УСЛОВНО, ПрИДумаВШИЙ его других», «обладающий большей 5 глава

Таким образом, человек—это прежде всего существо, заключенное в телесную оболочку, и в этом смысле — подчеркиваю, только в этом смысле—он является те­лом. И этот простой, но непреложный факт определяет все непосредственное строение нашего мира, а с ним и нашу жизнь, и нашу судьбу. Человек на всю жизнь — пленник своего тела. Как правы были пифагорей­цы, придумавшие по этому поводу каламбур, впрочем произносимый не во время веселой пирушки, а серье­зно и печально, с болью и внутренним драматизмом. «Soma» по-гречески—тело, «sema»—могила. «Soma se-ma»,—повторяли они: тело—могила, тело — темница.

Тело, в которое вживлено, в котором замкнуто мое

288 Ортега-и-Гассет

«я», неизбежно превращает меня в существо простран­ственное. Прикрепив меня к какому-то определенному месту, оно отрывает меня от остальных. Оно не позво­ляет мне быть вездесущим. Каждое мгновение пригво­ждая меня к определенной точке, оно делает меня из­гнанником по отношению к прочему. Под «прочим» я имею в виду весь прочий мир, все, находящееся в дру­гих местах, все, что я могу увидеть, услышать и чего, быть может, могу коснуться лишь оттуда, где я нахо­жусь. Место своего нахождения мы называем «здесь», и сам звук этого испанского слова—«aqui»—с его мол­ниеносным мелодическим падением к концу, слова, ко­торое от открытого «а» первого слога, как к острию, стягивается к ударному «i» второго,—сам звук его в своем отвесном падении прекрасно передает мощный удар судьбы, пригвождающий меня к моему «здесь». Но это незамедлительно привносит нечто принци­пиально новое в строение мира. Я могу изменить ме­сто моего нахождения, но, где бы оно ни находилось, это будет мое «здесь». По-видимому, здесь и я, я и здесь связаны на всю жизнь. И поскольку мир, со всем, что в нем есть, я могу воспринимать только с точки зрения моего здесь, он незамедлительно обре­тает перспективу, иными словами, все, находящееся в нем, тут же становится близким или далеким, пра­вым или левым, верхним или нижним относительно здесь. Это—третий закон строения человеческого ми­ра. Не забывайте, что, говоря о человеке, я имею в ви­ду каждого в отдельности, и, следовательно, мы гово­рим о мире каждого и для каждого, а не о некоем объективном мире, о котором трактует физика. То, что этот физический, объективный мир — то есть не мир отдельных конкретных людей, а единый для всех—действительно существует, еще надо доказать. Третий закон гласит, что мир—это перспектива. И это факт немалого значения. По крайней мере не­ожиданное появление в поле нашего зрения понятий «близко» — «далеко» уже дело серьезное. Они обозна­чают расстояния—следовательно, тут же возникает да­лекое и близкое, и еще хорошо, если то, что мне нена-

OQQ Человек и люди

вистно, находится поблизости, а любимая женщина — далеко. Но, кроме того, если я хочу или мне нужно преодолеть это расстояние, эту даль, не имеющую от­ношения ни к геометрии, ни к физике, я должен прой­ти или проехать ее, затратив на это, правда, меньше, чем первобытный человек, но все же достаточно сил и времени. В наши дни на преодоление расстояний уже не тратят силы и время, а только деньги, на приобре­тение которых в свою очередь тратятся время и силы, и затраты эти измеряются «рабочим временем».

Как мы увидим в дальнейшем, у другого человека тоже есть свое здесь, но «здесь» Другого — отнюдь не мое «здесь». Наши «здесь» взаимоисключающи, непро­ницаемы друг для друга, различны, и перспектива, в которой предстает для нас мир,—разная. Поэтому наши миры никогда не могут совпасть полностью. Я, с самого начала, нахожусь в своем; он — в своем. В этом еще одна причина изначального одиночества. Не только я сам нахожусь вне другого человека, но и мой мир—вне его мира; мы — взаимно вовне и поэтому изначально инородны друг для друга.

То, что находится на значительном расстоянии от моего здесь, находится далеко. Далеко—значит там. Между здесь и далеким там находится нечто сред­нее— тут, —иными словами, то, что не входит в мое «здесь», но находится где-то здесь, неподалеку. Быть может, наши ближние как раз и находятся... тут? Наре­чие места здесь лингвистически восходит к личному ме­стоимению.

