хочу, чтобы вы бились с ним, нападали на него, но чтобы вы только перестали поддерживать его, и вы увидите, что он, как огромная статуя, из-под котороЙ вынули основание, упадет от своей тяжести и разобьется вдребезги.
МОНТЕНЬ О ЛА БОЭСИ 1
опыт 
О ДРУЖБЕ 2
Наблюдая за поведением работавшего у меня художника, я возымел желание последовать его примеру. Он выбирал самое лучшее место в середине каждой стены и рисовал здесь картину со всем присущим ему талантом, что же касается пустого пространства вокруг картины, то он заполнял его гротесками, т. е. фантастическими зарисовками, прелесть которых — в их разнообразии и необычаиности. В самом деле, что такое эти мои опыты, как не гротески и странные тела, составленные из различных членов, не имеющие ни определенной формы, ни определенного порядка, ни последовательности, ни соотношении— ничего, кроме того, что они случайны?
Desinit in piscem mulier formosa superne З 
Во втором пункте я следую за своим художником, но меня нехватает на первую и лучшую часть его работы, ибо у меня недостает таланта, чтобы я решился нарисовать богатую, отделанную и законченную по правилам искусства картину. Мне пришло в голову заимствовать сюжет ее у Этьена Ла Боэси, который украсит собой всю остальную часть этой работы. Это — рассуждение, которое он назвал «Добровольн(Е рабство», но те, кто этого не знали 4, довольно удачно
|
|
|
перекрестили его и назвали «Contr'Un». Он написал его в виде опыта в ранней молодости 5 в честь свободы и прогив тиранов. Оно долгос время ходило по рукам среди людей просвещенных и пользовалось большои и заслуженнои славой, так как оно изящно и очень богато по содержанию. Однако надо сказать, что оно далеко не лучшее из того, на что он был способен; и если бы в более зрелом возрасте, в котором я знал его, он возымел такое же намерение, как и я, изложить свои мысли на бумаге, то мы имели бы перед собой редкостное творение, весьма приближающееся к античным произведениям и не уступающее им; ибо, действительно, в этом отношении я не знал человека более одаренного, человека, который мог бы сравниться с ним. Но от него ничего больше не осталось, кроме упомянутого и то лишь случайно уцелевшего рассуждения, которого он, я думаю, никогда больше не видел с тех пор, как оно ушло из его рук, а также нескольких мемуаров о памятном январском эдикте эпохи религиозных воин,— статей, которые еще, может быть, будут когда-нибудь опубликова|ны 6 в другом месте. Это все, что мне удалось обнаружить из его наследия (мне, которому он, когда смерть стояла уже у него за плечами, с такои любовью завещал стать наследником его книг и бумаг), за исключением той книжечки его произведении, которую я уже издал 7 . Между тем «Рассуждению о добровольном рабстве» я особенно обязан, так как оно послужило поводом нашего первого знакомства. д ееиствительно, оно было мне показано задолго до того, как я увидел его автора, оно познакомило меня с его именем и приблизило, таким образом, ту дружбу, которую мы питали друг к другу, пока угодно было богу, дружбу, столь совершенную и полноценную, что редко можно прочесть о подобной в книгах, а между современными людьми нельзя найти и следа ее. Для ее возникновения требуется столько случаЙных обстоятельств, что хорошо, если они встретятся хоть раз в три века.
Нет ничего, кажется, к чему природа сделала нас более склон, ными, чем к дружбе. Аристотель утверждает, что хорошие законодатели больше заботились о дружбе, чем о правосудии 8 . В ней заключается по его мнению высшая ступень совершенства. Ибо вообще все
те виды дружбы, которые порождаются и питаются либо наслаждением, либо личным интересом, либо публичной или частной потребностью, тем менее прекрасны и благородны, тем менее похожи на дружбу, что в этих случаях к ней примешиваются другие причины, цели и следствия, чем она сама.
|
|
|
И те четыре вида ее, которые знала античность, взятые все вместе или каждая в отдельности, не соответствуют подлинному характеру дружбы: ни родственные узы, ни социальные, ни узы гостеприимства, ни физической любви. Дружба детей с родителями — это скорее уважение. Дружба питается очень интимным общением, которого не может быть между детьми и родителями из-за слишком большой разницы между ними в годах; да и в некоторых случаях она должна была бы приходить в противоречие с их естественными обязанностями. Действительно, не все сокровенные мысли отцов могут быть сообщены детям, не создавая между ними неуместнои вольности, равным Образом всякого рода предујреждения и указания ошибок, являющиеся одной из первых обязанностей дружбы, невозможны со стороны детей по отмошению к родителям. Существовали народы, у которых, по установившемуся обычаю, дети убивали своих отцов; были другие, у которых отцы убивали своих детей во избежание того, чтобы они не стали со временем помехой друг другу,— ведь, согласно законам природы, сохранение жизни одного зависит от гибели другого. Находились философы, презиравшие эти естественные узы, например Аристипп 9 : когда к нему пристали по поводу любви, которую он должен питать к своим детям, поскольку они вышли из него, то он принялся плеваться, говоря, что это тоже вышло из него и что мы порождаем также вшей и червей. Или взять хотя бы того, которого Плутарх хотел заставить помириться со своим братом 10 . «Я не придаю особого значения,— ответил он,— тому, что мы оба вышли из одного и того же места». Говоря по правде, слово «брат» — прекрасное и полное любви слово, и по этой причине мы, т. е. он и я, побратались и воздвигли на этом наш союз. Но обычно наличие у братьев общего имущества, разделы его, наконец, то, что богатство старшего брата влечет за собой бедность младшего,— все это чудо-
вищно уродует и ослабляет братские узы. Братья, стремясь к преуспеянию в своих делах одними и теми же путями и средствами, часто неизбежно приходят в столкновение друг с другом. Но, впрочем, почему то гармоническое соответствие и сродство, которые порождают подлинную и совершенную дружбу, почему должны они обязательно существовать при родственных узах? Отец и сын могут быть совершенно разного душевного склада, и точно так же братья. Это мои сын, это мой родственник, но это человек свирепыи, злой или дурак. И затем, поскольку это такая дружба, которая диктуется нам законом и естественным долгом, то в неи меньше всего нашего выбора и свободы воли. А между тем ничто так не зависит от нашей свободы воли, как любовь и дружба. Я говорю это не потому, что я не испытал на себе всего того, что могут дать родственные узы, поскольку я имел наилучшего в мире отца, самого снисходительного вплоть до его предельнои старости, и поскольку я происходил и2 прославленной в этом отношении семьи, где от отца к СЫНУ царило образцовое согласие между братьями.
et ipse Notus in fratres animi paterm 
Дружбу, хотя она и возникает из нашего свободного выбора. нельзя сравнивать с любовью к женщине, ни относить ее к той же категории. Пламя любви — должен признать —
Neque enim est dea nescia nostri
Quae dulcem curis miscet amaritiem 12 
более действенное, более пылкое и более жгучее. Но это пламя безрассудное и улетучивающееся, зыбкое и лихорадочное, волнообразное пламя, подверженное приливам и отливам и привязывающее нас только одним краем. Между тем как дружба— это повсеместно разлитое общее тепло, к тому же умеряемое и одинаковое, тепло постоянное и устойчивое, полное нежности и мягкости, не заключающее в себе ничего жгучего и ранящего. Более того, любовь— это неистовое стремление к тому, что убегает от нас:
9 Этьен де Ла Боэси
М онт е нь
Соте segue la lepre il cacciatore
Al freddo, al caldo, alla montagna, al lito;
№,piil, l'estima poi che presa vede,
Et sol dietro а chi fugge affretta il piede 13 
Но как только любовь переходит в дружбу, т. е. в согласие двух воль, она чахнет и улетучивается. Наслаждение, так как оно имеет в основе только плотское вожделение и сопровождается утолением его, губит ее. Дружба же приносит тем большее наслаждение, чем она более желанна; будучи духовнои, она возникает, питается и растет лишь благодаря даваемому ею наслаждению; благодаря дружбе, душа становится тоньше. Во время моей совершенной дружбы с ним эти мимолетные увлечения иногда овладевали мною, я уже не говорю о нем, который щедро признается в них в своих стихах. Таким образом, я испытал обе эти страсти, и обе они мне знакомы, но обе они оставались несоизмеримыми. Одна из них, совершая свои путь, неторопливо парила в величавом и горделивом полете, с презрением глядя на другую, следовавшую своим путем где-то далеко, далеко внизу.
