Из книги «Тайны древних цивилизаций» 3 глава

 

ясь в малейшие движения пейзажа. Солнечный дуб, называл его Уилл.

До школы он верил, что лето спускается на землю по его стволу ровно в ту ночь, на рассвете после ко- торой дуб расцветал, независимо от того, какое чис- ло при этом было на календаре. Лето спускался – это был герой в мужском облике – по ветвям и стволу точ- но так же, как на Рождество предположительно по дымоходу камина в дом попадали подарки и радост- ные известия. Примерно в пять лет Уилл без чьих бы то ни было подсказок и намеков сам сообразил, как все было на самом деле. Паззл сложился. Санте – невидимому и прозрачному, не обладающему телом таким, как человеческое, способным брать предме- ты и перемещать их, необходимы помощники. Те, у кого есть руки. Они лишь получают распоряжения и дальше действуют, исходя из договоренностей, кому, что и когда дарить. Иногда Санта знает лучше, ведь бывает, что ты ничего не говоришь о том, о чем меч- таешь, а подарок вдруг сбывается. Это можно знать, только получая намек или точное указание. А как они это получают? Наверное, ночью, или во сне. Быва- ет же, что и ты узнаешь что-то ночью, из того, о чем говоришь молча из себя. Или во сне. Сообразив все это, Уилл почувствовал облегчение и счастье физи- ка-экспериментатора, пережившего перед лицом всего мира триумф подтверждения своих гипотез. Все сходится. Все именно так, по всей видимости, и есть. Ночью, когда дети спят, родители раскладыва- ют подарки, а утром происходит чудо.

Лето и другие времена года, являвшиеся ему в об- лике человекоподобных существ, невидимые лоша-

 

ди в упряжи перед любым транспортным средством, будь то автомобиль или поезд, наделенные размером и силой, равной мощности двигателя, который все- го только «запускался» от их тяги, хранители пред- метов – их души, олицетворенные узнаваемыми по неповторимым приметам невидимками – часов, ки- нетофонов, автомобилей, лестниц, светильников, столов, бутылок, колокольчиков, посуды и утвари, незримые помощники всех видов и пород живот- ных, все персонажи художественной реальности всегда были для него настолько существующими на- равне с тем миром, который отличался от них толь- ко тем, что его можно было видеть глазами, которые он умывал утром и на ночь, и потрогать руками, кото- рыми он брызгал на себя водой, что на гибкой грани- це между детством и подростничеством для него не возникло необходимости отсекать себя нынешнего от себя прежнего каким бы то ни было барьером. Его принцип и дух мировосприятия в прошлом ничем не грозили сузить или подточить новые знания, ко- торые он стал набирать с высокой скоростью и жад- ным любопытством. И они, в свою очередь, не ис- ключали возможность помнить прежний опыт и при подходящей возможности обращаться к нему. Видеть образно, играть и творить, наблюдать и помнить пережитое, таким образом, осталось для него есте- ственным, наравне с другими, способом взаимодей- ствовать с миром. Открытым и доступным. Границы не было. Взрослея, Уилл не убивал и не отсылал на пожизненное заключение себя в себе. Он оставался свободен в движении по собственной внутренней перспективе.

 

Став сначала подростком, потом мужчиной, он по-прежнему делал то, что не позволил бы себе ни один его ровесник. И в двадцать, и далеко за трид- цать, он все также любил забираться на свой дуб и подолгу сидеть в его ветвях, когда для этого остава- лось время. Он по-прежнему искал здесь минуты раз- мышлений, по-прежнему здесь просил вдохновения, по-прежнему здесь уповал на силы природы и чуткий слух Небес. Сколько бы лет ему не было, Уилл не со- бирался расставаться с этой своей «эксцентрично- стью». Возможно, потому что никогда не чувствовал себя маленьким, а только самим собой.

Года в четыре он, кажется, впервые осознал свой возраст. «Мне сорок», чуть ли не вслух сказал он тог- да или «очень громко подумал». Он видел себя изну- три – свои руки, грудь, ноги, ступни и знал, что он – такой, как сейчас – уже взрослый и через много лет сравняется с самим собой. Когда ему было четырнад- цать, возраст самоощущения изменился, помолодев сразу на восемь лет. Тридцать два – возраст, достичь который с этих пор значило стать полностью самим собой, лучшим и самым желанным собственным ва- риантом из всех, сменяющих друг друга год за годом. Об этом и о других, неисчислимо бегущих, теку- щих, связывающих и привлекающих одна другую ве- щах, он размышлял на своем дубе в моменты уедине-

ния, пока Бен и Биче не обнаруживали его.