Тот факт, что человек является телом, не только означает, что и все вещи в мире являются телами, но и что все они расположены так или иначе относитель­но меня. Все вещи, даже те, что бесплотны! Поскольку, если они существуют—до сих пор, в ходе нашего ис­следования, мы их не обнаружили,— они должны, мы это еще увидим, проявляться телесно. Образы гомеров­ских поэм бесплотны и не существовали бы для нас, не дошли бы до нас, если бы не были запечатлены на пергаменте. Из того, что все вещи так или иначе являются телами и расположены близко или далеко,

290 Ортега-и-Гассет

направо или налево, сверху или снизу от меня — от «здесь», которое и есть «locus», то есть место нахожде­ния моего тела,—следует, что все они расположены в определенном порядке и каждая—в том или ином месте, участке, области мира. Следовательно, вещи пространственно распределяются в моем мире, и каж­дая занимает определенный уголок. Есть, к примеру, вещи, предметы или человеческие существа, относя­щиеся к той его части, которую я называю севером; другие относятся к востоку. Человеку настолько свой­ственно так или иначе располагать, локализовать вещи, что даже христианству пришлось поместить или, ска­жем, поселить Бога в пространстве, и поэтому во время ежедневной молитвы каждый не забывает упо­мянуть как о существенном, определяющем, основном качестве—о месте, где Он обычно находится: «отче наш, иже еси на небесех». Отцы бывают разные, но Бо­га характеризует именно то, что Он обитает наверху, среди неподвижных звезд небосвода. Противополож­ным образом Дьявол помещается на другом конце, в самой нижней, исподней части, то есть в преисподней. Так Дьявол оказывается антиподом Бога. Древние гре­ки тоже населяли нижнюю, преисподнюю часть мира разными существами и предметами. Но для них эта нижняя часть означала просто-напросто основание, фундамент мира, на котором покоится все остальное. Эту область они называли Тартаром. Разумеется, даже при своем примитивном складе ума они не могли не задаться вопросом: на что же опирается сам Тартар, и поэтому полагали, что он в свою очередь покоится на некоем животном с огромным и очень прочным панцирем. Таким животным была черепаха—слово, которое в итальянском и португальском в большей степени сохранило свою греческую форму. В испанском же «черепаха» — «la tortuga» представляет не что иное, как греческое «tartarougos», то есть «поддерживающая Тартар».

Но все это, конечно, не относится к явлениям истинным и изначальным. Речь идет об интерпрета­циях действительности, с помощью которых человече-

OQ1 Человек и люди

ское воображение и интеллект реагируют на вещный мир, его перспективу и локализованность в отношении личности. Для этого человек населяет плодами своего воображения воображаемые области. Я коснулся этого, чтобы показать, до какой степени человеку свойственно ощущать мир пространственно разграниченным, а каж­дую вещь принадлежащей к определенной области про­странства. Но в нашем курсе нет смысла подробно ос­танавливаться на воображаемых моделях пространствен­ного устройства мира, поскольку они представляют уже не первичную реальность жизни, а ее идею, образ. Но то, что в перечне составляющих жизненный мир вещей появилась вещь, самая близкая для каждого — человеческое тело,—и, в столкновении или соприкосно­вении с ним, появились все прочие тела, размещенные в разных областях и перспективах, не должно заста­вить нас забыть, что в то же время — причем не рань­ше и не позже, а именно одновременно — вещи служат орудиями или препятствиями для нашей жизни, то есть существуют не сами по себе и в себе, а только для. За­метьте, что это понятие «бытие для» выражает перво­начальную суть вещей как «вещей жизни», дел и значи-мостей. Понятие вещи стремится передать нам, чем эта вещь является, ее суть; суть эта находит выражение в научных определениях. Вспомните теперь детскую игру, когда дети подходят к взрослому и ошараши­вают его вопросом: «Что такое трещотка?» Взрослый не сразу находит слова, чтобы это объяснить, и не­произвольно делает вращательное движение рукой, словно крутя трещотку, что выглядит довольно нелепо, и дети смеются. Но, по сути, это движение—как шара­да, смысл которой — обозначить нечто, что служит для того, чтобы его крутить, а следовательно, что-то де­лать с его помощью. Это и есть его «бытие для». Точ­но так же, если нас спросят, что такое велосипед, то, прежде чем мы дадим словесный ответ, наши ноги ше­вельнутся, словно чтобы прокрутить педали. Таким образом, последующее словесное определение, которое терминологически возвещает нам о сути трещотки, ве­лосипеда, неба, горы, дерева и т. д., всего лишь выра-

292 Ортега-и-Гассет

жает с помощью слов значение этих движений, и смысл его сводился и сводится к тому, чтобы дать нам понять, что делает человек с данной вещью или что претерпевает от нее; следовательно, любое понятие есть описание жизненной ситуации *.

* Основное свойство вещей, таким сомненно, что они не слишком-то

образом, состоит в том, чтобы спо- стремятся его обнаружить. В про-

собствовать или препятствовать тивном случае оно бросалось бы

ном. Очевидно, что и метафизика в глаза на каждом шагу. Все это

зародилась в далекой Греции в пер- много лет назад навело меня на

вой трети V века как попытка опре- дерзкую мысль о том, что бытие

делить бытие вещей, понимая при вещей — их самостоятельное, неза-

этом под бытием их самостоятель- висимое от человека бытие—всего

ное бытие, а не то, чем они являют- лишь гипотеза, так же как и осталь-

ся для нас. Это — бытие вещей ные научные идеи. Тем самым мы

в себе и самих по себе. Та область кладем на лопатки всю философию

науки, которую некий картезианец и со вздохом облегчения слагаем

в конце XVII века назвал онтоло- с себя, по крайней мере на протя-

гией, на протяжении уже двадцати жении этого курса, тяжкое бремя

пяти веков в поте лица предприни- онтологии. Скажу только, что у всех

мает мужественные попытки обна- ответов на вопрос: «Что есть ве-

ружить, определить это бытие. Но щи?»—самым удачным за всю

именно упорство этих попыток до- историю оказался ответ Аристотеля,

казывает, что бытие вещей так и не заявившего, что вещи — это сущнос-

было с достаточной очевидностью ти, а следовательно, конечная суть

обнаружено. А это уже немалое ос- вещей состоит в их сущности. Но

нование, чтобы заподозрить, что известно также и то, что этот ответ

они им не обладают; но более чем давно уже перестал удовлетворять

ясно одно: то, что они обладают умы на Западе и пришлось взяться

им, сомнительно, и, наоборот, не- за поиски другого.

Но мы не станем здесь касаться вопроса о том, что составляет безусловную суть бытия вещей, предполо­жив лишь, что сами вещи безусловно существуют, ограничимся строгим, последовательным описанием то­го, чем очевидно—а следовательно, уже не гипотетиче­ски—эти вещи являются здесь, в сфере изначальной реальности нашей жизни, и обнаружим, что в ней бы­тие вещей окажется не предполагаемым бытием в себе, а очевидным бытием для, способствующим или пре­пятствующим нам; тогда мы сможем сказать, что бы­тие вещей как pragmat'bi, дел, значимостей—не в сущ­ности, а в их способности служить, помогать нам и, как обратный вариант — в способности отказывать в помощи, становиться преградой, помехой, препят­ствием на нашем пути.

Итак, если мы проанализируем эту способность вещей служить нам — остановимся сейчас, для просто-

pqo Человек и люди

ты, на первом варианте,— то увидим, что каждая вещь служит для другой, а та, в свою очередь, для третьей и так далее, причем образуется как бы цепочка средств для, то есть средств для достижения той или иной стоящей перед человеком цели. Возьмем, к примеру, вещь, называемую серой, которая служит для изготов­ления пороха, который служит для того, чтобы заря­жать винтовки и пушки, которые служат для того, что­бы вести войну, которая... Вот только для чего служит война? Но эта цепь средств для, замыкающаяся на войне, не единственная, идущая от серы и ее первично­го использования для производства пороха. Ибо порох служит также и чтобы заряжать охотничьи ружья, а охота — занятие весьма отличное от войны и служит для совсем иных жизненных целей, которые я попы­тался определить в довольно-таки сумбурном прологе, предпосланном книге об искусстве охоты, написанной

ВеЛИКИМ ^ОХОТНИКОМ —— Гра-. пролог к книге «Двадцать лет

ФОМ де ЙСВеСОМ *, ЧСЛОВе- охоты на крупного зверя» графа де

^ „ Иевеса. Собр. соч., т. VI.

ком, который где только

не охотился и на каких только светских приемах не клевал носом; иными словами — человеком, ко­торый в лесу охотится на сурков, а в гостях сам спит как сурок. И не стоит так уж далеко ходить— в этом нет нужды,—чтобы по соседству с этими двумя назначениями пороха обнаружить третье, а именно: порох служит для устроения фейерверков, а фейерверки—для устроения народных празднеств. Празднества же — одна из величайших стихий, с кото­рыми человеку приходится иметь дело в жизни.

Таким образом, мы видим, что вещи, связанные друг с другом их положительным или отрицательным назначением, складываются в архитектонику назначе­ний, каковы: война, охота, праздники. Внутри мира они образуют как бы маленькие отдельные миры—то, что мы называем миром войны, миром охоты и т.д., так же как существует и мир религии, мир деловых от­ношений, мир искусства, мир литературы, мир науки. Я называю их «прагматическими полями». Итак, мы подошли к последнему закону строения нашего мира,

OQ4 Ортега-и-Гассет

а именно: наш мир, мир каждого конкретного человека не есть totum revolutum*,, _{Беспорядок хаос (лат}^ а организован в «прагмати­ческие поля». Каждая вещь принадлежит к одному из таких полей, в котором она связывает свое бытие для с другими вещами, те—с последующими и так далее. Итак, эти «прагматические поля», или «поля дел и зна-чимостей», которые тем или иным образом, непосред­ственно или опосредованно, состоят из тел, должны быть с той или иной степенью точности локализованы, иными словами—соотноситься преимущественно с ка­кой-либо областью пространства. Следовательно, вме­сто прагматических «полей» мы могли бы говорить о прагматических областях, однако лучше употреблять все же термин «поле», причем в том смысле, в каком его употребляет современная физика, понимая под по­лем сферу исключительно динамических отношений. Наши практические, или прагматические, взаимные контакты с вещами, даже если рни телесны, носят не материальный, а динамический характер. В нашем жи­зненном мире нет ничего материального: нематериаль­но мое тело и нематериальны вещи, с которыми оно приходит в соприкосновение. Проще говоря, обе сторо­ны становятся в чистом виде соприкосновением, а сле­довательно, явлением чисто динамическим.

Человек живет в Мире — будь то свой мир или мир каждого в отдельности,— то есть в огромной сфере, разделенной на «ситуативные поля», более или менее локализованные в пространстве. И каждая вновь появ­ляющаяся перед нами вещь принадлежит к определен­ной области пространства. Таким образом, стоит ей появиться перед нами — и мы молниеносно, как бы со­вершив некое внутреннее движение, соотносим ее с той областью, участком или, скажем, с той стороной жи­зни, к которой она принадлежит. А так как вещи имеют свои имена — и среди вещей, составляющих мир, мы обнаружим также их имена,— то достаточно мне произнести какое-нибудь слово, чтобы вы, с помо­щью слов или без них, но сказали бы себе: это, то есть названное мною, относится к той или иной стороне

OQR Человек и люди

жизни. Если бы я произнес сейчас слово «платье», жен­щины, как корабль, разворачивающийся по ветру, тут же обратили бы свои взоры к той стороне жизни, ко­торая связана с модными нарядами; если я скажу «план Маршалла», то все, ни минуты не раздумывая, не вникая, о чем идет речь, автоматически затолкнули бы, скажем так, услышанное слово на ту «полочку» своей жизни, где значится: «международная политика». Обратите внимание: «затолкнули бы, скажем так». Да­вайте теперь отбросим это «скажем так», поскольку, в действительности, перед нами отнюдь не метафора, а совершенно реальная вещь. Используя самую слож­ную (впрочем, не обязательно самую) аппаратуру физио­логических исследований, можно показать, что в мо­мент, когда мы слышим слово, наши мышцы сокра­щаются и производят еле заметное, но фиксируемое приборами толкательное движение, направленное на что-то — в данном случае на слово—и пространствен­но ориентированное. Вот интересная тема для психоло­гов. В воображении каждого из нас существует про­странственная схема мира, в тот или иной квадрант или область которой мы помещаем любую вещь, включая, как я уже говорил, и те, которые не имеют непосредственно телесной природы и которые обычно называют «духовными», как, например, идеи, чувства и прочее. Так вот, любопытно было бы уточнить, на какую из «полочек» этой схемы заталкивает каждый слова, которые слышит и произносит сам*.

У меня была тетя, чоторая всякий это слово по кривой, секущей отно-раз, произнося слово «черт», гневно сительно горизонта, куда-то в сто-хмурилась и кивала головой, указы- рону и вниз. Это будет пантомими-вая куда-то в направлении центра ческая кривая — наше тело, это,земли. Было совершенно очевидно, прежде всего, непрестанная панто-что именно там, а не где-нибудь мима — моей мысли, состоящейв другом месте помещался для нее в том, что мне отвратительна любаяад и жил дьявол, которого она политика, которую я считаю вещьюсловно бы ясно видела там, куда всегда и неизбежно дурной, однакоуказывала. Точно так же, если под- в то же время неизбежной для лю-вергнуть лабораторному исследова- бого общества. Позволяю себе ро-нию меня и произнести при мне, скошь сделать подобное признание,например, слова «Парижская кон- не вдаваясь в дальнейшие объясне-ференция», которые я должен буду ния, поскольку позже надеюсь по-отнести к стороне жизни, поимено- казать вам со всей отчетливостью,ванной «международная политика», что есть политика и почему во все-то мои мышцы наверняка толкнут ленной существует такая странная.

296 Ортега-и-Гассет

такая несовершенная и, однако, та- дурна. По крайней мере, в том

кая незаменимая вещь. Тогда мы смысле, в каком плохи, как бы они

увидим, как и почему любая поли- ни были хороши, протез или хирур-

тика, даже самая наилучшая, всегда гическая операция.

Мир нашей жизни, а следовательно, наша жизнь в нем так или иначе ориентированы в отношении раз­личных сторон, которые я назвал «прагматическими полями». И здесь представляется мимолетная возмож­ность мгновенно, и благодаря этому с предельной ясностью, увидеть, хотя я и не собираюсь долго задер­живаться на этом аспекте, в чем суть поэтического ге­ния и, даже более того, самой поэзии. Уже давно я пи­шу о том, что поэзия есть способ познания или, ины­ми словами, что поэзия говорит об истинном. Разница между истиной поэтической и научной коренится в причинах второстепенного характера; второстепенно­го в сравнении с тем, что и наука, и поэзия говорят об истинном, то есть о том, что действительно, на самом деле существует в мире. Великий писатель Пруст не имел ни малейшего научного представления о том, что человеческая жизнь и мир организованы взаимосвязью сторон. Несмотря на это, в первых томах своего ши­роко, как река, разлившегося романа он рассказывает нам о подростке с развитой не по годам чувствитель­ностью, подростке, в котором он изобразил самого себя. Лето мальчик проводит в отеле «Палас» малень­кого нормандского городка — фешенебельного курорта. По вечерам родители ведут его на прогулку; иногда они выбирают дорогу направо, иногда—налево. Нале­во расположен дом господина Свана, приятеля, хотя и не очень близкого, их семьи, еврея, человека скром­ного происхождения, но обладающего редким даром изящества с некоторым налетом утонченной порочно­сти. Направо—летняя резиденция Германтов, одного из самых знатных и древних французских родов. Для мальчика, чья чрезмерно развитая, постоянно насторо­женная, чувствительная натура отмечает малейшие раз­личия и украшает цветами ветвящейся фантазии любой реальный факт, за двумя этими именами—Свана и Гер­мантов— стоят два мира, или, по нашей терминоло-

OQ"7 Человек и люди

гии, два различных прагматических поля, так как Сван, даже несмотря на то, что он еврей и не принадлежит к родовитой знати, какой-то из сторон своей натуры просачивается в мир мальчика. Германты лишь отте­няют разницу между двумя мирами. Сван и Германты, таким образом, выступают как две основные противо­положные точки квадрантов, на которые разбит единый большой мир мальчика и откуда в его душу яростны­ми порывами врываются самые разнообразные жела­ния, соблазны, угрозы, радости и печали. И Пруст, в каком-то гениальном озарении, озаглавливает первый том «Du cote de chez Swann», то есть «В сторону Сва­на», а второй—«В сторону Германтов». И теперь, вспомнив, о чем мы говорили в предыдущей лекции и о чем идет речь сейчас, скажите: неужели эти две формулы, открытые поэтической интуицией, не являют­ся в то же время двумя терминологически точными формулами научной теории человеческой жизни! Не­плохо бы каждому из нас уяснить себе, с каких сторон нашей жизни врываются в нее — настойчиво, яростно, страстно — ветры нашего бытия!

На этом мы закончим изучение формального строе­ния мира, в котором живет каждый конкретный чело­век. Обратите внимание, что этот мир, уже по одному своему строению, очень мало напоминает мир физиче­ский; я подразумеваю мир в том виде, в каком нам изображает его физика. Но очевидно, что наша жизнь проходит не в этом, физическом мире; мы лишь ду­маем о нем, воображаем его себе. И так же как рань­ше я сказал, что уже давно пишу о том, что поэзия — одна из форм познания, теперь добавлю, что не менее давно я стараюсь внушить людям, что физика—одна из форм поэзии, то есть фантазии, причем фантазии изменчивой, которая сегодня представляет свой, физи­ческий мир не таким, как вчера, а завтра будет пред­ставлять его себе не таким, как сегодня. Где действи­тельно живет каждый из нас, так это в том самом праг­матическом мире, необъятной структуре ситуативных полей, областей и сторон, который — в самой сути сво­ей—не изменился со времен первобытного человека.

298 Ортега-и-Гассет

Итак, настало время отвлечься от формального строения мира с тем, чтобы бросить взгляд на его со­держание, на те вещи, которые появляются, прора­стают, возникают, обнаруживаются, в конечном сче­те—существуют в нем, и чтобы определить, какие из них мы можем и должны причислить к социальным, общественным. Избранная тема не позволяет замед­лить шаг на этом участке пути, несмотря на интерес­ные проблемы, с которыми нам предстоит столкнуть­ся. Мы попытаемся вкратце, слегка коснуться всего, что очевидно не является социальным или по меньшей мере не является им в достаточной степени. Все вещи в мире, в соответствии с очень древней традицией, подразделяются на минералы, растительный, животный мир и людей. Пусть каждый задастся вопросом: может ли его поведение по отношению к камню считаться со­циальным? Разумеется, нет. Очевидность этого проявит­ся в полной мере, если мы сравним наше поведение по отношению к камню со звеном, замыкающим це­почку с другого конца,—с человеком. Разница налицо. Любое действие взрослого человека, направленное на кого-то или что-то, естественным образом учитывает предшествующий опыт, связанный с этим предметом; таким образом, действие это исходит из качеств, кото­рыми, как нам известно, данная вещь обладает. Известно, допустим, что камень очень прочен, но ме­нее прочен, чем железо, и если кто-либо задастся це­лью разбить его на куски, он знает, что достаточно ударить по камню молотком. Таким образом, он мо­жет согласовывать свои действия с этими двумя каче­ствами камня: с тем, что он прочен, но хрупок и не представляет особого труда разбить его на куски. До­бавьте сюда прочие качества, которые мы усвоили, имея дело с камнем. Среди них есть одно, исключи­тельно важное для нашей темы. Мы знаем, что наши действия нечувствительны для камня и что его реакция на наши удары сводится к тому, что он разбивается на куски в соответствии со своей неизменной физической природой. На наши действия в отношении камня ка­мень никак и ничем не отвечает. Он абсолютно лишен

299 Человек и люди

способности к какому бы то ни было действию. Стро­го говоря, мы не должны были бы также считать его страдательной стороной. Камень не действует и не страдает; в нем происходят лишь определенные меха­нические изменения. Следовательно, в отношении камня наши действия однонаправленны: от нас они переходят на камень, там заканчиваются — и не более. То же, разве что в больших масштабах, происходит с растением; разница здесь лишь в разнице качеств, присущих растениям и минералам. Но уже в наших контактах с животными отношения приобретают иной характер. Если мы хотим предпринять что-либо отно­сительно животного, в плане наших будущих действий мы учитываем, что существуем для него, что оно ждет нашего действия, готовится к нему и готовится также как-то отреагировать на наше предполагаемое дей­ствие. Таким образом, несомненно, что в отношении животного мое поведение, в отличие от случая с кам­нем, не односторонне; что мое действие, еще когда я его обдумываю, прежде чем осуществить, учитывает возможное ответное действие со стороны животного, так что мое действие, еще на стадии замысла, направ­лено на животное, но затем возвращается ко мне в обратном направлении, предугадывая ответ животно­го. Следовательно, оно совершает прямой и обратный путь, который есть не что иное, как попытка заранее представить себе реальный контакт между нами — между мной и животным,—который должен произой­ти. Когда я подхожу к лошади, чтобы оседлать ее, я, конечно, учитываю, что она может меня лягнуть, а когда приближаюсь к стерегущей стадо овчарке, учи­тываю, что она может меня укусить, и принимаю, в том и другом случае, свои меры предосторожности.

Обратите внимание на реальность совершенно ново­го типа, которая появляется в нашем мире, когда вме­сто камней или растений перед нами оказывается жи­вотное. Если, для того чтобы описать наше отношение к камню, мы скажем: «Нас двое — я и камень», то мы будем неправы. Ведь слово «нас»—родительный падеж личного местоимения «мы» — объединяет и уравнивает

200 Ортега-и-Гассет

бытие камня и человека. Между тем камень суще­ствует для меня как камень, но я абсолютно не суще­ствую для камня. Таким образом, общности — общности, которую выражает это личное местоиме­ние,— между камнем и мной не возникает. Животное же не только существует для меня как животное, при­чем животное определенной породы—мое поведение будет совершенно разным, если я имею дело со ще­глом или с быком от Мьюры,—животное не только существует для меня, но и я существую для него, а именно—как некое другое животное. Поведение жи­вотного в отношении нас можно было бы символиче­ски обозначить, сказав, что животное постоянно назы­вает нас животными. Не подлежит сомнению, что то, что чувствует осел, когда погонщик охаживает его пал­кой, можно было бы выразить так: «Какой зверь это животное, которое в мире басен, где даже мы, ослы, говорим, называется человеком! Как не похож он на то, другое животное, которое,, зайдя в стойло, лижет меня в нос и которое я называю собакой!»

Бесспорно, что, если мы скажем «мы» о себе и о животном, в этом уже будет доля смысла, которого абсолютно лишено «мы» в отношении камня. Живот­ное и я объединяемся в «мы», поскольку мы взаимно существуем друг для друга, поскольку для меня оче­видно, что на мои действия животное будет так или иначе отвечать мне. Следовательно, эти отношения представляют уже иную реальность, которую мы дол­жны назвать «взаимностью или обоюдностью». В отли­чие от камня или растения животное является вещью, которая отвечает мне и в этом смысле не только суще­ствует для меня, но и со-существует со мной, посколь­ку и я для него тоже существую. Камень лишь сущест­вует; он не может сосуществовать. Сосуществование — это взаимопереплетение существований, при котором два существа существуют взаимно, а не просто «нахо­дятся здесь», не имея ничего общего друг с другом.

Итак, не подошли ли мы к тому, что еще в самом начале назвали «социальными контактами»! Не указы­вает ли слово социальный на тип реальности, при кото-

201 Человек и люди

ром поведение человека направлено на других существ, а их поведение, в свою очередь, соотносится с поведе­нием данного человека, и, следовательно, не указывает ли оно на действия, тем или иным образом основан­ные на обоюдности, то есть когда не только от меня исходят поступки, объектом которых является другое существо, но и от этого другого существа исходят по­ступки, объектом которых являюсь я, и поэтому мои действия обязательно предопределяют, учитывают его реакции, так же как в его действиях заранее учтены мои; иными словами, оба действующих лица соотно­сятся друг с другом, существуют взаимно-соотнесенно? Своими действиями животное «отвечает» на мое при­сутствие: оно наблюдает за мной, ищет меня или прячется от меня, любит меня или боится, лижет мне руку или кусает ее, повинуется мне или нападает на меня; в конечном счете оно в той или иной форме ре­агирует на меня. Однако набор этих реакций, как по­казывает опыт, очень ограничен. Лишь очень неболь­шое число моих действий вызывает ответную реакцию животного, причем репертуар его ответных действий также чрезвычайно скуден. Более того, я мог бы соста­вить шкалу, определяющую колебания этого репертуа­ра для каждого отдельного вида. По этой шкале мо­жно будет также вычислить степень со-существования между мною и животным. Она же покажет нам, насколь­ко, даже в лучшем случае, эта степень ограниченна. Я могу выдрессировать животное, обучить его различ­ным фокусам, и тогда возникнет иллюзия, что оно ста­ло реагировать на большее число моих движений и прочих действий, но я тут же увижу, что реакции эти утратили спонтанность и уже не исходят от самого жи­вотного, превратившегося попросту в механизм, в не­кое подобие граммофона, на который я могу поста­вить пластинку и он будет без конца, как попугай, вос­производить одни и те же затверженные звуки. И нао­борот, чтобы достичь большей степени со­существования, взаимопонимания с животным, я могу свести свою жизнь к простейшим проявлениям, поглу­петь, опуститься, дойти почти до животного состояния,

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: