УСЛОВНО, ПрИДумаВШИЙ его других», «обладающий большей 10 глава
262 Ортега-и-Гассет и отдаленно не догадываемся. Итак, уточним: абсолютно незнакомый другой, находящийся на нулевой отметке близости, непосредственно раскрывается мне лишь в своем сиюминутном присутствии и со-присутствии, то есть в своем внешнем облике, жестах, мимике, движениях, из чего я могу заключить, что передо мной—Человек, и не более. Я вижу перед собой незнакомца, некоего неопределенного индивидуума, не наделенного в моих глазах никаким отличительным свойством. В мое понятие о нем, помимо непосредственно интуитивного впечатления, я включаю весь мой опыт от контактов с людьми, почерпнутый из интуитивных контактов с теми многими, кто был мне гораздо ближе, а следовательно, нечто чисто концептуальное, или теоретическое— наше родовое представление о Человеке и человеческом. С этим механизмом познавания ближнего, основанном на двух различных источниках знания: интуитивном, исходящем от конкретного индивидуума, и рациональном, теоретическом, обобщающем весь мой «жизненный опыт», мы не раз столкнемся и в случаях большей степени близости; я хочу сказать, что в отличие от разобранного выше случая нулевой близости, когда интуитивное познание другого индивидуума сведено к минимуму и мы опираемся, прежде всего, на наше теоретическое знание, на обобщенное умозрительное представление о Человеке, при большей степени близости роль этого фактора уменьшается и возрастает роль интуитивного, индивидуализированного впечатления. Заканчивая этот анализ наших отношений с абсолютно незнакомым Другим, сделаем незамедлительный вывод, а именно: учитывая возможность, что другой может оказаться существом кровожадным — а мы еще увидим, что человек в некоторых своих проявлениях— это в буквальном смысле слова млекопитающее из разряда хищников,—я буду вынужден начать с того, что попытаюсь не без опаски к нему приблизиться. С ним происходит то же, что и со мной, и поэтому общение наше обязательно начнется с действия, самого по себе бессмысленного, единственная цель которого будет за-
OCQ Человек и люди ключаться в том, чтобы прощупать друг друга, выиграть время и попытаться взаимно разведать наши тайные намерения. Эта начальная стадия общения, вся нацеленная исключительно на взаимную разведку сторон, имела огромное значение во все века, и даже сегодня у некоторых народов она длится до получаса и состоит из строго ритуализованных поклонов и пируэтов. В ходе истории это простое действие, состоящее в приближении одного знакомого, а уж тем более незнакомого, человека к другому, естественным образом превратилось в сложную, тщательно разработанную процедуру. Процедура взаимного сближения и есть то, что мы называем приветствием, от которого в наши дни, в силу некоторых причин, о которых речь впереди, сохранились только остаточные формы. Вот почему, помимо прочего, нам ничего не остается, как в одной из ближайших лекций поразмыслить над процедурой приветствия. Заметьте, что мое представление о неопределенном другом, о незнакомом Человеке именно в силу этого — то есть в силу того, что он мне не знаком и я могу лишь предполагать, как он себя поведет,— есть всего лишь огромная пустота. И в самом деле, поскольку я не знаю, каков он, я приписываю ему все возможные человеческие качества, включая и противоположные друг другу крайности. Выбор тут богатейший. Но, приписывая ему все эти качества в отвлеченной форме возможного, я в то же время реально не наделяю его ни одним из них. Он для меня—пустотелая форма реализации возможностей; иными словами, ничто человеческое ему не чуждо, но и ничто ему не присуще вполне. Перед нами как бы кладовая для самой разной посуды, но — абсолютно пустая.