Лето проходило за летом. Уилл обожал зеленое время года, а лучшим его портретом в родном язы- ке считал «Последнее лето Форсайта» и «Пробуж- дение», запомнив обе интерлюдии почти наизусть с теми переливами интонации, какими их читал

 

Джим, его отец. В «Пробуждении» он узнавал себя и приключения своей души в то время, когда ему было лет восемь-девять, и когда они два года подряд только вдвоем с Фреей ездили в Грецию, а в «Лете Форсайта» – ему никогда не хотелось дочитывать до конца – родные просторы и маленьких Бена и Биче, в компании с ним самим открывающих и узнающих их волю и красоту. Уже совсем взрослый, уже после тридцати пяти он вдруг понял, что читать эти ин- терлюдии необходимо именно одну за другой – тог- да, только тогда становилось видимым очевидное, скрытое Голсуорси мастерски, самим расстоянием и движением романа, развернутым между двумя самы- ми прекрасными его текстами.

За «Последним летом» Джолиона Форсайта, ос- вещенного Красотой, следует «Пробуждение» Джо- лиона Форсайта, разбуженного Красотой. Джолион Форсайт уходил и появлялся на его глазах, влекомый одним источником света, оказываясь одним и тем же. Феникс исчезал и воскресал в неразрывной, как Дух, связи двух текстов. Точно сердце и кровь двух близнецов. Нераздельные, точно Бен и Беатриче.

Втроем они выросли под широкой кроной этого дуба. Каждый, где бы ни был, надеялся, как только возможно, вернуться к нему.

 

Красные дорожки, черные смокинги, белые пла- тья, золотые фигуры. Норма снова повела себя не как положено. Поверх белого с золотым переливом платья на ней была вновь багряная бархатная на- кидка.

 

Впервые они встретились полтора года назад, не- смотря на то, что Уилл уже в течение двух лет до это- го, после памятного разговора с Грейс, не выпускал из вида то, что делала Норма Трэмп. Наблюдая со сто- роны, он с самого начала заметил, что подпадает под обаяние этой странной личности совсем иным каким- то образом, чем ему было знакомо по переполненно- му эмоциями, насыщенному всевозможными тонами ярко выраженной чувственности, притягательному общению актерской и художественной среды. С Нор- мой это происходило – даже на расстоянии – другим, не похожим на прежние, накатом властно подхваты- вающей волны. Это не было броском со спины и вра- сплох, силой влечения, подчиняющего себе все остро- умие, любопытство, тайны очарования или защитные меры цинизма, но наоборот – ее приближение возрас- тало беспрепятственно и постепенно, как дуновение свежести и свободы, проявляясь со всей очевидно- стью ясно, и возвышаясь плавно, как откровение.

Он не мог понять, где в ней вообще проходит гра- ница между явью и сном, между тем, что можно было пожелать, и тем, что было, между человеком, каким он был задуман, и тем, что из него вышло, между мужчиной и женщиной, между невозможным и воз- можным. Да, если бы его спросили вдруг: «Ты что, действительно считаешь Норму Трэмп человеком, каким он был задуман?», он ни секунды не сомнева- ясь, ответил бы «да», и дальше привел, если бы его попросили, любой требующийся тому аргумент, будь то ее слова или образы, ее интонации или ее молча- ние, беззастенчиво обнаженно, запредельно непри- крыто и как перед Богом олицетворенное ею.

 

Он смотрел на нее и все время ловил себя на жела- нии в задумчивости скрести затылок, от чего принял бы окончательно дурацкий вид, чего, ему казалось, и так во всей ситуации предостаточно. Перед ним была женщина, профессия которой во все века счи- талась самой зависимой. Даже те сильные, свобод- ные и уверенные в себе актрисы, которых он видел и многих из которых знал лично, все равно, как бы натренированны они не были, так или иначе сохра- няли в себе ту напряженную настороженность, кото- рую, перефразируя слова Гамлета, можно было бы назвать «будет-не будет? вот, в чем вопрос». И чему довериться предстоит в ближайшее время, или чему оказать сопротивление? Умному режиссеру, бестол- ковому сценаристу, прозорливому агенту, зоркому и восприимчивому фотографу, чуткому и открытому зрителю, тупому молчанию в зале? «„Актеры, как солдаты. Солдаты боятся врага. Актеры боятся зри- телей. Боятся провала. Боятся, что память подведет, боятся искусства“. И только то, что сильнее всяких инстинктов, предает им нечеловеческие силы про- должать быть – „привычка творить искусство“»*.

А здесь перед ним сидела воплощенная независи- мость. Сама себе даже и агент, причем настолько, что это она пригласила его к себе на прослушивание – по- сле того как он, открыв, что у НТ, как ее назвали в театральной среде, нет агента, написал ей впервые, предлагая принять участие в летнем фестивале «Ме- таморфозы». Она предложила встретиться лично, желая в подробном разговоре с глазу на глаз обсудить направленность и тему фестиваля этого года, лейт-

* А. Беннет, «Привычка творить искусство».

мотив его послания публике и жанр, в котором пред- положительно могла быть заявлена ее проекция.

 

Believe me, when I say: There are two powers That command the soul.

One is God.

The other is the tide.

Clive Barker, Abarat*

 

– Вы ведь понимаете, Уилл, что проекция – вне границ любой номинации.

– Я понимаю, что это своего рода ваше условие.

– Да, условие.

Она смотрела на него широко раскрытыми глаза- ми цвета балеарских заливов. Обведенные черными ресницами и оттененные завитками коротких пря- дей вокруг лица и на скулах, они испытывали, драз- нили, отвлекали, словом, делали все, чтобы собесед- ник с каждой минутой все тяжелее находил слова.

– Только это нельзя принимать за прихоть или ка- приз. Что такое проекция? Метаформа. Она не при- надлежит ничему, она вне жанров, охватывает все и проникает повсюду.

Уилл это чувствовал. С того мгновения, как она вошла, он ощущал на себе это непрерывное проник- новение. Точно свои зрительные миниатюры, каж-

* Поверьте мне Две силы

Душою человека правят. Одна есть Бог,

Другая же — прилив.

Клайв Баркер, «Абарат».

дое приключение героини в которых длилось не дольше двадцати шести минут, она теперь без пре- увеличения всем существом пронизывала каждый дюйм пространства, даже не двигаясь с места. Уилл старался слышать то, что она говорит, а не только как звучит ее мерный, текучий, гибкий и шелкови- стый голос. И не вспоминать каждую минуту, как она вошла в гостиную, отдернув по обе стороны от себя шторы угольного цвета, отделяющие светлый, в контрасте с темным полом и интерьером цвета влажных семян белой фасоли, этот зал от других комнат дома. Свет широких окон захлестнул ее, как мантия, на самом деле окатив с ног до головы тело, почти полностью лишенное одежды. На ней было некое подобие вишневого костюма Кэрри Фишер в роли Леи Органы с разницей в том, что ткань на Норме была эластичной и черной и удерживалась без бретелек на плечах. Почти горизонтальный низкий пояс с мелкими лепестками, прилепивши- мися к нижней части живота, казалось, вот-вот со- скользнет с ее бедер, когда она садилась.

– Глобальное потепление, – попытался пошутить Уилл. – сопутствует даже здешней моде.

Норма приподняла брови.

– Не знаю. Модно то, что носишь ты, и не модно то, что носят другие, верно? К тому же всегда одно и то же можно рассматривать по-разному. И что под- ходит одному, может вдруг вызвать массу неудобств у другого. Ведь верно?

Уилл смотрел, как она расположилась напротив, чуть наклонившись вперед, облокотившись о свои колени и слегка покачиваясь.

 

– В общем-то, как раз об этом нам с вами и пред- стоит говорить, и что-то именно с этим делать, как ни крути.

Она держалась без нарочитого вызова, абсолютно расслабленно. Но все акварели Стива Хэнкса на гла- зах Уилла увядали и превращались в пепел на фоне этой бесстыдно облаченной в намек на присутствие ткани обращенной к нему наготы..

– Итак, чему вы посвятили фестиваль в этом году, Уилл?

Она откинулась в кресле, ее рука замерла в согну- том локте, пальцы касались плеча и ключицы.

Когда он заговорил о номинациях, в которых со- вет фестиваля оценивал спектакли, Норма останови- ла его.

– Вы ведь понимаете, Уилл, что проекция – вне границ любой номинации...

– Вы предлагаете включить вашу работу вне кон- курса?

– О, этого мало. Чрезвычайно мало. Ведь проек- ция – это и есть метажанр, она сама метаискусство, а значит здесь нужно думать о совсем другом масшта- бе, чем просто о перформансе вне конкурсной про- граммы. Ведь если ваш фестиваль и есть «Метамор- фозы», то и речь идет не просто о внеконкурсном событии. Тогда вообще вся программа приобретает совсем другой поворот.

– Какой же именно?

– Это вам решать, Уилл.

– И это тоже можно считать очередным условием?

– Не моим, Уилл. В том-то и дело, что не моим. Знаете, я кое-что вам напомню. В I веке до н. э. Ан-

 

дроник Родосский издал собрание сочинений Ари- стотеля. В нем он несколько текстов разместил следующими за разделом «физика». И озаглавил их τὰ μετὰ τὰ φυσικά – «то, что после физики». Сам же Аристотель называл науку, изложенную в этих ста- тьях «первой философией», «наукой о божестве», а иногда просто «мудростью». И еще «О сущности» или «О сущем и сущности». «Мета-» – одновремен- но «после», «за», «следующее», «через» и «между». Метаданные – это данные о данных, а метапамять – это интуиция о том, сможет ли человек вспомнить нечто, если сосредоточится. У метаматерии есть па- мять, а метаморфоза – и есть движение к воспоми- нанию о ее первоначальном облике, о ее ничем не ограниченной свободе. О чем вы думаете, Уилл?

– О свободе.

– Удивительно. Насколько все-таки на нас влияет обстановка. Представляете, если бы я позвала для этого разговора не вас одного, и в комнате сейчас было бы еще пять человек, насколько вам было бы легче. Но сейчас мы здесь наедине. И все говорит о том, что вы хотите от меня не того, зачем пришли. Даже такая работа, как у нас, не делает нас более за- щищенными в какой-то момент. И главное – не огра- ничивает наше воображение там, где мы обязаны сказать ему «стоп». Ну, вот вам и задача – вспомнить то, зачем вы пришли.

– И если мы к этому вернемся, вы говорите, что ваша проекция вам видится как главное событие

«Метаморфоз»?

– Это вы сказали.

– Да, я.

 

– Вот тоже, кстати, прекрасное слово «проекция» –

«бросание вперед». Чувствуете, как точно?

– Но ваши проекции – это как раз наоборот, сброс всех защит.

– Разумеется, это не то, что реакция. Это сильнее всех защит. Непосредственное ощущение любого со- стояния. И одушевление. «Спокойное море», «тревож- ное море», «буря злилась», «преданная собака», «не- зависимая кошка», «несчастная лошадь», «вольный ветер», «счастливый свет». Все живет. Все живет непо- средственным опытом. Вы лучше меня это понимаете.

– Нам нужно вместе обдумать, как простроить программу, если ваше представление станет глав- ным. Чтобы сохранить фестиваль в том виде, в ка- ком он до сих пор живет...

– Это невозможно, – перебила она. Уилл молчал.

– Решайте, Уилл. Но, если я появлюсь, фестиваль уже никогда не будет таким, как раньше. Он изменит- ся в самой своей природе, «Метаморфозы» переста- нут быть напоминанием о прошлом в новых формах, они станут событием настоящего. Таким же есте- ственным, как когда-то. Главный вопрос, хотите ли вы этого?

– Больше всего, чтобы вы знали, этого я не скры- ваю – я хочу понять, как вы это делаете.

– Представляете, сколько таких было на вашем месте?

– Если вы это можете, значит, это возможно и дру- гим. Каждому. В потенциале, в принципе?

– Уилл, сейчас я, разумеется, не стану говорить об этом. Но, если наша с вами работа состоится, по-

 

чему нет. Другое дело, что для этого нужно, чтобы вы лучше всех понимали – и лучше, чем понимаете это сейчас – почему, зачем и для чего вы это делаете. У вас есть несколько вариантов, как поступить, и вам должно понравится то, что вы выберете. А я с удо- вольствием подожду вариант, который вы назовете.

Подойдя к машине после того, как они прости- лись, Уилл обнаружил, что не находит ключ. Похло- пав себя по карманам, он услышал оклик Нормы:

– Уилл!

Он обернулся. Она стояла в открытых дверях тер- расы полностью обнаженная.

– Вы забыли на столе.

Он сделал шаг по направлению к ней.

– Ловите!

Она бросила ключ, он поймал его и улыбнулся, едва ли не в первый раз за все это время. Рукой, удер- живающей ключ, он помахал ей в момент, когда их глаза встретились и задержались в невесомой паузе. Ему вдруг стало понятным все то, что происходило здесь в течение последнего часа. Словно пытаясь убедиться в том, что он уловил это ясно и точно, он еще раз взглянул на нее снизу вверх чуть искоса. В этот момент она отступила в глубину комнаты.

«А я с удовольствием подожду вариант, который вы назовете».

 

Ее героиня начинала официанткой. Норма или

«Всё-для-всех», как ее называли – сначала неофици- ально, а потом повсеместно, и в разговорах и в прес- се, потому что имя исполнительницы, открывающее

 

титры, с легкостью стало и именем быстро полюбив- шегося публике персонажа, а та роль, что она играла в мире, проявленном в проекциях, была в прямом смысле ролью «умельца-на-все-руки», как правило, до зарезу и срочно нужного в делах, до которых у окружающих почему-то до сих пор руки не доходи- ли. Официантка, курьер, почтальон, водитель, са- довник, няня, уборщица, посудомойка, ассистент режиссера, секретарь босса, маляр, компаньонка, площадной мим, уличный проповедник, помощник продавца на блошином, а потом на овощном рынке, девушка по вызову, гример, певица, актриса и про- сто вольный художник. Последняя роль, пожалуй, удавалась ей лучше всего. В своих проекционных фильмах, каждый продолжительностью меньше по- лучаса, она появлялась на экране в образе согласно сценарию и затем усилием и интуицией импрови- затора вела персонаж по событиям и обстановке, которую «рисовала» проецируемыми деталями кар- тины у всех на глазах. При заказе на повторы проек- ция могла быть показана один, максимум два раза в день в течение времени, оговоренном в контракте с кинотеатром. Титры предупреждали зрителя о том, что, поскольку работа осуществляется импровизаци- онно, в проекции допустимы авторские поправки в сценарии на художественно-постановочном плане фильма. Норма проживала новую жизнь каждый раз заново. И всякий раз – не предугадывая ее поворо- тов, но следуя в потоке нового сюжета, непредсказу- емо ни для зрителей, ни для себя самой. В основном это были комедии положений. С изрядной долей не одной только пряной иронии. Их юмор был полон

 

чувств, порой не так весел, как могло показаться, ча- сто печален. Залы аплодировали не только самому чуду, являвшемуся на глазах у всех с очевидностью, но и силе уникальнейшего остроумия – Норма сме- шила и поражала мастерством бесконечных трюков так, что не знающий был бы уверен – каждый сцена- рий и каждый поворот – результат многодневных размышлений и плод тщательного поиска. Пона- чалу почти никто не верил, что происходящее рож- дается также непредвиденно для нее самой, как для всех, кто это видел, и что импровизация – главный способ ее игры. Иногда она давала вечера проекций по запросу – темы сюжетов мог предложить любой человек из публики. Тогда проекция рождалась тем более ошеломляюще. Ни одного провала, пробела, пунктира сюжетной линии, рисунков характеров, состояния атмосферы и облика окружающего пер- сонажи мира не мог заметить никто в той мере, ко- торая позволила бы усомниться в непостижимой способности Нормы удерживать и вести образ и линию сценария цельно, непрерывно и живым в те- чение всего времени работы. Этим определялась и короткометражность ее проекций. Это составляло главную загадку, и это Уилл хотел разгадать – способ- ность удерживать концентрацию внимания в потоке образности, в воспроизводящей миры перспективе настолько неразрывно, не отвлекаясь, не позволяя никаким другим мыслям вторгаться в этот поток.

«А если вам на нос сядет муха? Или если вас пощеко- чат в этот момент? Или еще что-то сделают? Словом физическое воздействие на базовые реакции? Что произойдет?» – часто задавали ей вопрос. «Произой-

 

дет только то, что вы увидите это каким-то образом на экране – значит что-то такое произойдет с Нормой

«там» и будет обыграно, преобразится, выйдет но- вым оборотом ее приключений. И войдет в сюжет».

«Вас не пугает возможность такого вторжения?»

«А чем она может напугать? Норма покажет очеред- ной эпизод своих приключений. Ведь это все – дело житейское. Ведь не в этом же самоцель?» «А в чем вы ее видите? ради чего все это?» «Для превращений. Перемена образа действия, знаете ли. Ведь «Всё-для- всех» всегда все равно все делает не как все».

Белая маска мима, светлые большие глаза, обве- денные черным, резкие выразительные брови, ши- рокая улыбка, большой белозубый рот, чувственные губы, курносый нос, большая кудрявая голова с во- лосами коротко стриженными, но такими густыми, что их хватило бы на три головы, и взбитыми оттого так, что, казалось, они высоким французским пуч- ком подколоты сзади, хотя это была только отличная стрижка, сильная шея и фантастически пропорцио- нальное, идеально женственное тело при неболь- шом росте – 64,8 дюйма – казалось, что чуть ли не

«с треском» брызжущее такой соблазнительностью, что Норма едва успевала благодарить за приглаше- ния к сотрудничеству как лучшие, так и наихудшие эротические и порнографические компании. И дело было не в отказе от сексуальной темы приключений ее героини – наоборот – ее обвиняли в сексизме, а представительницы селенизма, практически, как только она появилась, назвали ее воплощением все- го самого враждебного их движению. Просто Норма не вступала в подчинительное сотрудничество ни с

 

одной организацией. Она не состояла ни в одном клу- бе, ни в союзе, ни в какой иерархической структуре, никому не подчинялась, все держала в своих руках и работала сама по себе, набирая команду там и тогда, где и когда и в только ей необходимом виде это было нужно для того или иного проекта. Тем самым ей до- сталось немало по мере того, как она прокладывала свой путь. «Тиран», «деспот», «неуч», «бестолочь»,

«шлюха», «душка», «умница», «милейшее существо»,

«нашечудо» – такими прозвищами награждали ее те, кому посчастливилось или просто случилось с ней общаться и работать. «Кто вы? Так кто вы?» – не уни- мались журналисты. «Норма,» – улыбалась она.

Уилл с удивительно легким сердцем и счастливой улыбкой ехал по норфолкскому шоссе, думая о ней. Играл диск Маккабис «На волю» – «Я всегда знал»,

«Дитя», «Ayla», «Чувствовать вслед». Солнце кати- лось где-то над Кентом, и что-то произошло со вре- менем, с ним что-то случилось. Оно, казалось, вывер- нулось наизнанку и стало раскрываться по совсем другому вектору, стремясь не из одной точки в следу- ющую, а изнутри себя разом во всех направлениях, какими-то многомерными лепестками. Уилл давно не был так свободен. Ему давно не было так легко.

 

Тогда именно ему пришла в голову мысль, абсурд- ность которой его нисколько не удивила. «Что, если все на самом деле было не так?» Если ему показали не то, что он видел, точнее, если он видел не то, что ему показали. Она поступила так, чтобы это по всей ви- димости выглядело так, что она его соблазняет. Что

 

если это не так? Что если это именно то, чего она не хочет? Что если это манипуляция «наоборот»? Что если она и была перед ним так до одури полнокровно чувственна, что это вдруг та запруда, которую его те- чению теперь необходимо пройти либо не пройти? Это странно. Но вдруг? Вдруг это так? Вдруг его ис- пытывают «с другого хода»?

Он хотел ее, это очевидно. Его желание было по- догрето и возогнанно двумя годами почти визионер- ского пристального внимания к ней. Он видел ее так много и часто, он знал ее настолько раньше их встре- чи, пронизанный красотой, излучением ее дара, энер- гией, ритмом, биением жизни, исходящим из каждого ее движения, из жеста, поворота, взгляда, что другого результата от такой встречи ждать не приходилось. Помимо красоты, он уже давно проникся всеми чув- ствами, какие будоражила она, вызывая то смех, то слезы, то негодование, то умиление, то гнев. Сквозь горе и радость, в головокружительной смене падений и взлетов, отчаяний и надежд – приключениями, по- рой извилистыми до нелепости и ясными, как божий день, она дарила счастье. Она вливала его в самое сердце – расплавленную всезаполняющую смесь тре- воги и восторга – радости и блаженства. Его взведен- ное двумя годами заочного любования чувство только что пережило схождение с волной, которая подхо- дила, так долго, но неостановимо. «Паханный, рас- паханный, вспаханный, разбуженный, улучшенный, расшевеленный, выбранный, взятый, вызванный, возбужденный, выращенный, поддернутый, вознесен- ный, подхваченный, подобранный, пробужденный, взвинченный, вздыбленный, вздернутый, рожден-

 

ный, выжатый, взметенный, возвышенный, возве- денный, умноженный, увеличенный, зарожденный, взвеянный, взлелеянный, вздыбленный, подъятый, зажженный, воспламененный, взвитый, порожден- ный, вскинутый, высокоподнятый» – все синонимы и значения «вознесенного» теперь подходили ему. Ка- кое ни возьми, Уилл был в каждом.

И вот теперь – чего ждала она от него?

«Тот вариант, который понравится вам больше всего».

Больше всего ему нравилось видеть ее на «Мета- морфозах». Он представлял ее победительницей, триумфатором, объятой овацией, встречным откли- ком любви и даже прищуривался от удовольствия.

Он размышлял, какими уловками с его стороны могла быть перевернута эта мизансцена, в которой он – а сейчас это выглядело именно так – оказывался режиссером, продающим актрисе шанс, и эйфория истощалась в считанные мгновения. Смертельная схватка секса. Все кончится, даже не начавшись. А если не кончится? Если повезет? Тут что-то было не то в самой постановке. Норма Трэмп, отдающаяся за роль? В одном предложении? Стоило прислушать- ся к этой фразе, чтобы мгновенно понять ее абсурд. Это потому не так, что этого не может быть никогда. Иначе это не Норма. Не Норма Трэмп. «Все для всех ведь все равно все делает не как все». Он поднял ко- зырек над стеклом. И даже не заметил, как повернул, приближаясь к усадьбе. Он повторил вслух то, что слышал про себя секунду до этого. Он прошептал, слегка откинув голову и глядя прямо перед собой:

– Норма Трэмп, невеста моя.

 

Незадолго до того, как они начали работу над полнометражной проекцией Нормы, вышла публи- кация, в которой сообщалось, что Кондолиза Пре- тон запретила показывать ее фильмы на территории СКАТа на том основании, что Норма на нее похожа.

«Подумай, – сказала Норма Уильяму. – Она безумна, а я смешу людей. А могло быть наоборот». В начале весны СКАТ приступили к «исправлению ситуации» на южных соседствующих территориях. В это время Норма задумалась над возможностью сыграть смеш- ного… канцлера.

Сходство между Нормой и Кондализой действи- тельно поражало. Обе родились в апреле с разницей в два дня. У обеих не было матерей. У обеих в семье были безумцы и маргиналы. Они носили одинаковые прически – Норма в своих проекциях, Кондолиза в жизни. Ходили даже слухи, что Кондолиза скопи- ровала внешность героини Нормы, пытаясь таким образом добиться любви и преданности масс. Пер- вое впечатление Нормы от Кондолизы было таким:

«Мое неудачное воплощение». Они обе представля- ли маленькую самоуверенную женщину, сражающу- юся с силами современного общества, и обладали одинаковым даром привлекать миллионы людей при помощи почти гипнотической магии.

Обе – превосходные актрисы, вдохновленные и убежденные ощущением своей несхожести с дру- гими. Обе необычайно фотогеничны. Норма толь- ко играла «Всё-для-всех», тогда как Кондолиза в 20-летнем возрасте действительно бродяжничала в Лининойсе. Обе восхищались Эдит Пиаф и ото- ждествляли себя с ней. Обе любили музыку и были

 

убеждены, что могут ее сочинять. Знакомая Нормы, Фанни Стоукс, говорила в одном из таблоидных ин- тервью: «Само собой, у нее есть некоторые качества, присущие мисс Претон. Она доминирует в своем мире, который она же и создает. И этот мир совсем не демократичен. Норма – настоящий деспот». Бес- численные свидетельства подтверждали, что от тех, с кем ее связывала работа, она требовала безогово- рочного подчинения. Кондолиза склонна искажать эпизоды собственной жизни, а также к внезапным приступам апатии или лихорадочной деятельности. Все это позволяет предположить, что Норма наделе- на уникальным шансом сыграть роль непримиримо- го канцлера.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: