 |
Двенадцать дней Боэдромиона
|
|
|
|
За два дня до праздника отряд эфебов направляется к Элевсину. Жрецы выходят из святилища, неся священные предметы, сложенные в коробки-кисты, перевязанные пурпурными лентами, и священные
статуи. Они восходят на повозки. Эфебы сопровождают их в пути. Четырнадцатого Боэдромиона, прибыв
в долину мистерий, они помещают священные предметы в Элевсинион.
Пятнадцатое число, первый день праздника.
В расписанной живописными картинами стое архонт- басилевс, верховный жрец, принимает двух главных жрецов – иерофанта и дадуха, разрешая им пригласить людей на праздник. Глашатай из рода Кериков призывает желающих принять посвящение.
Он напоминает, что все кандидаты должны знать язык мистерий, не быть причастными к преступлениям,
не иметь судимости и быть старше девятнадцати лет.
Во время мистерий рядовые участники надевают черные одежды, символизирующие скорбь. В процессе мистерий они сменяют одежды на белые, затем на золотые.
Но прежде среди однотонно одетых мистов нарядными одеждами выделяются только главные жрецы и жрицы. Голову Иерофанта, одетого в пурпурное узорное облачение, венчает миртовый венок. Длинные волосы жреца-дадуха – факелоносца – обвязаны и закреплены
пестрой лентой.
Утром шестнадцатого раздается клич: «Мисты, к водам!» Они отправляются на берег Фалерского залива.
Там мисты омываются и возвращаются в Элевсинион.
Семнадцатого числа в Пестром портике мистам оглашают заповеди первосвященника Триптолема. Так начинается праздник Эпидаврии в честь бога Асклепия – целителя и утешителя в болезнях
и несчастьях. Семнадцатого Боэдромиона опоздавшие приезжие еще могут войти
в число кандидатов в мисты.
|
|
|
Следующие два дня готовится праздничная процессия в Элевсин.
Двадцатого Боэдромиона из Дипилонских ворот выступает торжественная процессия. Мисты следуют по священной дороге. Впереди в сопровождении жрецов является Иакх. Мисты выкликают его имя, их головы
украшены миртовыми венками. Процессия движется, останавливаясь у ритуальных алтарей.
Переходя по мосту через приток реки,
они перебрасываются «мостовыми шутками».
Шествие завершается в Элевсине вечером при свете факелов.
День двадцать первого отводится на отдых, тайные ритуалы начинаются вечером и длятся до двадцать третьего числа. Мисты рассаживаются на каменных ступенях квадратного зала посвящений в здании Телестериона под песни хора.
Начинается представление о странствованиях Деметры в поисках Коры. В сумраке раздаются вопли богинь,
им вторят сопереживавшие мисты. Заключительное представление в противоположность окрашено радостью: Кора возвращается к Деметре, богиня отправляет Триптолема учить людей земледелию.
Появляются божественные Геракл и Дионис, разыгрывается драма на тему священного брака.
Двадцать шестого, в последний день праздника, совершался обряд племохои. Жрецы нaполняют две племохои – глиняные сосуды – водой и опрокидывaют их, одну – обратившись лицом нa восток,
другую – нa зaпaд.
Чтобы, хрaня священное молчaние,
Мы землю напитали бы водой.
– Фрея, можно мне вас спросить? – во время пе- рерыва на ланч между репетициями Грейс подсела к автору драмы, вступление к которой, похожее на беглое либретто, она перечитывала по непонятной для себя причине с трепетом, едва ли не доводящим ее до слез.
– Разумеется, – Фрея наклонилась вперед.
– Нет, я не по тексту, не по своему тексту. А по тек- сту вообще. Фрея…
– Да?
– Скажите… как вы это узнали? Где вы это услы- шали?
Фрея пожала плечами.
– Ну, есть же это где-то. Где-то это сохранилось. Хотя бы однажды прозвучавшее. Где-то это есть. Надо прислушаться. Присмотреться.
|
|
|
– Как папа. Вы говорите слово в слово, как папа.
– Музыка и образ – одно. Наверное, мы с твоим папой как раз это поняли когда-то, не сговариваясь. И с тех пор сговорились на всю жизнь. Вслушивать- ся. Всматриваться.
– Значит, вы считаете, он действительно услы- шал в точности то, что слышала для «Гамлета» и Бенни?
– Я абсолютно в этом уверена. К этому только надо прислушаться. Не более того. Вернее, не менее. Знаешь, говорят, «превратиться в слух». Клише? Нет. Разгадка. Ключ к тайне. Скажи мне, что ты слышишь, и я скажу, кто ты.
– Три Гамлета! Три! – Бенни смотрела на портре- ты и биографии режиссерского состава оперы.
Два режиссера – Джеймс Эджерли и Тим Тарлтон, два художественных руководителя – Джонатан Стэн- ли и Ларри Эсперсен.
– А кто третий? – не понял Джим.
– Смотря кого ты не замечаешь. Ты, Джонатан и Ларри. Ты и Джонатан играли его. Ларри писал о нем, в свое время реабилитировал его, да, можно сказать, и пережил его на собственном опыте так, как мало кому из исполнителей это удавалось. Ведь, правда?
– Да, – согласился Джим. – Ларри – Гамлет, это правда. Правда. Я почему-то не счел себя. Только его и Стэнли.
– Привычка режиссера?
– Это какая из?
– Замечать только исполнителей со стороны.
– Похоже. Нет, это похоже на другое, хотя и очень близко. Со стороны так вообще может показаться, что это одно и то же. Я никогда не рассказывал тебе о треугольнике взглядов, об авторском триединстве?
– Именно в таких словах – вряд ли. Может, ты го- ворил, называя это как-то иначе?
– Нет, я не мог бы назвать это по-другому. Я это маме рассказывал. Хорошо. Это очень к слову сей- час. Очень кстати. Просто невероятно кстати. Вот ты сейчас говоришь, в постановке твоего «Гамлета» сошлись три тебе знакомых Гамлета. Настоящих. Во плоти. Это напоминает то, что я никогда не забуду, и что мне довелось пережить однажды. Потом это стало для меня единственным камертоном, главным
показателем того, что происходит на сцене и в тек- сте и как. И в этом смысле по внешним признакам похожим на то, что ты назвала «режиссерской при- вычкой». А было это в давнем-давнем тексте. В са- мом первом. В «Перспективе». Я не буду говорить, в какой именно сцене, но там есть фрагмент, чрезвы- чайно важный и основанный на диалоге. Двоих. Он и она. Только двое. Решающий диалог. От него все зависело тогда, и судьба героев, и всей «Перспекти- вы». Я это понимал. Казалось, у меня к тому времени был накоплен немалый опыт постановщика. Не по- наслышке я знал, что значит присваивать реплики и состояния исполнителям, подвластным в сцени- ческом пространстве твоей воле. Я ничего не знал об этом до этого мгновения. До этой сцены. Когда я в тридцать с небольшим поставил своих героев в собственном – не взятом у другого драматурга для переноса на сцену – тексте, в собственном поле зре- ния в ту сцену, все поменялось однажды и навсегда. Представь себе, как мы замерли в этой сцене. Мы – трое, они и я. Они – герои в луче света моего внима- ния. Я – над ними, за ними, между ними. Я – знаю- щий, что они произнесут сейчас решающие слова, скажут их друг другу, знающий смысл этих слов, но еще не слышащий самих слов. Они – ждущие, когда я им дам эти слова. Она смотрит на него, он – на нее, я – на них, они меня не видят. Ни он, ни она еще не знают, что скажут сейчас друг другу. Я смо- трю на них сверху. Жду их слов. И понимаю, что так, из этой точки сверху, я ничего не услышу. Тогда я опускаюсь на их уровень, одновременно оставаясь и над ними и вне них. Захожу за спину сначала ей.
|
|
|
Что мне остается, чтобы услышать ее мысли? Войти в нее, как в перчатку. Теперь я слышу ее. Чувствую ее. И она говорит. Слова появляются, и вовсе не те, какие я мог бы ждать, придумай я их сам, попробуй сложи тот смысл, который я знаю заранее. Из нее я смотрю на него и жду ответа. Жду, что он скажет. Он молчит. Естественно. Будучи ею и не будучи в этот момент им, я не услышу его ответа. Я выхожу из нее, продолжая видеть их сверху, между ними, за ними, одновременно из каждой точки. Я опускаюсь в него. И из его глаз, его глазами смотрю на нее. Он отве- чает. Ни он, ни она не произнесли слова, которые я знал бы заранее. Заранее я знал и понимал только смысл. И они произнесли это так, как я бы сам не сказал никогда. Но для того, чтобы это прозвучало и было написано, нужны были их слова. Тогда я взял планку, на высоту которой не был способен еще и пять минут до свершившегося, до этой сцены.
|
|
|
– Сколько минут это продолжалось? – спросила она.
– Часов, ты хочешь сказать?
– Часов? Джим кивнул.
– Не знаю. Два, три, возможно, больше. Может быть, и полчаса. Поверь, я не засекал время.
– Но это было в течение одной медитации? Когда ты сел работать и не прерывался, пока этого не про- изошло?
– Да, в тот день, да. С тех пор я не работаю и ни- когда не работал иначе. И привыкнуть к этому невоз- можно. Каждый раз обгораешь и сгораешь. И возоб- новляешься вновь.
Соединив ладони у лица, он коснулся пальцами лба и переносицы.
– Три Гамлета, как ты говоришь, сдается мне, – продолжил он, – пришли к тебе сейчас совсем не потому, что «так удачно совпало» на наш – мой ре- жиссерский, их актерский и философский взгляд – совсем не поэтому. Гамлет сейчас – ты, и видеть, как он рождается заново в музыке режиссеру, актеру и философу нужно в трех лицах. Со всех сторон. Толь- ко и всего. Вот почему.
– Какое счастье, что все сошлось, – сказала она. Джим сделал небольшую паузу.
– Так ведь это… это же по доброй воле*.
Бенни показалось, что не отец, а Уилл улыбнулся
ей.
|
|
|