По мере того как мы с ним общаемся, в нас происходит любопытный процесс исключения возможностей; иначе говоря, мы убеждаемся, что этот человек не способен на то-то и то-то, но, с другой стороны, он может повести себя так-то и так-то, будь это злодейства или добрые дела. И вот прямо у нас на глазах он превращается в совершенно определенную систему кон- 364 Ортега-и-Гассет кретных возможностей и невозможностей. Таким является для нас каждое «ты». Такими являются для нас все люди, с которыми мы так или иначе близки, близость с которыми превышает нулевой уровень. Ибо чем являемся мы друг для друга в каждом отдельном случае как не системой действий, которые мы предположительно ожидаем от «тебя», или действий, которых мы предположительно должны опасаться с «его» стороны? Запасись мы терпением, мы могли бы составить каталог с карточками, где было бы отмечено, чего, на наш взгляд, можно и чего нельзя ожидать от каждого из наших близких. Любую из таких карточек можно было бы представить и в виде графика, отражающего все, вплоть до пропорции положительных и отрицательных качеств. Поскольку это практически самое важное в познании ближнего, ведь помимо исключительных случаев, которые мы не берем в расчет, почти все люди наделены одними и теми же положительными и отрицательными качествами,- но у каждого они расположены по-разному, залегают в разных слоях его личности, а это-то и есть самое главное. Педро и Хуан — оба люди великодушные; но великодушие Педро более действенно, энергично и расположено в глубинных пластах его существа, тогда как великодушие Хуана поверхностно. Несомненно, что было бы не только любопытно, но и весьма полезно для такой великой науки, как Познание Человека, начертить несколько общедоступных схем, изображающих наиболее типичные структуры человеческих характеров, к каждой из которых можно отнести множество людей. Любимый ученик Аристотеля, которого учитель за его сладкоречивость прозвал Теофрастом — то есть «богоречи-вым»,—уже вполне сознательно разрабатывал эту тему, и часть его работы дошла до нас в виде коротких, но блестящих по глубине мыслей, фрагментов, составляющих его знаменитую книгу «Характеры».
Я уже говорил, что Ты проясняется для нас по мере того, как сокращается число безграничных потенциальных возможностей человека, приписываемых другому, а сокращаясь, возможности эти складываются 365 Человек и люди в точную и конкретную систему возможного и невозможного, каковой и является для нас каждое ты. Это сокращение и конкретизация происходят в процессе нашего частого общения с ним. Мы видим его достаточно постоянно, то есть видим, в прямом смысле слова, его жестикуляцию, мимику, движения и из них вычитываем значительную часть того, что происходит в его внутреннем мире, или, иными словами, его жизнь приоткрывается нам. Говоря «вычитываем», я употребляю это слово намеренно, поскольку оно лучше всего передает суть происходящего. В сокращении лицевых мышц я читаю «печаль», или «радость», или что-нибудь еще. Внешние выражения чувств другого поддаются в целом простой, хотя иногда и недостаточно четкой интерпретации. Например, я вижу, как он заходит в магазин, выбирает себе чемодан, а затем отправляется в туристическое агентство; эти действия имеют некое жизненное значение сами по себе, обратите на это внимание,— значение, которое понятно мне и вне связи с тем, что происходит у этого человека внутри, в его субъективном, индивидуальном мире. В его поступках я читаю: «Этот человек собирается в путешествие». Но поступки его не объясняют мне, почему и зачем он собирается в путешествие. Чтобы узнать это, мне придется обратиться к тому, что я уже знаю о его жизни, и к тому, что говорит мне выражение его лица в данный момент. Когда я говорю о внешних выражениях, я включаю в них и язык, речь. Почему—об этом вы скоро узнаете. Поступки, выражение лица, жестикуляция позволит мне присутствовать при жизни другого Человека в процессе превращения его в Ты, но еще более, когда он уже стал для меня в полной мере привычным, повседневным Ты, будь то родственник, приятель или сослуживец. То, что я присутствую при этой жизни, еще не значит, что я вижу ее отчетливо и несомненно,—она лишь приоткрывается мне, присутствует лишь частично, в виде догадки. Но педантичные философские оговорки, кроющиеся в этих словах, не отменяют того простого факта, что мы действительно, на практике ей-
366 Ортега-и-Гассет дим, присутствуем при жизни Другого в сфере взаимного общения,— в реальности Мы. Его жизнь протекает передо мной без единой паузы, ровным, непрерывным потоком психических актов, прерывающихся только во время сна, и то частично, поскольку и во сне человек часто живет той удивительнейшей, загадочной жизнью, каковой является сон. Итак, я вижу ряд перетекающих друг в друга психических актов жизни другого в соответствующей последовательности: его восприятия, его мысли, его чувства, его волевые усилия. Я не хочу сказать, разумеется, что я вижу его жизнь полностью, в единстве всех ее частей, но и то, что я вижу,—уже немало. Помимо этих, видимых участков в другом всегда остается много темного, неясного, скрытого, разного рода тайных ходов и переходов, куда доступ для меня закрыт. Но дело в том, что на моих глазах, без моего участия и помимо моей воли, постоянно творится некий образ, с присущим только ему характером, манерой поведения, строем чувств, со своим бытием. Образ этот постоянно в чем-то меняется, поскольку, наблюдая за его жизнью, я замечаю, что каждый новый его поступок никогда не совпадает точно с тем, чего можно было ожидать. Это характерная и очень важная черта, отличающая любое жизненное знание от знания научного. Возьмем, к примеру, такой случай: как бы хорошо мы ни знали человека, как бы ни были уверены в том, что именно для него характерно, стоит нам только начать строить прогнозы относительно того, как поведет он себя в том или ином действительно важном для нас деле, как мы заметим, что уверенность наша мало-помалу превращается в неуверенность, и, в конце концов, мы допускаем, что он, возможно, поведет себя совсем не так, как мы предполагали. Так вот, ничего подобного не происходит, когда мы пытаемся предвидеть действие физических и по большей части биологических законов, не говоря уже о математике. Приглядевшись повнимательнее, мы обнаружим, что научное знание—замкнуто и неизменно, в то время как наше жизненное знание о других людях и о самих себе — открытое, непостоян- 36"7 Человек и люди ное и абрис его весьма расплывчат. Причина этого ясна: любой человек, будь то я или кто-то другой, непостоянен, переменчив в своем бытии; его бытие как раз и состоит в свободе бытия. А это в свою очередь означает, что, пока человек живет, он всегда может измениться по сравнению с тем, чем он был до настоящего момента; более того, он и на самом деле всегда успевает в чем-то измениться. Наше жизненное знание открыто, расплывчато, поскольку предмет его—жизнь, Человек—уже сам по себе тоже всегда открыт новым возможностям. Безусловно, наше прошлое тяготеет над нами, предопределяет, кем мы скорее всего окажемся в будущем, но оно не может приковать нас к месту или же слепо толкать вперед. И только когда Человек, ты, умирает, его бытие становится застывшим, неизменным: это то, чем он был, что уже нельзя переделать, что уже не оспоришь и к чему не прибавишь ни слова. Таков скрытый смысл знаменитой строки, в которой Малларме видится умерший Эдгар По:
Tel qu'en lui-meme enfln 1'Eternite le change *... ЖИЗНЬ — ЭТО изменение; * Лишь в смерти ставший тем, чем каждый миг она обновляет- &™ °^о™а"' (фронц')' Пер' ся, становится не такой, какой была раньше, а следовательно, она никогда не бывает безусловно и окончательно сама собой. Только смерть, положив конец цепочке изменений, окончательно и неизменно делает человека самим собой, навсегда превращает его в застывший образ; иными словами, избавляет его от превращений, увековечивает. Это дает нам возможность по-новому взглянуть на то, о чем мы уже говорили. Я наблюдаю поток психических состояний другого человека. Состояния эти следуют одно за другим, и их чередование и есть время. Поэтому видеть, как проходит жизнь другого, значит видеть, как проходит, уходит, тает время его жизни, часы которой исчислены. Но одновременно с его временем течет и мое. Пока мы вместе, какой-то отрезок нашей жизни, нашего времени проистекает синхронно, одновременно. Поэтому 368 Ортега-и-Гассет я и ты и все мы, вместе взятые,—современники. Как удачно выразился Шюту, общаясь, мы стареем вместе. Каждый Человек на протяжении всей жизни, всего существования является свидетелем вселенского