УСЛОВНО, ПрИДумаВШИЙ его других», «обладающий большей 3 глава
Сегодня некоторые хотят отнести их к человеческому бытию, но человек, который всегда есть «я» — «я» каждого в отдельности, — это единственное, что не существует, а живет, или существует живя. И только все прочее, что не является человеком, «я», существует, поскольку появляется на моем пути, неожиданно возникает передо мной, сопротивляясь мне и стремясь утвердиться в пределах моей жизни. Отметив это попутно, двинемся дальше. Итак, этой странной, драматической изначальной реальности — нашей жизни—можно приписать бесчисленное множество качеств; однако я остановлюсь сейчас лишь на тех, которые имеют непосредственное отношение к нашей теме. Начнем с того, что мы не сами даем себе жизнь, а сталкиваемся с нею именно тогда, когда сталкиваемся сами с собою. Неожиданно, не зная, как и почему, без предварительных уведомлений, человек обнаруживает сам себя неизбежно существующим в некоей среде, о которой ему заранее ничего не известно, причем именно в данную минуту, в точке пересечения наи-конкретнейших обстоятельств. Быть может, нелишне будет напомнить, что эта мысль — основа моей философии— была высказана в той же форме, что и сейчас, еще в первой моей книге, опубликованной в 1914 году. 258 Ортега-и-Гассет Назовем условно эту среду, о которой человеку ничего не известно заранее, эту точку пересечения наиконкрет-нейших обстоятельств, в которой мы всегда существуем,— миром. Поскольку мир, в котором я вынужден существовать, позволяет мне выбрать то или иное местонахождение в собственных пределах, но никому не дано выбрать мир, в котором он может жить, этот мир всегда—здесь и сейчас. Мы не можем выбрать себе ни века и дня, ни вселенной, в которой мы можем свободно перемещаться. Жить, или быть живущим, или — что то же — быть человеком—все это не предусматривает подготовки, предварительных попыток. Жизнь подобна выстрелу в упор. Я уже говорил об этом: там ли, где и когда мы появляемся на свет, там ли, где пребываем после этого появления, начинается борьба за то, чтобы выплыть. В этот момент каждый сам по себе оказывается погруженным в среду, в которой он вынужден поневоле сталкиваться с такими туманными предметами, как, скажем, лекция по философии, с чем-то, о чем он не знает, интересно ли это ему, понятно ли и на что он вынужден самым серьезным образом тратить час своей жизни—невозместимый, поскольку часы его жизни сочтены. Это его среда, его здесь и сейчас. Что сделает он? Ведь что-то, но он обязательно должен сделать: слушать меня или, наоборот, отвлечься и погрузиться в собственные размышления, в мысли о делах насущных, или вспомнить о любимой женщине. Что сделает он? Встанет, чтобы уйти, или останется, обреченно решив выбросить из своей жизни и этот час, который, кто знает, мог бы оказаться таким приятным,— выбросить его на свалку потерянного времени?
Поскольку, повторяю, что-то мы обязательно должны сделать или делать не переставая, ибо эта, нам данная жизнь не дана нам готовой, и каждый из нас должен делать ее, и каждый—на свой лад. Эта данная нам жизнь дана нам незаполненной, и задача человека—наполнять, обживать ее. Таковы наши заботы. Ничего подобного не происходит с камнями, растениями, животными. Их бытие дано им предустановленным OKQ Человек и люди и предрешенным. Камню, уже в начальной точке его бытия, дано не только это бытие, но и заранее предустановленный его образ, а именно: камень должен за счет своей тяжести стремиться к центру земли. Точно так же предрешены все варианты поведения животного, которым, без его вмешательства, управляют и владеют инстинкты. Человеку же, под страхом смерти, дана лишь необходимость постоянно делать что-то, но не определено заранее, раз и навсегда, что именно он должен делать. Ибо самое странное, заставляющее быть настороже в этой среде, или мире, в котором мы вынуждены существовать, состоит в том, что мир —в пределах неумолимо очерченного горизонта—всегда представляет нам разнообразные возможности действия, и нам не остается ничего, кроме как выбирать из этого разнообразия, осуществляя таким образом на практике свою свободу. Среда — здесь и сейчас, — в которую мы неумолимо внедрены, пленниками которой являемся, каждый миг предлагает нам возможность нескольких, различных поступков или действий, безжалостно предоставляя нас собственной инициативе и вдохновению, а следовательно, и возлагая на нас ответственность. Стоит нам выйти на улицу, и перед нами возникает проблема выбора: по какой улице, каким путем пойти. И, конечно, гораздо большая, чем в такой обыденной ситуации, ответственность ложится на нас в те торжественные, решающие минуты нашей жизни, когда мы должны выбрать ни много ни мало, а, к примеру, будущую профессию, жизненный путь — путь и значит ведь избранное направление, маршрут. Среди немногих личных бумаг Декарта, оставшихся после его смерти, есть одна, относящаяся к молодым годам, в которой он приводит старую строку из Авзо-ния—в свою очередь перевод древнего пифагорейского изречения, гласящего: «Quod vitae sectabor iter?» — «Какую дорогу, какой путь изберу я в жизни?» Но жизнь есть не что иное, как бытие человека, а точнее, самое необычайное, странное, драматичное, парадоксальное в нем, то есть: человек — единственная реальность, которая состоит не просто в бытии, но в выборе соб-
260 Ортега-и-Гассет ственного бытия. И если мы внимательно приглядимся к такой малости, с которой сталкиваемся на каждом шагу, когда каждый должен решить для себя, выбрать, по какой улице ему пойти, то увидим, что в этом, таком простом на первый взгляд выборе всегда полностью присутствует уже сделанный вами выбор, который и сейчас, когда вы сидите здесь, хранится где-то за потайной дверью, в задних комнатах вашей души, — выбор человеческого типа, образа бытия, который мы стремимся воплотить в нашей жизни.
Чтобы не запутаться, сделаем некоторые выводы из сказанного: жизнь, в смысле человеческой жизни, а следовательно, в смысле биографии, а не биологии—если под биологией понимать психо-физические особенности,—жизнь есть ситуация, когда некто, называемый человеком (хотя мы могли бы и, быть может, должны были бы назвать его Х-ом — позже я объясню почему), вынужден пребывать в некоей среде, или мире. Но наше бытие, поскольку это «бытие в среде», не может быть бездеятельным и пассивным. Чтобы быть, то есть чтобы продолжать быть, человек должен постоянно делать что-то, но то, что он должен делать, не пре-дустановлено, не навязано ему извне; напротив, он, и только он должен выбирать для себя и наедине с со-, бой образ действий, будучи единственно ответственным за свой выбор. Никто не может заменить его в этом решении, поскольку, даже уступая другому свое право решать, он все равно должен совершить выбор. То, что он принужден выбирать, и, следовательно, его обреченность быть свободным, поневоле существовать на свой страх и риск, проистекает из того, что среда, обстоятельства никогда не бывают однозначны, на них всегда можно взглянуть по-разному. Иными словами, нам предлагаются разные возможности действовать, быть. Поэтому мы движемся по жизни, повторяя: «С одной стороны...» — то есть, с одной стороны, я сделал бы, подумал бы, почувствовал бы, захотел бы, решил бы то-то и то-то, но «с другой стороны...». Жизнь неоднозначна. Каждую минуту, в каждой точке перед нами открывается множество дорог. Как сказано в древ- 9(51 Человек и люди нейшей из индийских книг: «Ступив на землю, ступаешь на перепутье ста дорог». Поэтому и жизнь — вечный перекресток, постоянное сомнение. Оттого я и привык повторять, что, на мой взгляд, самое удачное название для философского труда придумал Май-монид, озаглавивший свое сочинение «More Nebuc-him» — «Руководство для сомневающихся». Когда мы хотим описать некую крайнюю жизненную ситуацию, безвыходное положение, при котором мы лишены выбора, мы говорим, что находимся «между острием шпаги и стеной». Смерть неизбежна, спасения нет! Какой может быть выбор? И все же очевидно, что нам предлагается выбор между шпагой и стеной. Славное и страшное право, которым иногда, с болью и радостью, человек может воспользоваться,— право выбрать смерть по себе: смерть труса или героя, смерть прекрасную или позорную.
Из любых обстоятельств, даже из самых крайних, возможен выход. Но в одном смысле наше положение безвыходно: мы обязаны делать что-то, и прежде всего, то, что труднее всего,— выбирать, решать. Сколько раз мы говорили себе, что решили ничего не решать! Из чего следует, что то, что дается мне вместе с жизнью, есть некое поручение. Жизнь—и всем это хорошо известно — полна всевозможных поручений. Причем самое важное—достичь того, чтобы избранное поручение оказалось не первым попавшимся, а таким, за которое человек мог бы поручиться, что в нем-то — здесь и сейчас — и состоит его истинное призвание, то, что ему действительно надлежит совершить. Среди всех отличительных черт изначальной реальности, или жизни, которые я назвал и которые составляют лишь малую часть необходимого, чтобы дать хоть какое-то представление о ней, мне хотелось бы сейчас остановить ваше внимание на одной из самых общеизвестных, а именно на том, что жизнь неотчуждаема и что каждый должен прожить именно свою; что никто другой не может совершить за него труд его жизни, что если у него болят зубы, то именно он должен терпеть эту боль и не может поделиться с другим 262 Ортега-и-Гассет ни единой ее частицей; что никто другой не может выбрать или решить за него, по его поручительству, кем и чем ему надлежить быть; что ни в ком не найдет он заместителя по чувствам и склонностям; что он не может, наконец, обязать ближнего передумать за него все мысли, необходимые, чтобы определиться в мире — вещном и в мире людей—и найти правильную линию поведения; следовательно, что он сам, своим судом, должен утверждать или опровергать, доходить до сути или вскрывать бессмысленность, и никто — ни его знакомый священник или лейтенант—в этом его не заменит. Я могу без конца твердить себе, что дважды два—четыре, не понимая, что говорю, просто потому, что слышал это бесчисленное множество раз; но дойти до этой мысли самостоятельно—то есть воочию убедиться, что дважды два именно четыре, а не три и не пять,—это могу сделать я, и только я; или, что то же, я наедине с самим собою. А поскольку подобное происходит со всеми моими решениями, намерениями, чувствами, оказывается, что человеческая жизнь sensu strictu * и именно в силу своей неотчуждаемости по сути есть одиночество, изна-. Строго говоря (лат) чалъное одиночество.
Хочу, чтобы меня поняли правильно. Я отнюдь не имею в виду, что на свете существует только «я». Во-первых, вы, наверное, заметили, что, даже говоря о «жизни» в собственном смысле слова, о жизни каждого в отдельности, а следовательно, о «моей», я старался как можно меньше употреблять это притяжательное местоимение, так же как и личное местоимение «я». Если я и делал это иногда, то только чтобы вам проще было увидеть в первом приближении эту странную изначальную реальность—человеческую жизнь. Я намеренно говорил о человеке, о живом существе, о «каждом в отдельности». В другой лекции смысл этой оговорки разъяснится окончательно. Однако в конечном счете в дальнейшем речь пойдет, разумеется, о жизни, о моей жизни и о «я». Этот человек—это «я»—и существует в изначальном одиночестве; но, повторяю, это не значит, что существует только он, OCQ Человек и люди что он представляет единственную реальность или покрайней мере реальность изначальную. То, что я обозначил так, не сводится только к «я» или к человеку;это — жизнь, его жизнь. А это подразумевает массувещей. Европейская мысль уже вышла за пределыидеализма, господствовавшего в философии с 1640 года, когда Декарт провозгласил его принципы—принципы идеализма, для которого не существовалоиной реальности, кроме идей моего «я», некоего «я»,«moi-meme» *, о котором Декарт говорил: «Moi qui nesuis qu'une chose qui pense»**. Вещи, мир, само мое тело будут лишь идеями ве- „.,.,, „ J } Меня самого (франц.). щей, Представлением О МИ- " «Я —всего лишь мыслящая вещь» ре, телесной фантазией. (Франц.). Существовать будет только разум, а все прочее предстанет лишь как неотвязный, пышный и красочный сон,некая бесконечная фантасмагория, порождаемаямоим разумом. Жизнь, таким образом, превратитсяв самую удобную вещь, какую только можно себевообразить. Жизнь сведется к существованию «я»внутри самого себя, к плаванию в океане собственных идей, с которыми только и приходится считаться.Это и называлось идеализмом. Никаких препятствийна пути. И это понятно, поскольку не я—в мире,а мир—во мне, подобно некоей бесконечно крутящейся в моем мозгу киноленте. Ничто не может мнепомешать. Я уподоблюсь Богу, единому и плавающему в самом себе, не опасаясь крушения, поскольку Онже и море, и пловец. При появлении второго божествавозможна стычка. Мое поколение преодолело этуконцепцию действительности, причем мои усилиясыграли здесь не последнюю роль. Нет, жизнь не сводится к существованию одного только моего разума, моих идей — все как раз наоборот. Начиная с Декарта западный человек остался без мира. Но жить—обязательно значит выйти за пределы самого себя в то абсолютное вовне, которое и есть среда, мир; это значит постоянно, непрестанно сталкиваться и противостоять всему, что этот мир составляет: минералам, растениям, животным, другим лю- 264 Ортега-и-Гассет дям. Это неизбежно. Я должен, скрепя сердце, признать все это. Я должен volens nolens* попытаться так или иначе наладить отно-. Поневоле (лат } шения со всем этим. Но и столкновение со всем этим, и необходимость налаживать со всем этим отношения происходит в конечном счете только со мной, я должен проделать этот труд в одиночку, и никто в решающем смысле — подчеркиваю, в решающем — не может протянуть мне руку помощи. Это значит, что мы уже очень далеко ушли от Декарта, Канта, от их последователей-романтиков— Шеллинга, Гегеля,— от того, что Кар-лейль называл «трансцендентальным ореолом». Но вряд ли стоит говорить, что еще дальше мы ушли от Аристотеля. Итак, мы далеко ушли от Декарта и от Канта. Еще дальше—от Аристотеля и св. Фомы. Так, может быть, наш долг, наше предназначение — не только философов, но и всех нас вообще—именно в том, чтобы постоянно удаляться?.. Я не отвечу на это сейчас ни да, ни нет. Я даже не буду пытаться пояснить, от чего мы поневоле вынуждены удаляться. Пусть на этом месте останется огромный знак вопроса, с которым каждый пусть делает, что ему больше нравится: либо, как гау-чо, попробует заарканить им будущее, либо попросту затянет его на шее, как удавку. Изначальное одиночество человеческой жизни, бытие человека, следовательно, не в том, что только он один существует в мире. Совсем наоборот: перед нами целая вселенная во всем ее многообразии. Перед нами, следовательно, бесчисленное множество вещей, и — внимание!—среди них-то и появляется Человек со своей изначальной реальностью; он одинок — одинок с ними, а так как среди вещей находятся и другие человеческие существа, то он одинок вместе с ними. Если бы существовал лишь некто единственный, было бы неправомерно говорить, что этот некто одинок. Единственность не имеет ничего общего с одиночеством. Поразмыслив над португальским словом «saudade», которое, как OgC Человек и люди известно, является галисийско-португальской формой от латинского «Solitudinem», то есть «одиночество», мы увидим, что одиночество всегда подразумевает, что кто-то одинок, иными словами, кто-то остался один, кто-то тоскует. Соответственно, греческое слово, обозначавшее одновременно «мой» и «одинокий» — «monos»,—происходит от «топе», то есть «оставаться», имеется в виду «оставаться без», без прочих. Потому ли, что они ушли, потому ли, что умерли; во всяком случае, потому, что они оставили нас— оставили нас... одних. Или потому, что это мы оставили их, бежали от них и удалились в пустыню, стали отшельниками, чтобы вести жизнь «топе»*. Отсюда и «monokhos»— монастырь и монах. А в латыни— «solus»**. Мейе, чей крайний фонетический пуризм И чье ПОЛНОе ОТСуТСТВИе. уединенную, монашескую (греч). СемаНТИЧеСКОГО ЧуТЬЯ ВЫ- ** Одинокий (лат.). нуждают меня противопоставить им мои импровизированные этимологические изыскания, высказывает догадку о том, что «solus» восходит к «sedlus», означающему «оставшийся сидеть на месте, после того как прочие удалились». Богоматерь Одиночества—Святая Дева—остается одинокой, лишенная Иисуса, которого, убив, отняли у нее; произносимая на Страстную неделю проповедь, которую называют проповедью об одиночестве, размышляет над самыми пронзительными и скорбными словами Христа: «Eli, Eli lamma Sabact-hani» — «Deus meus, Deus meus, ut quid derelequisti me?» «Боже мой, Боже мой, для чего Ты оставил меня?». В этой фразе глубже всего проявляется стремление Бога сделаться человеком, усвоить себе изначально человеческое—изначальное одиночество. Что значит по сравнению с этим удар копья центуриона Лонгина! И тут пришло время вспомнить Лейбница. Разумеется, я совершенно не собираюсь подробно останавливаться на его учении. Я лишь замечу знатокам Лейбница, что «единство» или «единственность»—далеко не лучший перевод его ключевого понятия — «монада». Монады не имеют окон во внешний мир. Они наглухо 266 Ортега-и-Гассет замкнуты в себе — это и есть идеализм. В конечном же счете смысл понятия «монады» у Лейбница мы выразим лучше всего, если переведем «монады» как «одиночества». И у Гомера некий центурион ранит копьем Афродиту, чтобы пролить лакомую кровь этой божественной самки, и та, как какая-нибудь барышня, вполне «well-to-do»*, со слезами жалуется отцу Юпите- *Б™гопРистойная <««".). ру. Нет! Христос был прежде всего человеком и прежде всего потому, что Бог оставил его одного — «Sabacthani». Подчиняя себе жизнь и принимая на себя ответственность за нее, мы постепенно убеждаемся, что пришли в нее, когда все прочие уже ушли, и что мы должны прожить нашу изначальную жизнь... в одиночестве, что только в нашем одиночестве мы—это истинно мы. В бездне изначального одиночества, которым неизбежно является наша жизнь, существует и постоянно дает о себе знать тоже изначальная жажда общения. Мы хотим найти того, чья жизнь полностью слилась бы, переплелась бы с нашей. Мы стремимся к этому самыми разными путями. Один из них—дружба. Но высшая форма—то, что мы называем любовью. Настоящая любовь—лишь попытка обменяться одиночеством. К одиночеству, которым мы являемся, принадлежат—и составляют значительную его часть — все живые и неживые существа во вселенной, окружающие нас, формирующие нашу среду; но они никогда не сливаются с каждым из нас в отдельности—напротив, это всегда другое, абсолютно другое, то есть некий чужеродный элемент, всегда и в той или иной степени мешающий, нежелательный, враждебный, в лучшем случае просто отличный от нас, и который поэтому мы воспринимаем как чуждый и находящийся вне нас, как что-то инородное, поскольку оно—то есть мир— утесняет, стесняет и притесняет нас. Таким образом, мы видим, что вопреки всей идеалистической философии и солипсизму для нашей жизни 267 Человек и люди одинаково реальную ценность имеют оба понятия: некто, X, Человек живущий, и мир, окружение, среда, в которой он поневоле должен существовать. И именно в этом мире, окружении, среде надо искать отличающуюся от прочих реальность, которую мы можем и должны были бы в строгом смысле слова назвать «социальной». Живя, человек вынужден овладевать тем, что мы назвали окружением, средой, миром. Для нас сейчас не важно, если значения этих трех слов будут постепенно расходиться. В данный момент они обозначают для нас одно и то же, а именно: некий чуждый, инородный для человека элемент, некое «вовне», в котором человек неустанно творит свое бытие. Этот мир, сам по себе великий, необъятный, расплывчатый в своих очертаниях, состоит из великого множества частностей, которые мы называем по-разному и из которых выстраиваем обычно разветвленную, громоздкую классификацию, говоря, что в мире существуют минералы, растения, животные и люди. Тем, что представляют из себя все эти вещи, занимаются различные науки: к примеру, животными и растениями — биология. Но биология, как и любая другая наука, есть некий определенный род деятельности, которым некоторые люди занимаются в процессе своей жизни, то есть будучи уже живущими. Следовательно, биология, как и любая другая наука, предполагает, что еще до того, как мы начали заниматься ею, все эти вещи были у нас перед глазами, существовали для нас. И то, чем эти вещи исконно, первоначально были для нас в нашей жизни, до того как мы стали физиками, минералогами, биологами и т. д., и есть их изначальная реальность. И сколь бы приемлемо, убедительно, точно ни звучало все, что науки скажут нам о мире впоследствии, очевидно, что все это, путем сложных интеллектуальных операций, было выведено из того, чем изначально был этот мир для нас. Пусть Земля будет планетой определенной солнечной системы, принадлежащей к определенной галактике или туманности, и состоит из атомов, каждый из которых в свою очередь включает в себя множество 268 Ортега-и-Гассет частиц, или около-мнимостей, так называемых электронов, протонов, мезонов, нейтронов и т.д. Но всех этих ученых сведений не было бы, если бы до них не было Земли как составляющей нашей жизни, чего-то, чем мы вынуждены овладевать и что, следовательно, для нас существенно—существенно, поскольку, с одной стороны, затрудняет, с другой—облегчает нашу жизнь. А это значит, что с изначальной, отправной точки зрения, подразумеваемой всеми науками, Земля—вовсе не то, что говорят нам о ней физика и астрономия, а нечто, что дает мне прочную опору, в отличие от моря, в котором я тону (слово «земля» — terra,— по Бреалю, восходит к слову, обозначающему «островок в море»), что я иногда с трудом преодолеваю, если дорога идет в гору, и что само легко ложится под ноги, если дорога идет под уклон, то, что, к несчастью, отдаляет меня от любимой или заставляет жить рядом с человеком, которого я ненавижу, то, что заставляет одни вещи быть близко, а другие—далеко—так, что одно находится здесь, другое тут, а третье— там, и проч., и проч. Эти и многие другие, подобные им качества составляют истинную реальность Земли—такой, какой она появляется изначально в сфере моей жизни. Обратите внимание, что все эти качества: способность быть опорой, спуски и подъемы, усталость, которую я испытываю, когда движусь к цели, разлука с любимыми — соотносятся со мной, так что с самого начала Земля проявляется исключительно как нечто содействующее или противодействующее мне. То же мы обнаружим и на любом другом примере, будь то дерево, животное, море или река. Если мы отвлечемся от того, что они представляют по отношению к нам, что они есть для нас в качестве средств или орудий или, наоборот, препятствий и трудностей на нашем пути, они обратятся в ничто. Или, иначе говоря: все то, что наполняет и в своей совокупности образует мир, в котором, родившись, оказывается человек, не имеет само по себе достаточного основания, не обладает собственным бытием, не есть нечто в себе, а лишь нечто со- или противодействующее нашим целям. Поэтому нам не следова- 269 Человек и люди ло бы называть это «вещами», учитывая значение, которое имеет для нас сейчас это слово. «Вещь»—это нечто обладающее собственным бытием, независимо от меня и от того, чем оно является для человека. И если это свойственно каждой вещи, принадлежащей к среде, миру, значит, мир в своей изначальной реальности — это совокупность чего-то, с чем я, человек, могу или вынужден поступить так или иначе,—совокупность средств и препятствий, противодействующих и сопутствующих факторов, с которыми я сталкиваюсь, чтобы действительно жить. Вещи изначально не «вещи», а нечто, что я стараюсь использовать или не использовать, чтобы жить, и жить как можно лучше, а следовательно, то, чем я постоянно занят, на что направлены мои действия и поступки, с помощью чего я достигаю или не достигаю желаемого; в общем, это бремя моих забот и дел, не оставляющее меня ни на минуту. А поскольку делать что-либо, заниматься делами по-гречески называется «практикой», «praxis», то вещи по сути своей есть «pragmata», а мое отношение к ним — прагматическое. К несчастью, в нашем языке нет слова, или по крайней мере оно мне неизвестно, которое достаточно точно выражало бы значение слова «pragma». Мы можем сказать лишь, что какая-либо вещь, являясь pragm'ofi, не существует сама по себе, вне отношения ко мне. В мире, среде каждого из нас нет ничего, что не имело бы отношения к человеку, а он в свою очередь должен как-то относиться ко всему, что составляет эту среду, этот мир. Мир существует исключительно в отношении ко мне, и я прикреплен ко всему, что в нем есть, завишу от него—к худу или к добру; все в нем благоприятно или же враждебно мне: будь то ласка или царапина, похвала или язвительный укол, оказанная услуга или причиненный вред. Таким образом, являясь pragm'ofi, вещь—это нечто, чем я вооружаюсь с определенной целью, что использую или не использую, с чем я должен или не должен считаться, это — средство или помеха для... какой-то работы, при покупке мебели, в дружеской беседе, в затруднительном положении; в общем, это предстоящее 270 Ортега-и-Гассет мне дело, что-то, что в той или иной степени значимо для меня, чего мне недостает или чего у меня в избытке; следовательно, некая значимость. Теперь, когда у нас накоплен солидный багаж определений, надеюсь, будет несложно, сопоставив мысленно идею вещного мира и мира дел и значимостей, увидеть разницу между ними. Вещный мир недоступен нашему вмешательству: он, и все в нем, существует для себя. В мире дел и значимостей, напротив, все проявляется исключительно в отношении к нам, вмешивается в нас, иными словами, значимо для нас и существует лишь в той мере, в какой оно значимо и способно на нас воздействовать. Такова изначальная правда о мире, поскольку она выражает его основу и то, чем он с основания является для нас,—стихией, в которой мы должны прожить нашу жизнь. Все прочее, что говорят нам об этом мире науки, было, есть и будет в лучшем случае вторичной производной, гипотетической и- сомнительной правдой по той простой причине, что, как я уже говорил, мы начинаем делать науку, уже существуя в мире, а следовательно, когда мир для нас уже то, что он есть. Наука—лишь одна из бесконечных разновидностей практических действий и операций, которые человек производит в жизни. Человек делает науку так же, как он делает печенье, как он делает дела (потому они так и называются), так же, как он занимается поэзией, политикой, коммерцией, путешествиями, любовью, просто чем-нибудь—убивая время,— так же, как он ждет, то есть... «временит», но больше всего он занимается фантазерством. Все эти выражения взяты из самой обычной, простой, разговорной речи. Однако теперь мы видим, что они же—термины из теории человеческой жизни. К стыду философов, следует сказать, что они никогда не замечали того первичного феномена, каковым является наша жизнь. Они всегда отворачивались от нее, и лишь поэты и романисты и в еще большей степени «простые люди» подмечали ее во всех ее проявле- 271 Человек и люди ниях и перипетиях. Поэтому все упомянутые слова обозначают ряд великих философских тем, о которых следовало бы поговорить подробнее. Вдумайтесь, какую глубокую проблему затрагивает хотя бы слово «повременить», связывающее ожидание и надежду. В нем одном—целая феноменология надежды. Что такое надежда для человека? Может ли он прожить без нее? Несколько лет назад Поль Моран прислал мне написанную им биографию Мопассана с посвящением, где говорилось: «Посылаю вам жизнеописание человека qui n'esperait pas...»* He ошибался ли Моран? Возможно ЛИ ——В буквальном, - Который ничего не ждал (франц.). строгом смысле слова — человеческое существование без ожидания и надежды? Не является ли первоначальной, основной функцией жизни ожидание и его потаенный орган—надежда? Тема, как видите, обширнейшая. А разве менее интересна другая форма жизни, когда человек занимается чем угодно, лишь бы «убить время»? Что это за странное, фальшивое занятие, которому человек иногда предается именно ради того, чтобы не делать на самом деле то, что он делает? Откуда они, эти писатели—не писатели, но делающие вид, что они писатели, эти лишенные обаяния женщины, лишь делающие вид, что они обаятельны, делающие вид, что улыбаются, презирают, желают, любят—на деле не способные ни на что? Ill Строение «нашего» мира Мы взяли на себя сложную задачу—установить с бесспорной ясностью, иными словами, с доподлинной очевидностью, какие же именно вещи, события, явления, в отличие от всех прочих, имеют право называться «социальными». Это имеет для нас первостепенный интерес, поскольку нам срочно надо выяснить, что же такое общество и в каких формах оно существует. Буду- 272 Ортега-и-Гассет чи проблемой сугубо теоретической, она в то же время является пугающе практической проблемой, в которую все мы сегодня ушли с головой, а еще точнее — в которой утонули. Мы беремся за эту проблему не из чистого любопытства, с каким берем в руки иллюстрированный журнал или, позабыв о чувстве такта, подглядываем через дверную решетку за тем, что происходит в доме, не из любопытства, с каким некий ученый муж, зачастую нечувствительный к реальным проблемам, роется в кипах архивных бумаг, выискивая, разнюхивая новые подробности чьей-то жизни или какого-то события. Нет; на то, чтобы выяснить, что же такое общество, уходит вся наша жизнь; именно поэтому это архиреальная проблема, именно поэтому общество, если пользоваться принятой нами терминологией, и обладает для нас такой огромной «значимостью». И то, что на это уходит вся жизнь,—не просто фраза, не просто риторическая безвкусица. Она не только уходит на это, но и почти уже ушяа. Все мы «nous 1'avons echappe belle»*. Следует сказать, что подавляющее большинство сегодня мо-
Воспользуйтесь поиском по сайту: ![]() ©2015 - 2025 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...
|