Что касается брака, то, помимо того, что это сделка, в которую только вступление свободно (длительность брака не добровольна, а принудительна и зависит от обстоятельств, лежащих вне нашеЙ воли), притом сделка эта обычно совершается для других целей, и сплошь и рядом бывает так, что обеим сторонам приходится распутывать тысячу осложнении, настолько запутанных, что они легко способны порвать нить взаимнои любви и нарушить ее течение,— меж 
ду тем как при дружбе нет никаких сделок и никаких других интересов, кроме самой дружбы. К тому же, говоря по правде, обычно женщины не таковы, чтобы отвечать такого рода отношениям и общению, которыми питается священныи союз дружбы; кроме того, их души, повидимому, недостаточно крепки, чтобы выдерживать давление столь продолжительных и туго натянутых уз. Но, разумеется, если бы это бЫЛО не так и если бы оказалось возможным осуществить такой свободный и добровольный союз, при котором полностью наслаждались бы не только души, но и тела имели бы свою долю в
этом единении, если бы оказался возможным союз, который поглощал бы человека целиком,— то, конечно, такая дружба была бы 60лее полнои и исчерпывающей. Но нет ни одного примера, доказывающего, что слабый пол оказался способным достигнуть этого, и все античные философские школы единодушно отрицают такую возможность...
Возвращаюсь к моему описанию более естественного и подходящего вида дружбы. Omnino amicitiae, corroboratis јат confirmatisque et ingeniis, et aetatibus judicandae sunt (Цицерон) 1 4 
Вообще то, что мы обычно называем друзьями и дружбой,— это не более чем завязавшиеся по какому-либо случаю знакомства или сближения, при помощи которых вступают в общение наши души. Но в той дружбе, о котороЙ я говорю, души растворяются одна в другой и смешиваются друг с другом до такого предела, что полностью стирается и не поддается различению шов, СОиИНИВШИЙ их. Если меня настоятельно просили бы сказать, почему я любил моего друга Ла Боэси, то я чувствую, что не мог бы выразить этого иначе, как сказав: «Потому что это был он, и потому что это был я». За всем этим моим рассуждением, как и за всем тем, что я могу сказать по этому поводу, есть некая необъяснимая и роковая сила, с помощью которой заключен был наш союз. Мы искали друг друга еще до того, как мы увидали друг друга, и именно потому, что слышали о сходстве наших характеров, которое оказывало большее деиствие, чем обычно, на нашу взаимную склонность; я полагаю, что это было каким-то велением неба. Мы обнимали друг друга с помощью наших имен. При нашей первой встрече, которая произошла случайно на одном торжестве, в многолюдном городском обществе, мы почувствовали такое взаимное влечение, мы ощутили себя такими давно знакомым,и и тесно связанными, что с этого момента ничто не могло быть нам близким, чем были мы друг другу. Он написал великолепную латинскую сатиру, напечатанную 15 в которои он объяснял и оправдывал быстроту, с которой произошло наше взаимопонимание, так скоро дошедшее до совершенства. Этой дружбе, которой суждено было так недолго длиться и которая так поздно началась,—
Монтень
ибо оба мы были уже взрослыми людьми и он был несколькими годами старше меня 16 — нельзя было терять ни минуты, еи нельзя было равняться по тем образцам размеренных и вялых дружб, которым требуется столько предварительных длинных разговоров. Эта дружба не имела никакого другого образца, кроме себя самой, и была сравнима только с самои собою. Дело не в каком-нибудь одном особом обстоятельстве, или в двух, или в трех, или четырех, или тысяче: это какая-то квинтэссенция из всего сплава их, которая, завладев всей моеи волею, заставила ее погрузиться и потеряться в его воле, которая, завладев всеи его волею, заставила ее погрузиться и потеряться в моей, с одинаковои жаждоЙ и одинаковым рвением. Я говорю «потеряться друг в друге», ибо она поистине не оставила ни одному из нас чего-нибудь своего, чего-нибудь, что было бы его или моим.