старения, поскольку, само собой, и старики видят, как стареют дети. Основное занятие каждого человека, начиная с рождения,— стареть. С этим ничего не поделаешь. Но, возможно, это и не так уж печально, как то представляется нам с укоренившейся, хотя и не совсем справедливой точки зрения *. * Если мы задумаемся над неудоб- плотной, привносит в нее необходи- ствами, которыми чревато посюсто- мость безотлагательного и ежеми- роннее бессмертие, о чем, хоть это нутного делания добра. Великая и покажется невероятным, никто и постыдная ограниченность всех никогда не задумывался, то нам тут доныне существовавших культур за- же бросятся в глаза преимущества ключалась в том, что ни одна из того, что человек смертен, жизнь них не научила человека достойно его коротка, а плоть—тленна, того, быть тем, чем он по сути является, что как только мы начинаем быть, то есть — смертным. (Это значит, смерть, примешиваясь к самому со- что мой взгляд на смерть «in nuce» ставу нашей жизни, сотрудничает (изначально— лат.), противополо- с ней, делает ее более насыщенной, жен взгляду экзистенциалистов). Мысль о том, что составляющие мое окружение «ты»—мои современники, поскольку время наших жизней течет параллельно и мы стареем вместе, обращает мое внимание на то, что существуют «ты», которые уже не являются либо никогда и не были нашими современниками и, не являясь таковыми, исключены из нашего окружения. Речь идет об умерших. Ведь Другие—это не обязательно и не только живые. Есть Другие, которых мы никогда не видели, но которые тем не менее существуют для нас: семейные реликвии, развалины старых зданий, документы, предания, легенды — все это новый тип сигналов, исходящих от жизней, предшествовавших нам во времени, то есть от людей, которые не являются нашими современниками. И надо уметь читать эти сигналы, не имеющие отношения к внешности, жестам, движениям настоящего, жизненную реальность своих предков, своих предшественников. Там, за кругом Людей, замыкающих наш горизонт, пребывает несравненно большее число жизней невидимых, скрытых—Древность. Наука история—это наша попытка узнать их, совокупность при- 369 Человек и люди емов общения с мертвыми — своеобразная модификация современных, прямых социальных контактов. Как я уже говорил, Другой, то есть абсолютно незнакомый мне человек, своим появлением вынуждает меня готовиться к худшему, к возможным враждебным действиям с его стороны попросту потому, что я ничего не знаю о нем и о том, как он себя со мной поведет. Иными словами, это значит, что другой, уже по определению, по самой сути своей,— опасен. Слово это замечательно подходящее, поскольку очень точно обозначает реальность, которую я имею в виду. Опасность—не обязательно нечто враждебное, злое; напротив, она может оказаться благотворной, принести удачу. Но предстоящая опасность таит в себе обе в равной степени вероятные и взаимоисключающие возможности. Чтобы разрешить сомнение, надо войти с другим в контакт, проверить его, соприкоснуться с ним, подвергнуть его испытанию. «Проверка», «испытание»—таково первоначальное значение латинского слова «periculum», от которого путем фонетической диссимиляции образовалось испанское «peligro» — «опасность». Замечу мимоходом, что именно корень «per» из латинского «periculum» придает особую остроту звучанию испанских слов «ex-perimentar», «ex-periencia», «ex-perto», «per-ito»*. К сожалению, у меня нет сейчас времени, чтобы Экспериментировать, ставить опы- ЭТИМОЛОГИЧ6СКИ СТРОГО, На- ты; опытность, опытный (исп.). глядно доказать, что изначально слово «experiencias» — опытность—означало преодоленную опасность. Таким образом, другой Человек по сути своей опасен, и это его свойство, ярче всего проявляющееся, когда речь идет об абсолютно незнакомой личности, постепенно ослабевая, сохраняется и когда он превращается для нас в Ты и, строго говоря, никогда не исчезает полностью. Каждое другое человеческое существо опасно для нас, причем каждое на свой лад и в определенной степени. И даже если мы возьмем са- 370 Ортега-и-Гассет мое безобидное существо — ребенка, то увидим, что оно в то же время одно из самых опасных: ведь это ребенок, играя со спичками, устраивает пожар; это он случайно спускает курок заряженного ружья; это он выливает пузырек с кислотой в супницу, но, что хуже всего, он сам постоянно рискует свалиться с балкона, разбить голову об угол стола, проглотить колесико от игрушечного поезда — словом, является для нас постоянным источником треволнений. И если при всем том мы называем его существом безобидным и невинным, то чего можно ожидать от тех, кто свою невинность утратил. Но острое ощущение исходной опасности другого Человека сопровождало людей на протяжении всей истории, за исключением коротких периодов, когда оно вдруг странным образом начинало ослабевать, угасать, иногда и совсем сходя на нет. Пожалуй, ни разу в мировой истории явление это не принимало таких ужасающих размеров, как в последние две трети XVIII века и в период с 1830 по 1914 год. Легкомысленное отношение к той самоочевидной истине, что любой ближний в высшей степени опасен, явилось главной причиной всех бед и катастроф, постигших нас за последние тридцать пять лет. В результате европейцы утратили бдительность, без которой род человеческий не может, не имеет права существовать. Отсюда и совершенно неоправданное удивление, с которым многие европейцы обнаружили вдруг, что стоят на краю пропасти, куда увлекает их безудержно растущая преступность и вообще насилие, на которое они предпочитали смотреть сквозь пальцы. Но сейчас нас интересуют не мелодраматические ужасы, не крайние формы проявления заложенной в человеке опасности, а те обыденные и на первый взгляд незаметные ее формы, с которыми мы сталкиваемся постоянно и именно в силу постоянства не воспринимаем их как опасность. Представим себе хорошенько, чем, в глубинной своей сути, является наша привычная, повседневная жизнь в том, что касается нашего общения с ближними, даже самыми близкими нам — с чле- 371 Человек и люди нами наших семей. Повторяю, что суть эта, будучи постоянной и привычной, перестает замечаться нами: так люди, живущие рядом с водопадом, привыкают и перестают слышать его грохот. Но дело в том, что эта суть — как бы выразиться поточнее?—то есть основа, почва, на которой осуществляется все наше повседневное общение, есть не что иное, как «борьба». И то, что мы обычно приберегаем это слово для обозначения усилий менее частых и более масштабных, возвышающихся над этим уровнем, как горы над уровнем моря, еще не повод для того, чтобы теперь, когда мы боремся со слепой силой привычки, мешающей нам воспринимать глубинную суть нашей совместной повседневной жизни с другими людьми,—чтобы теперь не выразить эту суть единственно точным и подходящим словом — борьба. Образцовая гармония образцово гармоничной семьи, члены которой связаны между собой самыми теплыми и нежными узами,—это всего лишь равновесие, взаимоприспособленность, достигнутая в результате бесчисленных обоюдных столкновений, если угодно—самых незначительных, но тем не менее являющихся самой настоящей борьбой. В процессе этой самой что ни на есть настоящей борьбы мы изучили все острые угля бытия Другого, с которыми сталкивалось наше бытие, иными словами, ту бесчисленную цепочку мелких опасностей, какими чревата наша совместная жизнь и для него, и для нас обоих. В качестве маленького примера возьмем какое-нибудь слово, причем именно такое, которое при данном человеке ни в коем случае нельзя произнести, потому что оно может рассердить его, сделать ему больно, насторожить его, вывести из себя и т. д. и т. п. Таким образом, мы определили последнюю, основную причину потенциальной опасности Другого: дело даже не в том, что существует шанс, пусть минимальный, что Другой, как дикий зверь, набросится на нас, а в том, что Ты—это Ты, а стало быть, живет по-своему, своей жизнью, отличной от моей. И действительно, существование ты зачастую отрицает мое бытие — мой образ мыслей, чувств, желаний. 372 Ортега-и-Гассет Иногда отрицание сводится к тому, что мы—ты и я — хотим одного и того же, а это предполагает борьбу, каков бы ни был объект наших устремлений: картина, успех в обществе, карьера, а может быть, и женщина, из-за которой мы вступаем в бой. Отсюда следует, что, даже если мы в чем-то совпадаем, столкновения, взаимного отрицания не избежать. Импульсы отрицания со стороны другого превращают мою совместную жизнь с ним в череду постоянных столкновений, причем точки, в которых происходят эти столкновения, позволяют мне очертить границы моего мира, провести демаркационную линию между тобой и мной. Тогда мы наконец понимаем, что, когда в детстве мы называли всех вокруг «я», это «я» было понятием абстрактным и не имеющим определенного содержания, как и то «я», о котором мы до сих пор говорили на наших лекциях. Поскольку ребенком, в моем изначальном одиночестве, я считал, что весь мир — это я или, что то же, весь он — мой. Другие люди были для меня я в той же степени, что и я сам: они казались мне совершенно такими же, как я, а я—таким же, как они. Я было расплывчатым и не имело границ. Даже собственное тело в те младенческие поры казалось мне беспредельным, заполняющим собою весь видимый мир. Надо было набить немало шишек, стукаясь об углы столов, шкафов и комодов, чтобы понять, где кончается мое собственное тело и начинается вещный мир. Появляясь в нашей жизни, шкафы и комоды преподают нам первый немой урок: вот они — твои границы, по крайней мере границы телесные. Однако, хотя и отличаясь от меня, мир шкафов и комодов был тем не менее моим, поскольку все в нем было таким, каким было, поскольку было таким для меня. Но не таково Твое; твои идеи и твои убеждения для меня чужды, а иногда и противоположны моим. Мой мир преисполнен мною. Ты, прежде чем стать для меня совершенно конкретным Ты, был мне отчасти знаком: я считал тебя другим — «alter»,— но похожим на мое «я» — «ego», то есть «alter ego». Но теперь, лицом к лицу с тобой и со множеством других «ты», я вижу, 373 Человек и люди что в мире существует не только это расплывчатое, неопределенное я— есть также и анти-я. Все Ты являются таковыми, поскольку все они отличны от меня, и, говоря о себе я, я причащаюсь этого мира, признаю себя его ничтожной, самомалейшей частицей, которую теперь с полным правом могу именовать «я». Таким образом, мы обнаружили, что слово я имеет два значения, которые нельзя смешивать. Попытаюсь максимально пояснить свою мысль. Представим себе три самые простые ситуации. 1. Вообразим, что на всем белом свете имелось бы только одно-единственное живое существо, похожее на кого-нибудь из нас, и что при этом, однако, эта единственная человеческая особь обладала бы языком, что, разумеется, невозможно. При помощи слов мы отличаем одну вещь от другой. Спрашивается, что означало бы слово я в устах этого единственного на свете человеческого существа. Оно не могло бы означать желания выделить, обособить себя среди прочих человеческих существ, поскольку их, как мы договорились, нет. Оно могло бы значить лишь, что этот единственный живущий чувствует себя отличным от Мира и от вещей, его составляющих. Таким образом, оно означало бы только некое обитающее в Мире существо, но существо, жизнь которого неопределенна и не воспринимается на фоне жизни другого, так как этого другого, предположительно, нет. 2. А теперь предположим, что перед нами не единственное в своем роде существо, а много, скажем, столько, сколько сейчас людей на земле, но что каждое из них существует в изначальном одиночестве своей подлинной жизни, то есть никак не сообщаясь с другими. Обратите внимание, что никаких изменений сравнительно с предыдущей ситуацией не произошло, поскольку если человек существует абсолютно изолированно от других, то он все равно как бы один. Однако новым является то, что все они употребляли бы слово я, которое раньше относилось только к единственно существующему и обозначало только его как «живущего в своем Мире». Теперь оно относится в равной степени 374 Ортега-и-Гассет ко всем людям, но во всех случаях означает одно и то же, а именно человека в качестве живущего, то есть отличного от мира, его окружающего. Слово я по-прежнему остается однозначным, поскольку значение его для всех случаев одинаково. Это то, что грамматисты называют существительным нарицательным. Слово «стол» применимо к каждому отдельному столу и ко всем столам вообще, но лишь постольку, поскольку все они — столы, и не более, без учета разницы между столом, сколоченным из сосновых досок и столом из черного дерева, между одним и другим столом. 