УСЛОВНО, ПрИДумаВШИЙ его других», «обладающий большей 4 глава

_ Легко от нее отделались (франц.).

жет и должно считать себя

в самом непосредственном смысле слова «выжившими», поскольку все мы в эти годы были на краю гибели... «по социальным причинам». В страшных событиях по­следних лет, которым так или иначе удалось положить конец, повинно и даже стало едва ли не главной их причиной смутное представление современников о при­роде общества.

Чтобы выполнить нашу задачу с максимальной точ­ностью, мы обратились к области изначальной реаль­ности—изначальной, поскольку в ней берут начало, из нее возникают и произрастают все прочие реально­сти,—то есть к человеческой жизни. О ней было сказа­но вкратце следующее:

П е р в о е.Человеческая жизнь, в собственном, пер­воначальном смысле, есть жизнь каждого в отдельно­сти, увиденная изнутри самой себя, а следовательно, всегда— моя, личная жизнь.

Второе. Суть жизни в том, что человек, непонят-

273 Человек и люди

ным для себя образом, вынужден, чтобы не погибнуть, постоянно делать что-то в неких определенных обстоя­тельствах—назовем это обстоятельственностью жи­зни,— учитывая эти обстоятельства.

Третье. Обстоятельства всегда дают нам разно­образные возможности действия, а следовательно, бы­тия. Это вынуждает нас, хотим мы того или нет, вос­пользоваться нашей свободой. Мы свободны по при­нуждению. Благодаря этому жизнь — вечный перекре­сток и постоянное сомнение. Каждую минуту мы дол­жны выбирать: что сделаем мы через минуту. Поэтому каждый постоянно стоит перед выбором своего образа действий, а следовательно — бытия.

Четвертое. Жизнь неотчуждаема. Никто не мо­жет взять на себя труд определять за меня мой образ действий, включая и мои страдания, поскольку пости­гающую меня извне боль я должен принять сам. Моя жизнь, таким образом, есть постоянная и неизбежная ответственность перед самим собой. Необходимо, что­бы то, что я делаю — а следовательно, думаю, чув­ствую, люблю,— имело бы смысл, причем ясный смысл для меня.

Если мы объединим эти качества, представляющие наибольший интерес для нашей темы, то окажется, что жизнь всегда подразумевает личность, обстоятельства, неотчуждаемость и ответственность. Теперь же обрати­те внимание вот на что: если в дальнейшем мы будем встречаться с жизнью, нашей или чужой, которая не обладает этими качествами, начисто лишена их, кото­рая не есть человеческая жизнь в первоначальном, соб­ственном смысле, то есть жизнь как изначальная ре­альность, но которая будет жизнью и, если угодно, че­ловеческой жизнью в другом смысле, то перед нами будет другая реальность, отличная от изначальной и при этом вторичная, производная и в той или иной степени сомнительная. Возможно, в ходе нашего иссле­дования мы столкнемся с формами нашей жизни, кото­рую, поскольку она наша, нам придется называть чело­веческой, но из-за отсутствия у нее названных выше качеств придется в то же время называть ее не-

274 Ортега-и-Гассет

человеческой, анти-человеческой. Пока нам не вполне ясно, что это может быть, но рекомендую держать та­кую возможность в уме.

Теперь же вернемся к тому очевидному факту, что собственно человеческим во мне является то, что я ду­маю, люблю, чувствую и осуществляю телесно, физи­чески, являясь производящим субъектом этих действий, то, что происходит со мною как таковым; а следователь­но, моя мысль человечна, только если я думаю о чем-либо сам по себе, отдавая себе отчет в значении того, о чем думаю. Человеческое— лишь то, что я де­лаю, лишь поскольку оно имеет для меня смысл, иными словами, поскольку оно мне понятно. Для каждого че­ловеческого действия, таким образом, существует субъ­ект, от которого оно исходит и который по этой же причине является его совершителем, ответственным за него. Из сказанного выше следует, что моя человече­ская жизнь, через которую я непосредственно соотно­шусь со всем окружающим: минералами, растениями, животными, другими людьми,—по сути своей есть одиночество. Мою зубную боль — как я уже говорил — могу испытать только я сам. Обдумываемую мною — а не повторенную механически с чужих слов—мысль должен продумать с начала до конца только я сам, наедине с собой. То, что дважды два—четыре, стано­вится очевидным и понятным для меня, единственно когда я самостоятельно, один дохожу до этой мысли.

Если сначала мы станем изучать элементарные явле­ния, то начать придется с самого элементарного. Итак: элементарное в любой действительности есть то, что служит основой всему прочему, простейшая составная часть, которую мы, именно в силу ее простоты и эле­ментарности, обычно менее всего замечаем, то есть то, что более всего скрыто, тайно, неуловимо и отвлечен­но. Мы не привыкли обращать на это внимания, и поэтому нам так трудно узнать это, когда кто-нибудь пытается заставить нас это увидеть. Так, мы не видим ниток, из которых соткан ковер, именно пото­му, что ковер соткан из них, то есть они—его элемен­ты, его составляющие. Мы привыкли иметь дело

о т С Человек и люди

с вещами, а не с компонентами, из которых они со­стоят. Чтобы увидеть компоненты, мы должны пере­стать видеть их сочетание, то есть саму вещь; так, что­бы увидеть поры камня, из которого сложен собор, мы должны перестать видеть сам собор. В практическом обиходе главное для нас—пользоваться уже готовыми, сделанными вещами, и поэтому нам знаком, понятен и привычен прежде всего их внешний, цельный облик. И наоборот, чтобы вникнуть в составляющие их эле­менты, мы должны пойти наперекор нашим умствен­ным привычкам и мысленно, то есть в воображении, разрушить вещи, разъять мир, чтобы увидеть, что за­ключено внутри, чтобы увидеть его компоненты.

Человеческая жизнь, как я уже говорил, ipso facto * подразумевает два в рав-. _{в силу самого факта (лат)} ной степени изначальных

Мыслящая вещь (франц.). Мыслящая вещь (лат.).

и неотделимых друг от друга фактора: человека с его жизнью и обстоятельства, мир, в котором человек жи­вет. Для идеализма, начиная с Декарта, изначальной ре­альностью обладал один лишь человек, да к тому же Человек, сведенный к une chose qui pense *, «res cogi-tans»**, к мысли, к идеям.

Мир не имеет реальности, он существует лишь в представлении. Для Аристотеля, наоборот, лишь вещи и их сочетания обладали изначальной реальностью. Человек лишь вещь среди вещей, частица мира. И только вторично, благодаря разуму, он играет особую, выдающуюся роль: он рассуждает о прочих вещах и о мире, размышляет об их сути и несет в мир свет истины о мире благодаря слову, возве­щающему истину о вещах. Но Аристотель ничего не говорит нам о том, откуда взялись у человека разум и слово — «logos» обозначает одновременно и то, и другое,— откуда появилась в мире, помимо прочих вещей, такая странная вещь, как истина. Существова­ние разума для него просто факт, один из многих, так же как длинная шея жирафа, извержение вулкана или звериная жестокость зверя. В этом, решающем вопросе человек с его разумом и прочими качествами для Ари-

276 Ортега-и-Гассет

стотеля не более чем вещь, а следовательно, он не признает никакой другой изначальной реальности, кро­ме вещей, или бытия. Если представители первого на­правления были идеалистами, то Аристотель и его по­следователи—реалисты. Но нам кажется, что, посколь­ку Аристотелев человек, даже будучи наделен разумом, будучи провозглашен разумным животным, даже, нако­нец, будучи философом, не может объяснить, почему появился у него разум и почему вообще во вселенной существует некто наделенный им, это значит, что он не может дать разумного обоснования столь важному и непредвиденному событию, а потому вряд ли раз­умен. Яснее ясного, что если умный человек не пони­мает, почему он умен, то он не умен и ум его — фикция. Пойти дальше Декарта и Аристотеля и оказать­ся ближе их (то есть ближе к цели) вовсе не означает с презрением отречься от их наследия. Напротив, лишь тот, кто впитал и сохранил для себя это наследие, мо­жет освободиться от него. Но освобождение не влечет за собой чувства превосходства по отношению к каж­дому из этих гениев.

Таким образом, рассматривая человеческую жизнь как изначальную реальность, мы мгновенно разрешаем тысячелетний спор между идеалистами и реалистами и обнаруживаем, что Человек и Мир одинаково реаль­ны в жизни и никому из них в этом смысле нельзя от­дать первенство. Мир—это сложное переплетение раз­ного рода событий и значимостей, которыми Человек, поневоле, опутан со всех сторон; Человек же — существо, вынужденное держаться на плаву в этом ми­ре событий, которые поневоле для него что-то значат. Причина этого в том, что жизнь значима сама для себя, более того, вся она в конечном счете сводится к этой самозначимости, и в этом смысле следовало бы сказать со всей терминологической определенностью, что жизнь и есть самое значимое. Следовательно, Мир, в котором она проистекает, существует, представляет из себя систему значимостей, событий или pragmat'y. Поэтому мир, среда, как мы уже говорили,— это не­объятная прагматическая, практическая реальность,

277 Человек и люди

а не реальность вещей. Словом «вещи» в современном языке обозначается все, обладающее бытием в себе и для себя, а следовательно, независимо от нас. Но жизненный мир составляет лишь то, что существует во мне и для меня, а не в себе и не для себя. И суще­ствует оно лишь постольку, поскольку затрудняет или облегчает, способствует или противодействует бытию каждого конкретного «я»; таким образом, оно суще­ствует, в действительности, как инструменты, орудия, утварь, которой я пользуюсь; его бытие — это бытие, соотносящееся с моими целями, устремлениями, нужда­ми, и нередко все эти прагматические реальности вы­ступают как помехи, препятствия, преграды, ограничи­вающие, затрудняющие, замедляющие наше движение, и, как мы еще увидим, «вещность» sensu stricto * появ­ляется только потом, как. _{в строгом смысле слова (лот}} нечто вторичное и в любом

случае очень спорное. Но поскольку в нашем языке нет слова, соответствующего тому, чем являются для нас вещи в нашей жизни, я буду и в дальнейшем пользовать­ся термином «вещи», чтобы мы могли понимать друг друга, не злоупотребляя неологизмами.

Обратимся теперь к структуре и содержанию того окружения, среды или мира, в котором нам приходит­ся жить. Мы выяснили, что он состоит из вещей— pragmat'bi,—иными словами, что в нем мы имеем де­ло с вещами. Но что касается контактов с вещным ми­ром, то здесь требуются некоторые уточнения, и те­перь мы постараемся вкратце изложить внутреннее строение этого процесса.

1. И первое, что, как мне кажется, необходимо здесь сказать, сводится к следующему: если мир со­стоит из вещей, то каждая из них должна быть мне дана. Пусть такой вещью будет, к примеру, яблоко. И пусть лучше это будет яблоко из райского сада, а не яблоко раздора. Но уже рассматривая сцену в раю, мы сталкиваемся с любопытной проблемой: яблоко, кото­рое Ева протягивает Адаму,— то ли это яблоко, кото­рое Адам видит и принимает из ее рук? Ведь то, что предлагает Ева—видимое, присутствующее, явное,—

278 Ортега-и-Гассет

это всего лишь пол-яблока, равно как и Адам видит и принимает лишь половину. То, что видимо, что, строго говоря, присутствует с точки зрения Евы, несколь­ко отличается от того, что очевидно присутствует с точки зрения Адама. В действительности каждая ма­териальная вещь имеет две стороны, и, как в случае с луной, для нас всегда присутствует одна из них. И здесь мы сталкиваемся с удивительным фактом, ко­торый оставался незамеченным, хотя и лежал на по­верхности, а именно: если говорить о видении, то есть о зрении как таковом, то оказывается, что никто ни­когда не видел яблока—яблока как такового,— поскольку оно, как известно, имеет две стороны, из которых для нас присутствует всегда лишь одна. Соот­ветственно, если двое смотрят на одно яблоко, каждый видит нечто в той или иной степени различное.

Разумеется, я могу обойти яблоко кругом или по­вертеть его в руке. При этом разные его стороны бу­дут являться мне в непрерывной последовательности. Когда я вижу обратную сторону яблока, я вспоминаю уже виденную и как бы приплюсовываю это воспоми­нание к тому, что вижу. Однако, разумеется, эта сумма воспоминания и видимого в действительности не дает мне возможности увидеть обе стороны одновременно. Таким образом, яблоко как единое целое—то, что я подразумеваю, говоря «яблоко»,—никогда не присут­ствует для меня целиком; и, следовательно, не является для меня изначальной очевидностью, а лишь очевидно­стью вторичной, относящейся к воспоминанию, храня­щему наши предшествующие впечатления о какой-либо вещи. Отсюда следует, что действительное присутствие, составляющее лишь часть вещи, автоматически накла­дывается на прочие представления о ней, о которых, следовательно, можно сказать, что они лишь сопри­сутствуют в нашем представлении о целом. В дальней­шем вы увидите, насколько эта идея соприсутствия, не­избежно сопровождающего любое присутствие,—идея, принадлежащая великому ученому Эдмунду Гуссерлю,— поможет нам выяснить, каким образом появляются в нашей жизни вещи и мир, в котором эти вещи находятся.

279 Человек и люди

2. И второе, что следует отметить.

Мы находимся сейчас в этом зале, то есть некоей замкнутой сфере. Это «внутри» является таковым по двум причинам: поскольку оно окружает нас со всех сторон и поскольку является замкнутым, то есть непре­рывным. Замкнувшая нас поверхность не позволяет нам видеть ничего, помимо самой себя; в ней нет ни отверстий, ни проемов, ни щелей, ни зазоров—ничего, что нарушало бы ее непрерывность и давало бы воз­можность видеть что-либо, кроме нее самой и находя­щихся в ней предметов: кресел, стен, светильников и прочего. Но представим себе, что лекция закончи­лась, мы вышли отсюда и обнаружили, что за предела­ми этого зала — то есть вовне — ничего нет, что мир вокруг исчез, что двери ведут не на улицу, в город, во Вселенную, а в Ничто. Подобное открытие вызвало бы у нас choc *, изумило и ужаснуло бы нас. Разве можно было бы объяснить этот

, - шок (англ,).

choc, если бы сейчас, когда

мы находимся здесь, для нас существовал только этот зал и мы ни на минуту не задались бы мыслью — не наведи я на нее сам,— а есть ли еще что-нибудь за эти­ми стенами, то есть существует ли вообще некое во­вне? Точно так же и Адам пережил бы choc, правда не столь тяжелый, обнаружь он, что то, что протягивает ему Ева, это всего лишь видимая ему половина ябло­ка, а вторая—со-присутствующая—отсутствует. В дей­ствительности, если этот зал присутствует для нас sensu strictu, то весь остальной мир, находящийся вне его, со-присутствует, и так же, как в случае с яблоком, соприсутствие чего-то, что не очевидно, но откладыва­ется в нашем опыте, дает нам знание о том, что, хотя и невидимое, оно существует, что оно есть и что мы можем и должны учитывать его возможное присут­ствие; это знание мы носим в себе в виде привычки, свыкаемся с ним. То, что действует в нас, будучи при­обретенной привычкой, для нас незаметно, мы не со­знаем это как нечто конкретное, сиюминутное. Анало­гично понятиям присутствующего и со-присутствую-щего следует выделить сиюминутное, воспринимаемое

230 Ортега-и-Гассет

как отчетливая данность, и привычное, которое постоянно осуществляется в нас, существует для нас, но в форме стертой, неотчетливой, словно убаю­канная собственной привычностью. Отметьте, таким образом, для себя и эту пару: сиюминутность и привычность. Присутствующее реализуется для нас в сиюминутности, со-присутствующее — в привычности.

Итак, мы подошли к первому закону о структуре нашего окружения, среды или мира. Закон этот гласит: жизненный мир состоит из немногого числа вещей, присутствующих в данный момент, и из бесчисленного множества вещей, в данный момент невидимых, сокро­венных, скрытых, но о которых мы знаем или верим, что знаем—в данном случае это все равно,— что мог­ли бы увидеть их воочию, присутствовать при них. Таким образом, ясно, что «скрытыми» я называю сей­час те вещи, которых я не имею постоянно перед гла­зами, но про которые в принципе знаю, что видел их раньше или смогу увидеть впоследствии. С мадридских балконов видны знакомые нам изящные зубчатые очер­тания хребтов Гвадаррамы—они присутствуют для нас постоянно; но мы знаем, услышав или прочитав об этом в достоверных источниках, что существуют также и Гималаи, на которые—стоит нам проявить желание и при наличии солидной чековой книжки—мы тоже можем бросить беглый взгляд; однако, поскольку по­добного желания мы не проявляем и вышеупомянутая книжка, как правило, у нас отсутствует, Гималаи суще­ствуют для нас скрыто, но составляют при этом реаль­ную часть нашего мира в своеобразной форме возмож­ного.

К этому, первому структурному закону нашего ми­ра, заключающемуся, повторяю, в том, что этот мир составляет сравнительно небольшое число вещей, при­сутствующих в каждый данный момент, и бесчисленное множество от нас скрытых, мы можем теперь добавить второй закон, а именно: мы никогда не видим каждую вещь в отдельности, напротив, она всегда является нам среди других, образующих фон, на котором и выделяет­ся видимое нами. Теперь становится ясно, почему

OQ1 Человек и люди

я назвал эти законы структурными — ведь они опреде­ляют для нас не сами вещи, существующие в мире, а его структуру, описывают именно его внутреннее строение. Таким образом, второй закон гласит: строе­ние мира, в котором мы должны жить, всегда подразу­мевает два плана: вещь или вещи, на которых сосредо­точено наше внимание, и фон, на котором они выде­ляются. И действительно, заметьте, что мир постоянно как бы вдается в нашу жизнь, подобно мысу, одной из своих частей, в то время как прочие части, не замечае­мые нами, существуют как некий второй план, играю­щий роль окружения, на фоне которого предстает нам вещь. Этот фон, этот второй план, это окружение и есть то, что мы называем горизонтом. Каждая заме­ченная нами вещь, на которую мы смотрим, которая привлекает наше внимание, ограничена горизонтом, в пределах которого она воспринимается. Я говорю сей­час только о видимом и присутствующем. Гори­зонт—это тоже нечто такое, что мы видим, что здесь, перед нами, что присутствует, но мы почти никогда не сосредоточиваемся на нем, поскольку наше внимание приковано к той или иной вещи, играющей для нас в данный момент жизни главную роль. По ту сторону горизонта находится отсутствующая, скрытая от нас в данную минуту часть мира.

Соответственно, строение нашего мира несколько усложнилось, поскольку теперь мы имеем дело уже с тремя планами: первый — вещь, занимающая наше внимание; второй—ограничивающий ее горизонт; и, наконец, третий — то, что в данный момент скрыто.

Уточним теперь эту максимально упрощенную схе­му строения нашего мира. Прежде всего, начинает об­наруживаться разница между «миром» и «окруже­нием», о которых раньше мы упоминали как о синони­мах. Окружение — это часть мира, которая в каждый данный момент ограничивает мой горизонт и, следова­тельно, присутствует для меня. Разумеется, что посколь­ку, как мы установили вначале, присутствующие вещи присутствуют для нас всегда односторонне, являют нам только свою лицевую сторону, скрывая

282 Ортега-и-Гассет

обратную, то окружение—это обступивший нас вокруг, полностью или наполовину явленный нам мир. Но по­мимо этого, по ту сторону горизонта и окружения, наш мир включает в себя в каждый данный момент бесчисленное множество скрытых со-присутствий; и, в какой бы ситуации мы ни оказались, это бесчислен­ное и скрытое, заслоненное от нашего взора нашим окружением, обволакивает его извне. Но, повторяю еще раз, этот мир сокровенно-

•, j. Случайно (лат.).

to per accidens *, как при­нято выражаться на философских семинарах, не несет в себе ничего таинственного, сакрального и не скрыт от нас навсегда; он лишь состоит из вещей, которые мы видели или можем увидеть, но которые в данную минуту отделены, скрыты от нас нашим окружением. Но и в этом состоянии скрытого, сокровенного они дают о себе знать в жизни как нечто привычное — так же, как сейчас незаметно для нас дает о себе знать все, находящееся вне этого зала. Горизонт—демар­кационная линия между миром явного и скрытого.

Чтобы облегчить понимание вопроса, я в своих рас­суждениях обращался лишь к видимому присутствию вещей, поскольку видимость, зримость — наиболее оче­видные формы присутствия. Поэтому почти все терми­ны, касающиеся субъектов и объектов познания, начи­ная с древних греков, образованы от слов, которые в обыденном, разговорном языке означают зрение, ви­дение. «Идея» по-гречески означает «внешность», внеш­ний вид вещи; «аспект»—точка зрения — восходит к латинскому корню «spec», то есть «видеть», «смо­треть». Отсюда и «инспектор», то есть надзирающий; и «спектр» в значении совокупности колебаний; и «спе­куляция», разумеется в значении созерцания.

Однако то, что я в основном говорил о зримом присутствии, не означает, что оно—единственно воз­можное; не менее существенны для нас и проявления других качеств. Еще раз хочу подчеркнуть, что, говоря о присутствии вещей для нас, я выражаюсь с научной точки зрения некорректно, недостаточно строго. Но я с наслаждением предаюсь этому философскому греху,

og3 Человек и люди

помогающему принципиально по-новому взглянуть на ту реальность—первооснову, каковой является наша жизнь. И все же очевидно, что моя формулировка не точна. В жизни мы сталкиваемся не с вещами непо­средственно, а с цветами, складывающимися в цветовые образы, с большей или меньшей сопротивляемостью, которую проявляют вещи при соприкосновении с на­шим телом: с податливостью и неподатливостью, с не­податливой крепостью твердых тел, с зыбкой текуче­стью тел жидких и газообразных—воды, воздуха; с за­пахами приятными и неприятными: с летучими обман­чивыми ароматами, со зловонием, с запахами бальза­мическими и пряными, резкими, едкими, отвратитель­ными; с разнообразными звуками: с шорохом, стуком, гулом, визгом, стрекотом, гуденьем, грохотом, тре­ском, с громоподобными раскатами—с одиннадцатью различными видами присутствий, которые мы назы­ваем «объектами чувств», поскольку следует отметить, что человек наделен не пятью чувствами, как это при­нято считать, а по меньшей мере одиннадцатью, кото­рые психологи научили нас разграничивать достаточно четко.

Но, называя их «объектами чувств», мы подменяемнепосредственные названия вещей, составляющих primofacie * наше окружение, другими названиями, которыене называют вещи прямо,.,. „,

_ ^г На первый взгляд (лат.).

а служат тому, чтобы ука­зать на механизм их восприятия. Вместо того чтобы говорить о вещах как о цветовых образах, звуках, за­пахах и проч., мы говорим об «объектах чувств», то есть об ощущениях вещей—зрительных, осязательных, звуковых и т.д. Итак—причем обратите на это особое внимание,— предположение о том, что цветовые обра­зы, звуки и прочее существуют для нас благодаря то­му, что мы располагаем органами, исполняющими определенные психофизиологические функции и позво­ляющими нам воспринимать ощущения вещей,— предположение это, каким бы правдоподобным и ве­роятным оно ни казалось, будет всего лишь гипоте­зой, одной из наших попыток объяснить существова-

284 Ортега-и-Гассет

ние вокруг нас этого прекрасного мира. Бесспорно же лишь то, что этот мир — здесь, что он окружа­ет, обволакивает нас и что мы должны существовать среди вещей, с ними и вопреки им. Речь идет, таким образом, о двух совершенно элементарных и основных истинах, однако об истинах разного по­рядка: то, что вещи, с их цветами и формами, зву­чанием, податливостью и неподатливостью, твердые и мягкие, гладкие и шероховатые,— здесь, перед на- ' • ми— истина безусловная. То, что все это здесь, посколь­ку мы наделены органами чувств, которые в физиоло­гии называются «специфическими энергиями» — тер­мин, достойный мольеровского лекаря,—истина вероят­ная, всего лишь вероятная, а стало быть, гипотетическая.

Но нас интересует сейчас даже не столько это, сколько тот факт, что существование вещей в ощуще­нии не является применительно к нашему окружению бесспорной истиной, что оно ничего не говорит о том изначальном, чем эти вещи для нас являются, то есть что они суть для нас. Ибо, называя их «вещами» и го­воря, что они здесь, вокруг нас, мы подразумеваем, что они не имеют к нам никакого отношения, суще­ствуют сами по себе, независимо от нас, и что если бы нас не было, то они продолжали бы существовать. Од­нако это уже в какой-то степени гипотеза. Исходная и безусловная истина состоит в том, что все эти цвето­вые образы, тени и светотени, звуки, шумы и шорохи, твердое и мягкое существуют, активно соотносясь с на­ми, для нас. Что я хочу этим сказать? В чем заключает­ся эта изначальная их активность в отношении нас? Ответ очень прост: они являются знаками, ориенти­руясь на которые мы строим свое поведение в жизни; они предупреждают нас о том, что нечто, благоприят­ное или неблагоприятное для нас, нечто, с чем мы должны считаться, присутствует или, наоборот, отсут­ствует здесь.

Голубое небо над нами не просто бесстрастно и равнодушно взирает на нас со своих лазурных высей, а с самого начала вмешивается в нашу жизнь как источник разнообразнейших сигналов, полезных нам

2g5 Человек и люди

в нашей деятельности, и именно благодаря этой актив­ности мы воспринимаем его как своеобразный сема­фор. Оно подает нам знаки. Голубое небо — знак хоро­шей погоды и наши первые часы, на которых неутоми­мое солнце, подобно трудолюбивому и прилежному работнику или одной из городских служб—при этом, что большая редкость, бесплатно,— совершает свой ежедневный путь с востока на запад; ночью же на нем появляются созвездия, по которым мы узнаем времена года и можем отсчитывать тысячелетия—египетский календарь основан на циклическом движении Сириу­са— и, наконец, просто часы. Но его указующая, пре­дупреждающая, наставляющая деятельность не ограни­чивается этим. Ведь не какой-нибудь суеверный дикарь, а сам Кант совсем недавно—конечно, если речь идет о делах подобного рода,— в 1788 году, подводя итог всей своей славной науке, сказал: «Две вещи преиспол­няют душу изумлением и благоговением, всякий раз новым и тем большим, чем чаще и пристальней обра­щается к ним мысль: звездное небо надо мной и нрав­ственный закон во мне».

Иными словами, небо не только указывает нам на перемены — перемены погоды, смену часов, дней, лет и тысячелетий,— полезные, но обыденные; являя нам свой торжественный ночной лик, с дрожащими и слов­но чем-то взволнованными звездами, оно, очевидно, указует нам на существование огромной Вселенной, с ее законами, ее глубинами, и невидимым присут­ствием кого-то, некоего всемогущего Существа, исчи­слившего, сотворившего, организовавшего и обустроив­шего ее. Бесспорно, замечание Канта не просто фра­за— оно точно и ясно формулирует основополагающий феномен человеческой жизни: разлитая над нами тем­ная небесная ширь, полная мигающих звезд, словно хочет что-то сказать нам. И как понятны становятся слова Гейне о том, что звезды — это золотые мысли ночи. И каждая крошечная мерцающая звезда, и весь необъятный мерцающий небосвод постоянно взывают к нам, указуя путь восхождения от окружающего нас мира к изначальной Вселенной.

286 Ортега-и-Гассет

IV

Появление «другого»

Мне было важно показать, что присутствующие в жизненном мире ценности, являющиеся для нас поло­жительными или отрицательными значимостями, с ко­торыми мы вынуждены иметь дело, присутствуют и соприсутствуют исключительно чувственно, то есть в виде цветовых образов, звуков, запахов, сопротивляе­мости и т.д., и что их присутствие воздействует на нас в форме различных знаков, проявлений, симптомов. С этой целью я привел в пример небо. Но пример не­ба относится прежде всего к области зрительной. И хотя зримое и зрение лучше всего годятся в качестве примеров на подступах к нашему учению, было бы серь­езной ошибкой предположить, что зрение является главным «чувством». Даже с позиции психофизиоло­гии, которая имеет подчиненный характер, день ото дня становится яснее, что первичным чувством было осязание и что от него впоследствии отпочковались все прочие. С нашей, еще более радикальной точки зрения очевидно, что осязание — основная форма нашего об­щения с вещным миром. И если это так, то осязание и соприкосновение являются решающими факторами, определяющими строение нашего мира.

Итак, как я сказал, осязание отличается от прочих чувств, или видов присутствия, поскольку в нем по­стоянно присутствуют две неотделимые друг от друга вещи: предмет, к которому мы прикасаемся, и наше собственное тело, ощущающее прикосновение. Таким образом, в отличие от чистого видения, это не похоже на отношения между нами и неким призраком; это от­ношение двух тел: нашего и чужого. Прочность подра­зумевает одновременное присутствие чего-то, что со­противляется сжатию и части нашего тела, к примеру руки, чувствующей сопротивление. Таким образом, прочность—это одновременное ощущение сжимающего и сжимаемого. Поэтому следует отметить, что при со­прикосновении мы ощущаем вещи изнутри нас, из на-

9Я7 Человек и люди

шего тела, а не вне нас, как это происходит со слухом и зрением, и не какой-то отдельной частью нашей те­лесной оболочки — носоглоткой или небом,—как в слу­чае с обонянием или вкусом. Отметив этот на первый взгляд немудрящий факт, мы значительно продви­гаемся вперед, поскольку становится ясно, что основу нашего окружения, явленного нам мира составляют прежде всего присутствия, вещи, тела. И происходит это потому, что они соприкасаются с тем, что челове­ку, каждому в отдельности, ближе всего, а именно с его телом. Наше тело превращает в тела прочие предметы и весь мир. Для того, что принято называть «чистым духом», тела не могли бы существовать, по­скольку он не мог бы сталкиваться с ними, чувство­вать их противодействие, и наоборот. Он не смог бы обращаться с вещами, передвигать их, расставлять по местам, разбивать. Таким образом, «чистый дух» не может жить, подобно человеку. Он мог бы лишь сколь­зить по миру, как призрак. Вспомните рассказ Уэлл­са об имевших только два измерения существах, кото­рые поэтому не могли проникнуть в наш мир, где всё имеет по меньшей мере три измерения, иными слова­ми, в мир, состоящий из тел. Наблюдая за зрелищем человеческой жизни, они видят, к примеру, как некий злодей собирается убить спящую старуху, и, не в силах помешать ему, не в силах предупредить жертву, они мучаются и страдают в сознании своей призрачности.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: