 |
Из книги «Тайны древних цивилизаций» 6 глава
|
|
|
|
– Это так и бывает. Ты знаешь.
– Да, но не настолько. То есть все же это так дале- ко от случайностей, которых-то по большому счету и не бывает.
– Не хочешь же ты сказать, что не веришь Габи? Уилл вздохнул.
– Не знаю. Я и хочу посоветоваться с Фордом.
– Боже мой. Ты заподозрил ее?!
Уилл не смотрел на Бенни, заводя двигатель.
– Уилл!
– Все так запутанно. Кто и чего здесь хотел на са- мом деле.
– Знаешь, ты, наверное, прав, – Бенни понизила голос. – Ты очень рационален.
У нее пересохло горло.
– Но почему у меня все вскипает внутри, как толь- ко речь заходит о Габи? – она смотрела на него, не отводя взгляда. – Почему мне хочется наброситься на тебя и трепать в клочья, когда ты так говоришь о ней. Она действительно сделала то, что сделала, без всякого двойного умысла. Она семь лет скрывала свои чувства. И больше просто не смогла. Вот имен- но в тот самый миг не смогла!
Уилл дотронулся до своего лица, не контролируя движение.
– Бенни, – тихо и сдержанно сказал он, – мне нуж- но очень многое прояснить. Поэтому сейчас я еду в Грейс-Инн. Я сейчас вообще думаю о том, как это все началось, как мы пришли к тому, чтобы снять «Гине- кократию», и передо мной встает один единствен- ный вопрос. Только один. Зато такой, что лучше тебе тоже подумать об этом.
Он сделал паузу.
– Какой вопрос?
– Как и почему получилось так, что «Гинекокра- тия» оказалась снята и показана именно у нас?
– Потому что ты взялся за это.
– Так. А что такое «Гинекократия», напомни мне?
– Пародия сами-знаем-на-кого.
– Так. В ходе разбирательства уже выяснилось, что за два часа до выстрела в чате было оставлено со- общение с селенистским лозунгом. А теперь скажи – если бы покушение удалось – положим, они расправ- ляются с главным исполнителем или продюсером. Что произойдет, как только это объявят офици- ально?
|
|
|
– Ответные меры.
– Какие?
– Расправятся с виновными.
– С признанными виновными. Так. А как только это произойдет?..
– Они приступят к «исправлению положения», – договорила Беатриче.
– И как ты думаешь, на какой территории они это сделают?
– Здесь. На нашей. Оба замолчали.
– Какой это странный, долгий и вычурный жест... – сказала Беатриче.
– Самый впечатляющий жест, обращенный сра- зу ко всем. Чем мы здесь славились всю дорогу? Чем кичились? На что заслуженно опирались? Чем тор- говали? Что защищали? Чем радовались? Культурой? Языком? Традициями? Искусством. Нашим умением лицедействовать, видеть то, что другим незаметно, наблюдать незримое, нашей гордостью, нашим да- ром, нашим Божьим благословением. Глобус? «Гло- бус», да. Это мы обнимаем Глобус. Это мы взяли мир без боя. Не империей, не силой, не морем, не пе- хотой. Словом и сценой. Это мы защищали прежде всего. Знаем мы это или нет. Это дороже нам всего остального, потому что тут наше сердце. Тут наша слава, тут наша надежда и жизнь. Здесь мы дарим то лучшее, что в нас есть вообще. Если вообще хоть что-то еще есть. И так было всегда. И теперь выбить этот Глобус из рук, из объятий, из славы, из того, от- чего устремился сюда весь заплеванный мир, чтобы захватить и растоптать его, обожрать и сожрать до костей, начав именно с его недр. Всем в назидание.
Нате, шуты, получайте по вашему вертепу, заигра- лись – так получите. И это страшно. Начать разру- шать страну с красоты. С ее самой главной красоты.
– Уилл?..
– Что?
– Ты что же... подозреваешь не только их? Но и...
– Ну, договаривай.
–...Норму?
Уилл вздохнул, не отрывая глаз от дороги.
– Если все это не так, если все, что я тебе сейчас сказал – бредни, если это – пока только возможность повернуть эти события именно по такому сценарию, а я уверен, что так оно и будет, то тебе, я думаю, не понадобится приводить множество аргументов того, что опровергает это «если не так» на корню...
|
|
|
– Что же?
– На свете, Бенни, сейчас есть только один че- ловек, способный, благодаря неподдающемуся ни- каким измерениям дарованию, переступить все гра- ни, затеять такую игру, разыграть такой спектакль, какой ни один политик, тем более, выскочка и неуч, себе не позволит и о каком даже задуматься не смо- жет. Сыграть такой спектакль, который перевернет весь мир. Она его уже играет. И это не Кондолиза Претон.
Они остановились.
Уилл молча смотрел на полукруг пульта перед со- бой.
Бенни тоже молчала. Наконец она заговорила.
– Это неправда, – сказала она. – Это не может быть правдой.
Уилл поднял подбородок и приоткрыл было рот, но слова остановились на губах. Он медленно повер- нулся к Бенни и заговорил совсем тихо, глядя то ей в лицо, то на руку, лежащую на колене.
– Поэтому я сейчас иду к Форду в Грейс-Инн. А ты идешь в театр. И делаешь все, чтобы не поте- рять свой голос. Единственное неподдельное, абсо- лютно чистое, твое.
– Уилл, Уилл, я, – Беатриче сжала его руки. – Я не верю, что она затеяла эту игру, и что она связана с Претон. И Габи тоже. И что они знают друг друга. Я думаю совсем другое. Они нашли тебя обе и приш- ли к тебе, потому что понимали, где им искать защи- ты. От этого ужаса. В самый страшный час. Когда над ними угроза. Когда мир в очередной раз сошел с ума. Ты должен это увидеть! Ты должен видеть себя их глазами. Ты говоришь, что мой голос – это непод- дельное, так я повторю тебе это снова – не позволяй твоему уму запутать тебя! Не дай ему перемудрить. Будь честен. Будь честен по отношению к любви. Тогда ты сам выберешься и поможешь всем нам вы- браться из этой путаницы. Сейчас от тебя так много зависит.
Уилл перевел взгляд на ее плечо.
– Как всегда, – прошептал он.
Беатриче обняла его и чувствовала, как он сжал- ся, коснувшись ее.
– Мы никогда не бросим тебя, слышишь, – сказала она. – Я и Бен.
Он проговорил еще тише, еле слышно:
– А я никогда не брошу ее.
Бенни отстранилась, чтобы увидеть его лицо.
– Что бы ни было, – добавил он, – это звучит страшно, да?
Она прижалась к его щеке.
– Мне было очень страшно, пока ты молчал об этом. Очень-очень страшно. Но не теперь.
|
|
|
– Мы не будем больше говорить об этом, – уже спо- койнее продолжил Уилл. – То есть так, как сейчас, не будем. Мне нужно все выяснить. А там решим, что делать.
– Да, – она надела на плечо сумку. – Если захочешь, позвони сегодня. Если нет, о’кей. Я не буду тебя дер- гать. Обними за меня Норму. И поцелуй ее.
– Если бы не это, я б вообще уже умер.
– Абсолютно точно, – улыбнулась сестра, и, слег- ка наклонившись вправо и широко шагнув, вышла из машины.
«... минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие- то минуты я сложил в себе символ веры, в котором все для
меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: ве- рить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее...»
– Мама!
Фрея прервала работу.
– Минутку, сейчас, – сказала она, увидев в дверях дочь.
Она скопировала фрагмент только что переве- денного текста, допечатав незаконченное предложе- ние и еще одно, следующее за ним, и сохранила текст в формате письма.
– Как репетиция?
– Я почти об этом. Почти, потому что пришла пора мне тебе кое-что рассказать и поговорить. Мож- но? Я не отвлеку тебя?
– Нет, уже нет.
Фрея вышла из-за стола библиотеки, и они сели друг напротив друга в кресла между двумя высокими окнами, полуприкрытыми в этот час портьерами. Фрея любила, чтобы окна в темное время сохраняли уют.
– Мам, мы поговорили с Джо...
– Ты беременна?!
– Н-нет...
– А... ты на счет Тима.
– Да. Мам, все-таки, пока он пишет, пока работает, нужно, чтобы театр сделал ему этот заказ.
– Я только одного не могу понять, Бенни. Ты уже большая девочка. Тим – отец Грейс. Почему тебе, ну или вам – самим не поговорить с ним?
– Сначала я должна поговорить с папой.
– Он всегда шел тебе навстречу.
– Но в вопросах театра он педант. Тем более, если речь зайдет о таком проекте.
– Мы начали говорить про Тима.
– Да. Я поговорю с папой, но Тим – понимаешь, он ваш друг, твой друг, он строгий, он принципиален...
– Ты просто боишься.
|
|
|
– Я боюсь, что он откажет по ложной причине. Он может отнестись к этому, как к тому, что вдруг померещилось, неожиданно захотелось, в голову взбрело.
– Блажь?
– Блажь. А на самом деле ведь за этим стоят совсем другие причины.
– Какие, Бенни? Мне тоже нужна о ч е н ь веская причина, чтобы сейчас, в нашем возрасте, опять при- ставать к Тиму с очередной суперидеей. Поверь мне, для него – именно для него – только того, что «на свете мало опер на эту тему» – мало. Потому что он тут же решит, что это только твои личные амбиции.
– Да не мои они, мама, как ты не понимаешь? Как ТЫ этого не понимаешь? Как мне еще объяснить? Я просто должна это сделать. Я слышу, я слышу, пони- маешь? Как можно вообще оставить его без музыки? Без английской музыки, без английских слов? Петь по-французски? Или не петь вообще?
Фрея облокотилась о колени, размышляя.
– Поговори сначала с папой, – через минуту сказа- ла она. – И пусть будет ровно так, как он скажет.
– Хорошо. Сначала с ним.
Виола Беатриче Флора Эджерли – Беатриче, Беа, Биче, Бенни.
Лицом и душой в отца, разумом – в мать. С чуть раскосыми, и оттого очаровательными, глазами, с
«космической» стрижкой золотистых – в бабушку по папиной линии – волос – мальчишеский затылок и длинная остро стриженная прядь у виска. Утончен- ная наездница, леди, принцесса. Ее «капризы» мно- гие принимали за результат избалованности и чрез- мерного отцовского внимания, но на деле это было не чем иным, как проявлением обостренного пер- фекционизма. Беатриче никогда бы не сказала и не
подумала бы – «лучшее должно быть у меня». Выра- жая это не напрямик, вероятнее всего, совершенно неосознанно, она хотела, чтобы «то, что может, ста- ло лучше». Такой взгляд на мир зачастую приписыва- ют заносчивости. Даже вдруг пожелав, она не смогла бы избыть хотя бы отчасти, тем более полностью из- бавиться от своего этого состояния духа и крови. Но, главное, она никогда этого и не желала.
Нрав Грейс – единственной ее подруги – другого рода. Грейс тоже похожа на своего отца. От матери – актрисы Флоры Оломоуц – ей достались чувство юмора и умение «стоять на голове» – способность со- хранять равновесие, как бы не штормило. Отец пе- редал ей одаренность гораздо выше и насыщенней материнской, абсолютный музыкальный вкус и слух, недовольство несообразительностью ближних, не- суразностью окружающего и неистощимую способ- ность служить. Все это соединенное и доведенное до максимального кипения под давлением абсолютной уверенности в себе.
Биче делает то, что считает лучшим, Грейс – то, что считает нужным.
Она, так же как Грейс в своей семье, занималась тем, чего до них в роду еще никто не делал. Можно было сказать, что она некоторым образом пошла по стопам отца Грейс, изучая музыку. Беатриче Стэнли – оперная певица, сопрано.
|
|
|
С длинной преамбулой, теребя кожу на ладони, Бенни подошла ради сложного и сокровенного раз- говора к Джиму:
– Папа, ты знаешь... в общем...
– Ну, говори.
– Я хочу сыграть Гамлета.
Джим не торопился с ответом, он внимательно смотрел на дочь.
– Бенни, меня жизнь научила не говорить сразу
«нет», а сказав что-то, не хвататься тут же за «но». Поэтому мне важно, чтобы ты сейчас услышала именно то, что я скажу. Мне никогда не довелось видеть по-настоящему удачную игру певца или тан- цора в драматическом, не музыкальном, спектакле. Хотя Гамлет – это, бесспорно, очень женская роль. Женственная.
– Папа, так в этом все дело! Ты же видишь самую суть. Ты просто думаешь, что я и говорю о драмати- ческом спектакле.
– Нет?
– В том-то и дело, что нет. Я говорю об опере. Джим слегка подался вперед.
– Ты хочешь ее поставить?
– Нет. Я хочу ее заказать, вернее, чтобы театр сде- лал заказ на ее написание.
– А разве такой оперы нет?
– Есть. Но это смешная история. Правда, смеш- ная. И какая-то... для нас постыдная, честно гово- ря.
– Ну, у нас много таких.
Джим оживился и сел, хотя до сих пор лежал, не меняя позы и массируя пальцы.
– Трагикомедия, – добавила Бенни. – «Бедный Гамлет».
– Ах, вот оно что. Расскажи.
– Она сложилась с самого начала крайне неудач- но. Для сюжета. XIX век, время, ты знаешь, когда Гамлета вдруг вспомнили, но никто не понимал, потому что все слышали только себя. И настолько неудачно, что я в полном недоумении, как вообще могло так сложиться, что до сих пор об этом никто, н и к т о, не задумался. Уже почти двести лет. В 1868 году Амбруаз Тома, автор «Миньон», написал оперу по либретто, сочиненному авторами «Ромео и Джу- льетты» для Гуно, сократившими все, что можно. А самое ужасное, они свели сюжет до уровня от- кровенной романтической пошлости, открытки, коробки конфет. Гамлет у них – не душа мира, не его надежда, и даже не «просто» философ. Даже не безумец, страдающий с судьбою мира один на один. К счастью, хотя бы «быть или не быть» они сохрани- ли, притом, что текст написан по-французски. Ита- льянский любовник, рыдающий по возлюбленной. Все. Ни человека, ни личности, ни природы, ни пу- тей, ни падения, ни сомнения, ни Духа, ни Вечности. Ни великой игры. Вместо них – неистовое мщение, Гертруде – каяться в монастырь, Клавдий погибает, остальные живы, является призрак и коронует прин- ца. Все славят Гамлета. Катарсис. Гип-гип, ура!
– Они пошли за Саксоном Грамматиком, – прики- нул Джим. – Сюжет об Амлете. Это он воцаряется в
«Истории Датчан».
– Там много германского, – согласилась Беатри- че. – Офелия поет о вилисе на скандинавский мотив. А в «деревенском празднике» так вообще есть танец
«Фрея».
Джим улыбнулся.
– Это прекрасно, – продолжила Беатриче. – Но при чем здесь Шекспир? И где английский язык? А я это слышу. Слышу!
Джим снова помедлил с ответом.
– И какой же композитор, по-твоему, может услы- шать, что слышишь ты?
Теперь замолчала она.
– Тим?
– Да. Он один может.
Джим вздохнул и откинулся к стене на старинной кушетке, где его застала Бенни. Не усидев на месте, он встал.
– Пойдем на воздух. Там об этом лучше.
Выйдя из дома, они побрели по траве нау- гад.
– Я вот думаю, – рассуждал вслух Джим, глядя в небо и прищуриваясь от света, разлитого над облака- ми. – Ты ее слышишь... эту музыку...
– Она и снится мне.
– Вот. Видишь. Как же тогда быть с тем, чтобы ее услышал кто-то другой? Даже самый гениальный. И почему ты сама не берешься за нее?
– Мне не хватает квалификации. Я уже записала некоторые фрагменты. Но я боюсь. Я очень боюсь, что это – жалкая пародия. Даже сердитая пародия на то, что я слышу или что пою, когда пою других. Понимаешь, когда я записываю то, что слышу наяву, не во сне, это кажется более-менее похожим и даже красивым. Но вот я несколько раз послушно записа- ла утром то, что слышала во сне. И вот там это было гениальным...
– Да, это всегда так.
– А утром оказалось пародией на то, что я пела во сне.
Джим кивнул.
– И знаешь, что страшно?
– Что же?
– То, что мы создаем здесь, когда бодрствуем, и нам это кажется гениальным – а что это на самом деле? Чем оно окажется «там», когда мы проснемся, где оно первоначально и есть? Что мы видим, что слышим?
– Есть, да, – спокойно сказал Джим, – такой страх есть. Потому что мы не знаем плотности этой «обо- лочки». И какие картонные декорации там распадут- ся. То, что здесь кажется «дворцом», там может ока- заться «картонным домом». Такой страх есть.
– Но это или агония или решимость, – сказала она. И в этот миг Джим улыбнулся одной из самых не- весомых своих улыбок. Он заставил себя молчать.
Весь текст «Гамлета» рвался из памяти ответами на слова дочери.
– Или решаться, отчаянно, пусть даже и плакать от страха «Господи, да как же справиться!», «Госпо- ди, да что со мной будет!», или прятать голову. И уже не поднимать ее больше никогда. И отрезать себе язык. И закрыть рот. Навсегда. Это же дело чести.
Пока Джим смотрел на нее и слушал, он чувство- вал то странное состояние откровения и узнавания, которое бывало с ним в жизни несколько раз, и кото- рое он помнил так хорошо, как никакое другое. «Кто достоин раскрыть сию книгу и снять печати ее?»
– И вот я думаю, если это правда, – продолжала она. – Если я себе не лгу, есть один способ проверить
это. И этот способ – чудо. Если это правда, и если я слышу музыку его слов, то нужен гений. Тот, кто слы- шит. Явившийся. Живой. Здесь. Если это правда – он ее услышит. А если лубок, подделка, значит я по- прежнему буду петь написанное другими. Если голос останется. А гений этот есть. И ты его знаешь. И я его знаю. Того, кто слышит. Того, кто услышал сим- фонию La Fenice *.
Муж Бенни, Джон Альфред Стэнли, в отличие от своей жены и ее ближайшей подруги, пошел по сто- пам обоих своих родителей – Джонатана Стэнли и Эстер Салливан-Стэнли – несмотря на их отчаянные и горячие протесты в период окончания им школы и принятия решения о будущей профессии. Он стал актером. При том, вряд ли его можно было назвать среди тех, кто, как в свое время его отец, мог затмить многих и многих, на глазах у зрителей высвобождая артистичность каждый раз заново, в почти архаич- ной способности проживать первозданное непо- знанное предписанной роли. Джон был проще, но от этого в своем деле не менее честен.
 |
Понимая, что способен к вовлеченности в жизнь больше, чем под светом с колосников, он с самого начала не стремился превзойти себя вне сцены, входя в образы своих героев. Внутренним чутьем он довольно рано распознал в себе своего рода источник желания все и всегда проживать за- ново, как впервые, как еще ни разу не состоявше- еся событие. Это касалось жизни. В игре, в испол-
* Феникс, ит.
нении ролей, в необходимости следовать тексту, указаниям режиссеров, возобновлению действий и воспроизведению мизансцен он интуитивно на- шел действительность, естественно замедлявшую ритм его собственного непрерывного обновления. Можно было сказать, что Джо в буквальном смысле переводил дыхание от кипения гейзера, отдаваясь потоку, направляемому хотя бы отчасти предсказу- емым путем.
И была та сфера, в которой этот пульс и непред- сказуемое течение действовали в нем с наибольшей магнетически излучающейся очевидностью. Секс.
Он не был им одержим. Он был посвящен ему, как иерофант – тайне неиссякающего и сокровенного. И посвятила его Беатриче.
Свой первый и не один последующий опыт он пережил прежде, чем они сблизились, она свой – с ним. Они познакомились довольно рано. Их роди- телей жизнь свела сначала творчеством, работой, потом – непростыми, порой довольно сложными, обстоятельствами. Дети не были привязаны к их кругу, оказываясь в нем часто только потому, что руководствовались в жизни собственной интуи- цией.
Часто бывая в Эджерли-Холле, воспринимая его, как это происходило со многими, почти как свой вто- рой родной дом – во всяком случае как место, куда они все возвращались, чтобы пережить незабывае- мые и надолго впечатляющие события – фестиваль
«Метаморфозы», проводимый здесь каждое лето, был центром этого притяжения – а потом и сам вы- брав актерское дело, Джон естественным образом
присоединился к плавно текущему, вольному движе- нию этой галактики.
Высокий, рыжий, с густыми кудрями, обсыпан- ный, пожалуй, даже «облитый», червонным золотом веснушек, горящим точно оперение красного бойцо- вого петуха. Он привлекал к себе внимание внешне, обладая при этом решающей в отношениях способ- ностью поддерживать его не только этим.
Они сошлись легко, как это бывает, когда первое притяжение происходит, освещенное весельем од- ной компании, оглашенное смехом и нагретое бес- печным и легким опьянением.
Беатриче тогда было восемнадцать, Джону шест- надцать. Смотрелись они так, будто все обстояло с точностью до наоборот. Было четыре часа утра. Они медленно танцевали на опустевшей после долгой ве- черинки террасе. Их гибкое неровное колыхание на- поминало движение двух лиан, нашедших друг в дру- ге опору. Она почувствовала его руки на спине под футболкой и за краем джинсов и не отпрянула, а от- ветила тем же. Он вздрогнул и подтянул ее к себе еще ближе. Наклонившись вперед из-за разницы в росте и согнув ноги в коленях, он шумно втянул воздух, оглушив ее распаленным поцелуем. Стало влажно.
– Джо...
Она вовсе не была намерена останавливать свои пальцы, тонкими краями ногтей поверхностно, лег- ко скользящие и бегущие по его бокам и ребрам. Он выдохнул еще громче.
– Джо, ты только не удивляйся, – договорила она, высвобождая на секунду лицо от ласки и подставляя шею. – У меня это впервые.
Он на минуту замер, не отстраняясь, но замедлив их все сильнее сливающиеся движения. Он держал ее лицо в руках, заглянув в глаза с самого близкого расстояния, на какое человек способен. Поочередно один ее глаз видел один его глубокий расширенный зрачок и многоцветное сплетение оболочки.
– Ты точно хочешь, чтобы это был я? – шепотом спросил он.
Его губы горели.
– Очень, – сказала Бенни.
Они оставались парой около двух лет, после чего перестали быть вместе, даже не рассорившись. Про- сто Бенни уехала учиться в Италию. Расстояние их близость растворило, и оба тогда думали, что навсег- да. Но все изменилось, когда она вернулась.
А произошло удивительное. Событие жизни, о котором может достоверно свидетельствовать одна только собственная память и только те метаморфозы личности, движение которых от одной минуты к дру- гой предстает в виде неразрывного образа только са- мому человеку, умеющему оглядываться и видеть себя в своей внутренней перспективе. В расставании с Джо и во время долгой и трудной работы над голосом она поняла, что в ее жизни было все, что она могла по- желать, кроме одного – способности сохранять тонус, оставаясь предоставленной только себе самой.
К моменту ее возвращения у него была девушка. И Бенни пришлось ждать. Мучительно. Мучитель- ным было не само ожидание, а ужас положения, в котором нужно вдруг оказаться способным не поже- лать другому того, чего не желал бы себе. Не зная, что будет, но уверенная, что рано или поздно без
таинственной сокровенной «подпитки», ее голос увянет, а затем и просто исчезнет, Бенни решила жить, как живется, и петь, посвятив все арии, ис- полненные любовью и посвященные любви, тому источнику в Джо, припав однажды к которому она познала наяву эту возвышающую действительность. Возвращающую свет в любом затемнении. Именно тогда она разучила и начала петь «Бразильскую ба- хиану» Вилла Лобоса.
– Когда я слышу тебя, – однажды сказала Грейс, – я знаю, что достаю из этого месива.
Время шло. Почти десять лет. Грейс успела защи- тить диссертацию, появилась идея, а затем и созда- ние реабилитационного центра на основе метода димиупластики, Джо успешно сыграл значительную роль второго плана в спектакле «До-ре-ми-фа-соль-ля- си-Ты-свободы-попроси» по пьесе Тома Стоппарда, когда до Бенни дошли слухи, что он снова свободен. Неизвестно сколько времени она просидела в тот вечер, сжимая в руке трубку старинного телефонно- го аппарата, то решаясь, то вновь отказываясь ему позвонить. «Это не мне решать», – в конце концов
подумала она.
Они встретились через месяц, и когда в ответ на что-то он спросил «Могу я что-то для тебя сделать?», ее ответом было – «Да».
– Словом, Эджерли, проявляйте благородство, но не играйте в него.
Форд Аттенборо, адвокат и доверенное лицо се- мьи, давний друг отца Уилла, закончил свою речь
паузой без единого лишнего жеста, глядя на Уилла отчасти снисходительно, отчасти взыскательно, словом так, что только тот заметил оттенок тепло- ты в этом всегда несколько отстраненном, ничему не удивляющемуся, но и ничему не позволяющему все- цело завладеть им, взгляде.
Джеймс сидел здесь же, в кресле напротив Уил- ла. Он пришел на полчаса раньше сына, и Уиллу все время казалось, что отец и Форд что-то решили и о чем-то договорились без него, и теперь он просто находится в пространстве некоего уже состоявшего- ся события, которое вряд ли что сможет изменить. Показания Нормы должны были стать решающими в ходе всего дела, а встреча Уилла с обвиняемой до суда по словам Форда была крайне неуместна. Дело теперь грозило принять настолько иной поворот, что любое лишнее движение, даже из самого пре- красного намерения, могло пустить весь процесс под откос. «Пусть придет Уильям Эджерли» – было главным требованием задержанной, отказавшейся отвечать на вопросы, а также и от услуг адвоката. Это последнее обстоятельство вдобавок ко всему прорисовывало довольно ясную картину манипуля- ции – вот только какого уровня шантаж ожидал Уил- ла, появись он на свидании с ней, следующим шагом которого с легкостью предугадывалось ходатайство за обвиняемую, выплата залога и снятие обвинений, оставалось вопросом, и в данном случае, не личного разбирательства, а именно следствия.
– Проблема сейчас в том, – Форд сделал паузу, – что вы, джентльмены, – ты, Уилл, и Норма – спите в одной постели, живете в одном доме и вообще женаты.
– И в этом, собственно говоря, дело?
– Это проблема, когда речь заходит о решени- ях, которые принимаются в более чем деликатных обстоятельствах. В общем, не тебе сейчас решать, Уилл, на чьей тебя поставили стороне.
– Простите, Форд. Простите меня. Папа, и ты. Но дело в том, что это именно мне решать. И, если меня, нас всех, всех, кто оказался в этом завязан, подстави- ли так глобально, то и отвечать... мне.
Соединив руки в замок и склонив голову, Уилл ду- мал. Думал.
– «Секс-символ или предатель?» – медленно про- чел Форд заголовок утреннего таблоида. – М-да. Не так много в стране найдется желающих подставить- ся отрядам СКАТа только из симпатии к вашей са- тире. Беда в том, что даже если вас, таких отчаянно смелых, даже при вашем полном на то согласии, бро- сят им на публичную расправу под лозунгом «Это не мы смеялись, это они нас смешили, мы ржали, как одержимые, потому что и были вне себя!» – чистое Средневековье – разве СКАТ удовлетворится этим? Вас проглотят. А дальше – перемелют всех осталь- ных. Уже не разбирая причин.
– Значит, это предупреждение, – поднял голову Уилл. – Значит пока есть возможность не делать это- го – не оправдывать обвинение в кем-то спровоциро- ванном действии. Раскручивая событие назад: если бы не Кондолиза, Норма не выступила бы против нее с «Гинекократией». Селенизм не превратился бы в политическое движение. Если бы не патриархаль- ные устои, он не возник бы как движение, если бы не страх отвечать за самого себя, не перекладывая вину
на другого, и тем самым – умение отвечать за себя и за другого – не было бы многовекового давления на женщин – как следствие, не возник бы селенизм. Она говорит – «Пусть придет Уильям Эджерли»? Самое главное и самое... главное – она это правильно гово- рит.
– Так. Мы сейчас говорим о праве убийцы убивать, кого ему взбредет в голову или о твоей готовности отвечать за Адама? – все также невозмутимо спросил Форд.
Уилл молчал. Потом он обернулся на Форда.
– А это каждый раз одно и то же.
– Возможно, – кивнул Форд. – Только ты должен учитывать одну очень существенную вещь. Которая наравне с другими пока – только версия. Что эта девка действительно могла стрелять из ревности. И тогда, пусть, я согласен, это и вопрос взаимоот- ношения полов и их уже не метафорической во- йны, но, прежде всего, это вопрос права, свободы и выбора. Ее выбора. И, если ты за то, чтобы чело- век отвечал за себя, не отнимай эту возможность у другого только потому, что тебе показалось это наиболее адекватным твоему собственному чув- ству ответственности. Есть вопросы, Уилл, и в этом ты прав, на которые отвечает только сам человек. И никто ему не подсказчик, кроме того, во что он верит. А не тот, кто чувствует с ним единство и та- ким образом готов лишить его голоса. Это и есть свобода. Не ограничивай ее по своей личной воле. Дай возможность каждому, не только тебе, быть честным.
Уилл посмотрел на Джима. Тот молча кивал в ответ.
– Вокруг тебя гораздо больше людей в этой исто- рии, чем ты, Норма, эта девица и Габриэла Хупер. Подумай о том, что в этой истории, еще до того, как появились вы, ты и Норма, замешан каждый.
Когда они с отцом вышли из Грейс-Инн, Уилл предложил доехать вместе до театра, но Джеймс от- казался.
– Пойду пешком, – сказал он. – Я уже давно не хо- дил через мост, и надо вспомнить, как это делается. Уилл, – Джеймс пристально смотрел на сына. – Форд прав. Не вини себя. Мы все замешаны в этом. Чем меньше ты станешь опережать события, тем лучше.
|
|
|