Когда Лелий в присутствии римских консулов 17 подвергших преследованию после осуждения Тиберия Гракха всех его единомышленников, спросил ближаЙшего друга Гракха, Кая Блосия, что он хотел бы сделать для него, то тот ответил: «Все возможное». «Как все возможное? А что если бы он приказал тебе поджечь все наши храмы?» «Этого он никогда не приказал бы мне»,— возразил Блосии. «Но если бы он все-таки сделал это?»— настаивал ЛелиЙ. «Я повиновался бы ему»,— ответил Блосий. Если он был таким совершенным другом Гракха, как утверждают историки, то ему не было нужды оскорблять слух консулов этим последним смелым признанием, ему следовало настаивать на своей уверенности в воле и намерениях Гракха. Но во всяком случае те, кто осуждают этот ответ, называя его мятежным, недостаточно понимают таину дружбы и не представляют себе того, что было в деиствительности, а именно, что он держал волю Гракха как бы у себя в кармане, зная ее и будучи в состоянии ее направить. Они были больше друзьями, чем согражданами, больше друзьями, чем патриотами или врагами своеЙ родины или честолюбивыми мятежниками. Полностью отдавшись друг другу, они превосходно держали вожжи своей взаимнои склонности, и если вы представите себе эту упряжку направляемоЙ разумом и добродетелью
(ибо без этого ее совершенно невозможно было бы запрячь), то вы поймете, что ответ Блосия таков, каким он должен был быть. Если бы их поступки расходились, то, по моему определению, они не были бы ни друзьями друг для друга, ни друзьями для самих себя. Вообще этот ответ звучит совершенно так же, как звучал бы мой, если бы на чеЙ-нибудь поставленныи мне следующим образом вопрос: «Если бы Ваша воля приказала Вам убить Вашу дочь, убили ли бы Вы ее?» — я ответил утвердительно. Ведь не требуется никаких доказательств моего согласия сделать это, так как у меня нет никаких сомнении в моей воле и совершенно так же я не сомневаюсь в воле такого рода друга. Никакие аргументы на свете не способны поколебать мою уверенность в деиствиях и суждениях моего друга. Мне нельзя сообщить ни об одном его деиствии, какое бы обличье оно ни принимало, побудительной причины которого я тотчас же не нашел бы. Наши души жили так нераздельно вместе, они смотрели друг на друга с такоЙ пламеннои любовью и с одинаковои любовью открывали себя друг другу до самых конечных глубин, так что я не только знал его душу так же, как свою собственную, но я, несомненно, поверил бы ему во всем, касающемся меня, больше чем самому себе.
Я не могу позволить ставить в один ряд нашу дружбу с другими обычными дружбами, я знаю их, и в том числе самые совершенные, не хуже всякого иного, но я не советую мерить их одной меркой, ибо это значило бы ошибиться. При оценке этих других дружб следует деиствовать с большой осторожностью и предусмотрительностью, ибо узы их связаны не так неразрывно, чтобы нельзя было допустить никаких сомнений. «Люби своего друга так,— говорил Хилон,— как если бы тебе предстояло его когда-нибудь возненавидеть, и ненавидь его так, как если бы тебе предстояло когда-нибудь полюбить его» 18 Это наставление, которое звучит отвратительно, когда дело идет о такои несравненнои и возвышеннои дружбе, как наша, вполне уместно, когда речь идет о заурядных и обычных дружбах, по отношению к которым применимо излюбленное изречение Аристотеля 19 ' «О друзья мои, нет больше ни одного друга!».
В этом благородном общении, которое существовало между нами, благодеяния и услуги, эти источники некоторых других дружб, не заслуживают даже того, чтобы ставить их в счет, ибо основои его было полное слияние наших воль. Совершенно подобно тому, как любовь, которую я питаю к самому себе, не усиливается от той помощи, которую я оказываю себе в случае надобности,— что бы ни говорили по этому поводу стоики,—и подобно тому, как я не благодарю себя за оказанную себе же услугу,— точно так же и такои союз друзей, как наш, будучи подлинно совершенным, приводит к утрате обоими друзьями подобного чувства долга и к изгнанию из обихода их взаИМООТНОШеНИИ слов, означающих разделение и различие, как-то: благодеяние, обязанность, признательность, просьба, благодарность и т. п. Ввиду того, что у них деиствительно все общее: их воли, мысли, суждения, имущества, жены, дети, честь и жизнь, а их гармония есть не что иное, как, по весьма меткому определению Аристотеля 20 
одна душа в двух телах,—то они не могут ни одалживать, ни давать друг другу что-либо. Вот почему законодатели, с целью возвысить брак некоторым воображаемым приравниванием его к божественному союзу дружбы, запрещают дары между мужем и женоЙ, желая этим внушить супругам, что все у них должно быть общее и что им нечего делить и распределять между собой.
Если бы в той дружбе, о которой я здесь говорю, один из друзеЙ мог что-либо подарить другому, то принявшиЙ благодеяние весьма обязал бы этим своего сотоварища, ибо тот и другой больше всего на свете стремятся сделать друг другу благо, и тот, кто предоставляет такую возможность, играет роль дающего, так как он дает своему другу удовлетворение от сознания, что он в состоянии был осуществить то, чего больше всего желал. Когда философ Диоген нуждался в деньгах 21, то говорил обычно, что он востребует их у своих друзей, а не что он попросит их у них. И для того, чтобы показать, как это на деле практиковалось, я приведу один исключительныи пример из древности.
Евдамид, коринфянин, имел двух друзей 22 • Харинея из Сиции
Аретея из Коринфа. Готовясь умереть и будучи сам беден— а оба
его друга были богаты — он составил следующее завещание: «Завещаю Аретею кормить мою мать и поддерживать ее в старости; Харинею завещаю выдать замуж мою дочь и дать еи самое богатое приданое, какое он только сможет, а в случае, если один из них умрет раньше другого, то я заменяю его тем, кто останется в живых».
Те, кто первые увидали это завещание, стали смеяться над ним, но когда душеприказчики Евдамида узнали об этом, то они приняли его завещание с особым удовлетворением. И когда один из них, Хариней, через пять дней умер, то заменивший его Аретей стал заботливеЙшим образом кормить мать Евдамида, а из пяти талантов, составлявших его состояние, он отдал 2 1 /2 в приданое своей единственной дочери и 2 1/2 в приданое дочери Евдамида и отпраздновал обе свадьбы в один и тот же день.
Этот пример весьма показателен, за исключением одного обстоятельства, а именно: наличия нескольких друзей. Ибо та совершенная дружба, которую я имею в виду, не поддается делению: каждыи из двух настолько полно отдается своему другу, что у него не остается ничего, что бы он мог отдать кому-нибудь еще; напротив, он глубоко сожалеет, что он не двойнои, тройнои или четверной и что у него нет нескольких душ и нескольких воль, которые он все мог бы отдать своему другу. Обычные дружбы — их можно делить: в одной можно любить красоту, в другой легкость нрава, в третьей щедрость; в этом нежность отца, в том брата, и так далее, но ту дружбу, которая завладевает всей нашей душои и правит ею без ограничений,— ее невозможно делить надвое. Если бы двое твоих друзей одновременно просили твоей помощи, к которому из них ты побежал бы? Если бы они требовали от тебя прямо противоположных услуг, как бы ты поступил? Если бы один из них доверил тебе таину, которую полезно было бы знать другому, как бы ты вышел из положения?
Единственная и исключительная дружба не допускает для души никаких других обязательств. Тайну, которую я поклялся не сообЩать никому другому, я могу без всякого клятвопреступления рассказать тому, кто не является другим; это— я сам. Немалое чудо 
удваивать себя, и те не знают величия его, кто болтает о том, чтобы
|
|
|