3. Представьте, наконец, что вы — у себя дома. Стучат в дверь, и вы спрашиваете: «Кто там?» Из-за двери отвечают: «Я!» Что значит это слово теперь? Что оно называет? Что за ним кроется? Очевидно, что любой, постучав в дверь, мог бы сказать то же самое, и действительно, каждому не раз в своей жизни случалось произносить это «Я!». Не. сталкиваемся ли мы здесь с тем же родовым, обобщенным нарицательным существительным, с каким уже имели дело во втором случае? Никоим образом: тот, кто, стоя за дверью, хочет, чтобы вы его узнали, вовсе не придает этому слову родового значения «живущего в Мире»; напротив, произнеся его, он отмежевывается от всех прочих людей, как бы стремясь вместить в предельно короткое словечко «я» всю свою совершенно неповторимую биографию, предположительно вам известную. Но поскольку такое может произойти и со многими другими, кого вы знаете не хуже, чем его, то и слово «я» — уже не родовое, обобщенное нарицательное существительное, обозначающее единственную и всегда одну и ту же реальность, а наоборот, имя, которое в каждом отдельном случае обозначает новую реальность. Иногда мц злоупотребляем словом я, пользуемся им слишком часто, и, однако, значение его всегда меняется в зависимости от того, кто его произносит, поскольку каждый раз оно приложимо к новой индивидуальности, какой является каждый из нас относительно других людей. Именно это хочет сообщить нам стоящий за дверью; причем он—это не некое я, а я определенное, 375 Человек и люди отличное и обособленное от прочих. Как видите, разница между «я» во втором и в третьем случаях самая существенная, так как, обозначая «живущего в Мире», «я» в равной степени применимо ко всем людям, в то время как в последнем случае—только и исключительно к данному человеку. Подобное может происходить и с другими словами: если в комнате несколько человек, то каждый из них может сказать «здесь», имея в виду место, где он находится. Таким образом, это слово обозначает разные реальности, разные точки пространства. Грамматике пришлось выделить такие слова в особый раздел, категорию и назвать их «словами окказионального значения», то есть такими, смысл которых определяется не столько самим словом, сколько ситуацией, в которой они произносятся, к примеру аналогичной той, что я привел. Думаю, можно было бы поспорить с грамматистами на предмет того, только ли такие слова, как «здесь» и «я», являются словами окказионального значения и не будет ли правильнее сказать, что существует бесчисленное множество слов, имеющих— каждое—свое единственное, строго определенное значение. Ведь приятель, отвечающий нам из-за двери: «Я», вовсе не претендует на то, чтобы употреблять это обобщенное слово исключительно в отношении собственной скромной персоны, поскольку прекрасно знает, что все прочие скромные персоны с не меньшим правом могли бы назвать себя так. Что же тогда заставляет вас, услышав это «я», понять, о ком идет речь, и придать слову единственное, определенное значение? Именно то, что современная лингвистика еще не внесла в разряд слов-вокабул: голос, каким было произнесено ответное слово, его интонация и тембр. Но если это так, то есть если дело не в самом слове я, а в голосе, каким оно было произнесено, то для того, чтобы как-то обозначить себя, чтобы его узнали, стоящий за дверью вполне мог бы сказать «абракадабра», «гипотенуза» или «стрептомицин», а еще лучше, поскольку эти слова могут отвлечь внимание, произнести какое-нибудь бессмысленное сочетание слогов, то есть 376 Ортега-и-Гассет все что угодно, только чтобы дать прозвучать своему голосу. Не стоит говорить о том, что лингвисты обращали внимание на этот феномен, поскольку он достаточно очевиден, чтобы остаться незамеченным, но любопытно, что они обращали на него внимание не как лингвисты, а как частные лица, иными словами, никаких последствий для грамматики это не имело. А ведь одним из таких последствий должен был бы быть полный пересмотр понятия о слове, а соответственно, и всего традиционного понятия о языке. Итак, мы выяснили, что слово я имеет два значения: одно—родовое, абстрактное, нарицательное, относящееся к «живущему в Мире» или чему-то вроде этого, и именно оно больше всего интересовало философов, начиная с Декарта и, в еще большей степени, с Канта; вокруг этого я строились разные философские системы, но оно никогда не становилось вполне конкретным и единственным я каждого из нас. Второе— конкретное и единственное—значение мы вкладываем в это слово, когда на вопрос: «Кто там?» — отвечаем: «Я».
Воспользуйтесь поиском по сайту: ![]() ©2015 - 2025 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...
|