УСЛОВНО, ПрИДумаВШИЙ его других», «обладающий большей 2 глава

деле, будь у нас больше

времени, мы могли бы, обратившись к Платону, убедиться, с каким благоразумием определял он человека именно по его невежеству. В нем-то и состоит. привилегия человека'. Ни Богу, ни дикому зверю невежество недоступно: первому—поскольку он обладает всей полнотой знания; второму—посколь­ку оно ему вообще не нужно.

Отсюда явствует, что человек пользуется мышле­нием не как подарком, а постольку, поскольку, пред­принимая отчаянные попытки выкарабкаться из затяги­вающего его вещного мира, он принужден организовы­вать свою психическую деятельность, не слишком от­личающуюся от прочих человекообразных, в форме мысли, что совершенно несвойственно животному.

Следовательно, человек стоит выше животного не потому, что он такой, какой он есть, и чем-то распола­гает, а в силу своих действий, своего поведения. Поэтому он не должен ни на минуту терять над собой контроля.

Примерно это я имел в виду во фразе—которая, по правде говоря, звучит голой фразой—о том, что мы живем не чтобы мыслить, а, наоборот, мыслим, чтобы выжить. Вы видите теперь, что приписывать человеку мышление как врожденное качество—что в первый момент могло показаться чуть ли не лестью в адрес рода человеческого—попросту несправедливо. Ибо оно не снизошло на человека свыше, а было до­стигнуто тяжким трудом, завоевано и, как все завое­ванное—будь то город или женщина,— очень обманчи­во и ненадежно.

Это отступление о мышлении понадобилось, чтобы

246 Ортега-и-Гассет

разъяснить мое предшествующее заявление о том, что человек—это, прежде всего, действие. Попутно вспом­ним добрым словом человека, который впервые осо­знал это во всей ясности,—не Канта и не Фихте, а ге­ниального безумца Огюста Конта.

Мы видели, что действие— это не просто ряд столк­новений с окружающими вещами или людьми: то со­стояние, выходящее за рамки человеческого, мы назва­ли смятением. Действуя, человек воздействует на окружающий его материальный мир либо на людей в соответствии с заранее выработанным и обдуманным планом. Таким образом, истинное действие не суще­ствует без мышления, равно как и истинное мышление невозможно вне связи с действием, в котором оно чер­пает новую силу.

Но эту реально существующую связь между дей­ствием и созерцанием упорно не хотели замечать. Ког­да греки обнаружили, что человек мыслит, что во все­ленной существует такая странная вещь, как мышление (как будто до тех пор люди не мыслили, либо мысли­ли, подобно bourgeois gentilhomme *, не обращая на это внимания), они так воодушевились этим неожиданно обретенным даром, что сделали мыслительную способ­ность, logos**, краеугольным камнем всей земной жи­зни. Все прочее по сравне-

„ * Мещанин во дворянстве (франц.). НИЮ С Ней КазаЛОСЬ ИМ НИ- <•• Слово (греч.).

чтожным и не заслужива­ющим никакого внимания. А так как мы склонны пере­носить на Бога все, что считаем наилучшим, то и греки, вслед за Аристотелем, решили, что все свое время Бог уделяет раздумьям. Причем думает Он не о вещах—подобная интеллектуальная операция представлялась им недостойной. Нет, по Аристоте­лю, Бог мыслит лишь о мысли, иными словами, Бог у него—интеллигент, а точнее, скромный преподава­тель философии. Но, повторяю, для них это было са­мым возвышенным, что есть в мире, самым благород­ным занятием. Поэтому они верили, что назначение че­ловека и состоит в постоянном упражнении интеллек­та, что человек явился в мир, чтобы размышлять, или,

247 Человек и люди

по нашей терминологии, чтобы самоуглубляться.

Это учение, получившее название «интеллектуализ­ма», сводится к обожествлению мышления и отрывает мысль от ее окружения, от ее роли в общем хозяйстве человеческой жизни. Как будто человек мыслит просто так, из прихоти, а не потому, что поневоле вынужден делать это, чтобы выжить в вещном мире! Как будто мысль способна пробудиться и действовать за счет толь­ко собственных ресурсов, замкнувшись на самой се­бе, а не порождена—как то и есть на самом деле— человеческой деятельностью, вырастает из нее и в нее же возвращается! Мы обязаны грекам бесчисленными до­стижениями самого высокого уровня, но им же мы обязаны и своими цепями. Западный человек до сих пор, и в решающей степени, живет, рабски следуя вку­сам и привычкам обитателей Пелопоннеса, которые, действуя изнутри нашей культуры, уже восемь веков уводят нас в сторону от нашего собственного, истинно­го, западного призвания. Самая прочная из этих це­пей— «интеллектуализм»; и сейчас, когда мы должны найти правильный путь, проложить новые дороги, очень важно отрешиться наконец от этой укоренив­шейся в нас скованности, достигшей крайней степени в течение двух последних столетий.

Последовательно сменявшие друг друга «raison» *, затем просвещение и, нако-. _Разум (ф_ранц.). нец, культура привели к

самому полному извращению всех понятий и к само­му непристойному обожествлению мыслительной спо­собности. Среди большей части мыслителей того вре­мени, и прежде всего немецких, которые, кстати сказать, были моими учителями в начале века, культура, мыш­ление с успехом заняли вакантное место изгнанного божества. Вся моя работа с самого начала, с первых неуверенных шагов, была борьбой против подобного образа мыслей, который я еще тогда назвал «ханже­ством от культуры». Ханжество от культуры—это взгляд на культуру, на мысль как нечто самодостаточ­ное, нечто не нуждающееся ни в каком обосновании в силу своей самоценности, каковы бы ни были ее кон-

248 Ортега-и-Гассет

кретные задачи и содержание. Человеческая жизнь обрекалась на роль прислужницы культуры, поскольку лишь тогда она приобретала значимость и содержание. Из чего следовало, что она, жизнь, — существование в чистом виде—сама по себе лишь ничего не стоящий пустяк.

Эта привычка выворачивать наизнанку действитель­ное взаимоотношение между жизнью и культурой, дей­ствием и созерцанием привела к тому, что в последние сто лет—и фактически до настоящего времени — наблюдалось перепроизводство идей, книг, произведе­ний искусства — поистине культурная инфляция. Сло­жилось то, что в шутку—поскольку я не доверяю раз­ного рода «измам»—можно было бы назвать «капита­лизмом от культуры», современной разновидностью византийства. Стали производить ради производства, не обращая внимания на потребление, на те действитель­но необходимые сегодняшнему человеку идеи, кото­рых он так жадно ждет. И, как то и случается при ка­питализме, рынок оказался перенасыщен, и наступил кризис. И пусть не говорят, что большая часть великих перемен, произошедших за последнее время, явилась неожиданностью. Вот уже двадцать лет я не устаю о них говорить. Не выходя за рамки сравнительно уз­кой темы, которую мы сейчас обсуждаем, я могу упо­мянуть, например, свое эссе с программным названием «Реформа мышления», опубликованное в начале двад­цатых годов и включенное в собрание сочинений.

Но самое серьезное заблуждение интеллектуализма, или ханжества от культуры, состоит даже не в этом, а в том, что культура, самоуглубление, мысль препод­носятся человеку как некий драгоценный дар, который ему следует с благодарностью принять, и, следователь­но, как нечто внеположное жизни, как будто суще­ствует жизнь без культуры и без мышления, как будто возможно жить без самоуглубления. Таким образом, человека как бы подводили к витрине с разложенными на ней драгоценностями и предоставляли выбор: жить, приобщившись к культуре, или без нее. И естественно, что, столкнувшись с подобной дилеммой, люди, насколь-

оДО Человек и люди

ко мы имели возможность убедиться, быстро сдела­ли выбор и, всеми правдами и неправдами избегая со­стояния самоуглубленности, отдались во власть смяте­ния. И поэтому вся Европа сегодня охвачена им.

Вслед за интеллектуализмом, обособившим созерца­ние от деятельности, возникло заблуждение прямо про­тивоположное: волюнтаризм, который сбросил со сче­тов созерцание и обожествил деятельнорть как тако­вую. В этом случае ошибочно трактуется уже упомяну­тая мысль о том, что человек — это, прежде всего, дея­тельность. Конечно, всякая идея, даже самая правиль­ная, может подвергнуться ложному толкованию; конеч­но, всякая идея чревата риском, и следует со всей определенностью и раз и навсегда признать за ней это качество, добавив лишь, что подобная чреватость, скрытый риск присущ не только идеям, но и всему, буквально всему, что делает человек. Поэтому я и го­ворил, что суть человека— опасность, риск. Человек всегда идет по острию ножа, и, хочет он того или нет, его первейший долг—соблюдать равновесие.

Как уже не раз случалось в прошлом, и в нашидни—я имею в виду последние годы, когда позадипочти половина века,—народы возвращаютсяв смятенное состояние. С нами происходит то же, чтос Римом. Европа начала с того, что погрязла в удоволь­ствиях, как Рим—в том, что Ферреро назвал «luxu-ria» *, то есть в избытке роскоши и удобств. Затем на­ступил черед боли и стра-....,.

*/• Излишества (шпал.).

ха. Как и в Риме, социаль­ная борьба и, как следствие, войны привели людей в со­стояние тупого оцепенения. А когда такое оцепене­ние—крайняя форма смятения — затягивается, оно пре­вращается в тупость. Некоторые обратили внимание, что уже давно и с настойчивостью leit-motiv'a в моих работах встречается упоминание о сравнительно ма­лоизвестном факте, а именно о том, что начиная с древности, еще со времен Цицерона, мир стал глу­петь. Учитель Цицерона, Посидоний, был последним человеком той цивилизации, способным обращаться к вещам и плодотворно рассуждать о них. Люди утра-

250 Ортега-и-Гассет

тили—что угрожает случиться и в Европе, если не бу­дут приняты меры,—способность к самоуглублению, к безмятежному погружению в неподкупные глубины своей души. Кругом говорят только о деятельности. Сеющие смятение демагоги, глашатаи смятения, погу­бившие уже не одну цивилизацию, будоражат людей, отвлекая их от размышлений, сгоняют их в толпы, чтобы не дать личности возможность заняться само­устроением, которое возможно только наедине с собой. Очерняя служение истине, они предлагают нам взамен мифы. Разжигая страсти, они добиваются того, что люди, сталкиваясь с ужасами жизни, приходят в иссту­пление. Совершенно ясно, что поскольку человек — это животное, которому удалось уйти в себя, то человек в исступленном состоянии, постепенно опускаясь, нис­ходит до животного уровня. Подобное зрелище всегда являют эпохи, обожествляющие чистую деятельность. Сам воздух начинает дышать преступлением. Человече­ская жизнь теряет смысл и ценность; повсюду творятся насилия и грабеж. Прежде всего грабеж. Поэтому, ког­да на горизонте возникает могучий силуэт деятеля, первым делом не забудьте проверить карманы. Кто действительно захочет познакомиться с тем, как расхи­щаются великие цивилизации, может прочесть об этом в первом доскональном дневнике существования Рим­ской империи, о которой до сих пор мы фактически ничего не знали. Я имею в виду книгу «Социальная и экономическая история Римской империи», написан­ную великим русским ученым Ростовцевым, уже много лет преподающим в Соединенных Штатах.

После нарушения естественной связи с созерцанием и самоуглубленностью чистая деятельность способна вызвать лишь цепную—или, скорее, сорвавшуюся с це­пи—реакцию разного рода безрассудных действий. Итак, мы видим, что одна абсурдная точка зрения обу­словливает появление другой, противоположной, не ме­нее безрассудной; хотя, по крайней мере, не настолько, чтобы не породить следующую и т.д. Таким образом, политика на Западе дошла до того предела, когда, утратив понятие о правоте, все вдруг оказались правы.

OK"] Человек и люди

Причем правота каждого оказалась не столько его соб­ственной правотой, сколько неправотой соседа.

Учитывая такое положение вещей, было бы разум­но, насколько позволяют обстоятельства, дать себе передышку, пусть небольшую, и попробовать разо­рвать заколдованный круг смятения, толкающего нас от безрассудства к безрассудству; было бы разумно — как это не раз случается в самых обыденных ситуа­циях, когда мы обескуражены, когда чувствуем, что ги­бельный водоворот житейских проблем затягивает нас,—сказать себе: «Спокойно!» В чем смысл этого на­стояния? Да попросту в том, чтобы хоть на минуту прервать деятельность, отчуждающую нас от самих себя, заставляющую терять голову; хоть на минуту прервать деятельность, чтобы сосредоточиться на себе, привести в порядок свои мысли и выработать страте­гический план борьбы с обстоятельствами.

Поэтому не думаю, чтобы меня можно было упрек­нуть в экстравагантности или самомнении, когда, ока­завшись в какой-нибудь стране, где до сих пор царят покой и безмятежность, я первым делом думаю о том, что самое полезное, что мог бы сделать здесь человек для себя и для своих собратьев, было бы не сеять во­круг смятение и тем более не поддаваться ему за счет посторонних влияний, а использовать благоприятную ситуацию для того, чтобы заняться тем, что многим теперь недоступно: хоть ненадолго уйти в себя. Если сегодня там, где это возможно, не будет создаваться сокровищница планов человечества на будущее—то есть идей,—то вряд ли стоит на это будущее полагать­ся. Половина тех печальных событий, что происхо­дят сегодня, происходят потому, что эти планы потер­пели крах, как то и предсказал я еще в 1922 году в прологе к моей книге «Беспозвоночная Испания».

Без стратегических отступлений в самое себя, без бдительной мысли жизнь человека невозможна. Вспом­ните все, чем человечество обязано нескольким вели­ким актам самоуглубления! Не случайно основатели всех великих религий, прежде чем начать проповедо­вать, совершали свои знаменитые уходы из мира. Буд-

. 252 Ортега-и-Гассет

да уединился в горах; Магомет—в шатре, и даже в шатре, для еще большего уединения, он покрывал го­лову бурнусом; и, наконец, Иисус, на сорок дней уда­лившийся в пустыню. Какими только открытиями мы не обязаны Ньютону! Так вот, когда люди, поражен­ные тем, как ему удалось свести мир бесчисленных фи­зических явлений к такой простой и точной системе, спрашивали, каким образом он достиг этого, он про­стодушно отвечал: «Nocte dieque incubando» — «Обдумывая денно и нощно»,—слова, за которыми уга­дывается ряд головокружительных самоуглублений.

В мире есть сейчас один великий больной, находя­щийся на краю гибели; это—истина. Если мы не огра­дим ее спасительной стеной спокойствия, она погибнет. Так мы выходим наконец из мертвой петли, в которую вошли в начале этой главы, чтобы расставить по своим местам и окончательно уяснить все сказанное.

А потому перед лицом задувающих со всех концов света и из всех щелей бытия смятенных вихрей я по­считал нужным предпослать данному курсу свои со­ображения по поводу самоуглубленности, пусть и вкратце, не задерживаясь, как хотелось бы, на неко­торых моментах и даже совсем обходя молчанием многие из них, поскольку, к примеру, мне ни словом не удалось упомянуть о том, что самоуглубленности, как и всему человеческому, свойствен пол, то есть что самоуглубленность мужская отличается от женской. Да иначе и быть не может, ведь мужчина углубляется сам в себя, а женщина— сама в себя.

Сходным образом самоуглубление человека восточ­ного не похоже на самоуглубление человека западного. Западный человек погружается в светлое начало раз­ума. Вспомните Гёте:

Ich bekenne mich zu dem Geschlecht, Das aus dem Dunkel ins Helle strebt.

(Хочу сказать, что я из рода тех, Которые от тьмы стремятся к свету.)

Европа и Америка—попытка построить жизнь на основе ясных, умопостижимых идей, а не мифов. По-

253 Человек и люди

скольку сегодня таковых нет, европейцы сбиты с толку, деморализованы.

Макиавелли, который сам отнюдь не был макиавел­листом, не без изящества пишет о том, что единствен­ное спасение для обращенных в бегство, расстроенных рядов деморализованного войска—«ritornare al se­gno», то есть «вернуться к знамени»,—сплотить рас­сеянные полки под сенью колышущегося стяга. Европа и Америка тоже должны «ritornare al segno» ясных идей. Молодое поколение, тяготеющее к телесной и ду­ховной чистоте, должно объединиться в ясной, доступ­ной всем идее, не лимфатической и вялой, а обладаю­щей прочным костяком, нужным, чтобы выжить. Вер­немся еще раз от мифов к ясным, четким идеям, к че­му еще три века назад, сделав это своей программой, призывал один из самых острых умов, когда-либо ро­ждавшихся на Западе, — Рене Декарт, «этот неудержи­мый шевалье», как писал о нем Пеги. Я прекрасно по­нимаю, что Декарт с его рационализмом—давно про­шедшее, но позитивное в человеке—это непрерывность. Чтобы превзойти прошлое, надо не утрачивать с ним связь; напротив, мы должны превратить про­шлое в прочный фундамент.

Из огромного и запутанного клубка тем, в которых надлежит разобраться, если человечество хочет увидеть новую зарю, я выбрал одну, на мой взгляд, безотлага­тельную: «Что такое социум, что такое общество»,— тему, разумеется, весьма скромную и, конечно, совсем не выигрышную и, что самое скверное, неимоверно трудную. Но тема эта—насущная. В нее уходят свои­ми корнями понятия «государство», «наука», «закон», «свобода», «власть», «коллектив», «справедливость»— все, что сводит сегодня с ума род людской. Без осве­щения этой темы все эти слова превращаются в мифы. Отбросим расхожие понятия, пока не доберемся до то­го слоя, где кончаются мифы и начинаются очевидные истины. Попробуем внести хотя бы некоторую ясность в этот вопрос. Я отдаю вам все, что имею, и пусть тот, кто способен на большее, даст больше, я же поделюсь хотя бы своей малостью.

254 Ортега-и-ГассетII

Личная жизнь

Дело в том, что человек в очередной раз сбился с пу­ти. И в этом нет ничего нового, ничего неожиданного. Не раз случалось человеку сбиваться с пути; более то­го, суть человека, в отличие от прочих существ, имен­но в способности теряться, блуждать—будь то блу­ждание в дебрях бытия или в самом себе—и благо­даря чувству потерянности предпринимать энергичные действия, чтобы вновь обрести себя. Печальная способ­ность чувствовать себя потерянным и составляет его трагический удел и его почетную привилегию.

Итак, движимые стремлением к самой неопровержи­мой и очевидной истине, попробуем отыскать и опре­делить факты, сами по себе настолько характерные, что, строго говоря, их вряд ли можно назвать иначе, чем «социальные явления». Эта решающая и требую­щая неукоснительной строгости процедура—то есть попытка выяснить, какие же именно факты являются феноменом или реальностью, безусловно и безогово­рочно отличными от прочих и, следовательно, к ним не­сводимыми,—должна состоять в постепенном нисхожде­нии к последней реальности, к области явлений, кото­рые, в силу своей изначальности, не имеют под собой основы, а наоборот, сами будучи таковой, порождают все прочее.

Такой изначальной реальностью, на строгом изуче­нии и наблюдении которой должно в конечном счете основываться и утверждаться все наше знание, являет­ся наша жизнь, жизнь человека.

Что бы я ни имел в виду под «жизнью человека»— кроме особо оговоренных случаев,—не следует думать, что речь идет о чьей-то чужой жизни; каждый должен обращаться к своей собственной жизни и соотносить все именно с ней. Человеческая жизнь как изначальная реальность—это всегда жизнь каждого в отдельности, моя жизнь. Для удобства я иногда буду называть ее нашей жизнью, но при этом следует помнить, что

255 Человек и люди

я подразумеваю жизнь каждого в отдельности, а не жизни других людей либо некую предположительную общую или множественную жизнь. То, что мы назы­ваем «жизнью других»: жизнь нашего приятеля или любимой женщины,—это всегда эпизод, разыгранный на подмостках моей жизни, жизни каждого в отдельно­сти, а потому нуждается в ней. Жизнь другого, пусть даже самого близкого и родного нам человека, не боль­ше чем спектакль, который мы созерцаем, как дере­во, скалу или тучку-странницу. Я вижу ее, но не являюсь ею, иными словами, не живу ее жизнью. Ког­да у другого болят зубы, я легко могу представить се­бе его перекошенное лицо, то есть в конечном счете это будет созерцание человека, мучимого болью, но его боль болит не у меня, и, следовательно, то, что я чувствую, глядя на него, совсем не то, что я чув­ствую, когда больно мне. Строго говоря, зубная боль ближнего—это всего лишь моя гипотеза, предположе­ние, моя догадка,—некая предполагаемая боль. Моя же боль, напротив, неоспорима. Говоря по всей стро­гости, мы никогда не можем быть окончательно увере­ны, что у нашего страждущего друга действительно болят зубы. Его боль обнаруживается лишь в опреде­ленных внешних проявлениях, болью не являющихся: в искривленном лице, блуждающем взгляде, в руке, держащейся за щеку—жесте, совершенно не соответ­ствующем вызвавшей его причине, словно зубная боль — это птица, которую мы поймали и боимся упу­стить. Чужая боль—реальность не изначальная, а пре­ломленная чувством, вторичная, производная и сомни­тельная. С изначальной реальностью общее у нее толь­ко видимость, внешние проявления. Это единственное, что в ней для нас очевидно и неоспоримо. Но связь между проявлением и тем, что проявляется, между на­ружностью и тем, что она обнаруживает, между внеш­ностью и тем, что находит в ней внешнее выражение— овнешняется,—всегда в высшей степени сомнительна и двусмысленна. Найдутся люди, которые для достиже­ния каких-либо своих целей с блеском разыгрывают перед нами притворную сцену зубной боли. И напро-

256 Ортега-и-Гассет

тив, жизнь каждого в отдельности не терпит игры, по­скольку, притворяясь перед самими собою, мы, есте­ственно, знаем, что притворяемся, и даже самая проник­новенная игра никогда не убедит нас полностью: в глубине души мы будем чувствовать неискренность, фальшь и не дадим себя обмануть. Эта неумолимая, самоочевидная и бесспорная непритворность нашей жи­зни, то есть жизни каждого в отдельности, и есть ос­новная причина, по которой я называю ее «изначаль­ной реальностью».

Но есть и другая причина. Называя реальность жи­зни «изначальной», я не хочу сказать, что она—г единственная и тем более самая возвышенная, почитае­мая, несравненная и проч., а попросту, что она есть начало — отсюда и «изначальная»—всех прочих реаль­ностей в том смысле, что, каковы бы они ни были, они должны, чтобы стать для нас реальными, заявить о себе или хоть как-то проявиться в волнениях нашей собственной жизни. Таким образом, эту изначальную реальность—мою жизнь—ни в коей мере нельзя упрек­нуть в эгоизме или солипсизме, поскольку по самой сути своей она—то место, те подмостки, на которых любая другая реальность всегда может торжественно явиться, подобная Святому духу. Сам Бог, чтобы быть Богом, должен ухитриться и дать нам знать о своем существовании; ради этого Он полыхает молниями над Синаем, является неопалимой купиной у края дороги, бичует менял в храме и облаком проплывает над трех­мачтовым фрегатом Голгофы.

Поэтому никакое познание чего-либо не будет до­статочным— то есть достаточно глубоко укоренен­ным,—если не начнется с точного определения того, где и каким образом в мире нашей жизни это «что-либо» обнаруживает себя, дает о себе знать, возникает, прорастает, в конечном счете, начинает существовать. Поскольку слово «существование»—вначале, я пола­гаю, обозначавшее борьбу, слово воинствующее— и относится к такой жизненной ситуации, когда перед на­ми внезапно, словно вырастая из-под земли, возникает некий враг, который настойчиво преграждает нам путь,

257 Человек и люди

сопротивляется нам, стараясь самоутвердиться, то есть утвердить себя в противовес нам. Существование под­разумевает сопротивление и, следовательно, самоутвер­ждение существующего вопреки нашему стремлению подавить его, уничтожить или представить как несуще­ствующее. Вот это-то существующее, становящееся и является реальностью, поскольку реальность—это все то, с чем мы поневоле должны считаться, посколь­ку, хотим мы того или нет, оно — здесь, оно про­изошло, противо-пол ожил ось. В результате порой не­выносимой терминологической путаницы слова «суще­ствовать» и «существование» уже давно употребляются в произвольном и туманной смысле, прямо противопо­ложном тому значению, которое несут в себе эти древ­ние слова.