УСЛОВНО, ПрИДумаВШИЙ его других», «обладающий большей 11 глава

Обратите внимание на этот немаловажный для даль­нейшего хода наших рассуждений момент, поскольку то, что я сейчас скажу, может показаться в высшей степени неожиданным. Так вот: конкретное и един­ственное «я», которым ощущает себя каждый из нас, не дается нам сразу, с самого начала; мы познаем его и овладеваем им точно так же, как и любой другой вещью, то есть шаг за шагом, путем постепенного на­копления опыта, иными словами—и это-то может по­казаться неожиданным и странным,— мы убеждаемся в своем я после того и благодаря тому, что узнали тех, кого называем ТЫ, столкновение и борьба с кото­рыми и являются социальными контактами.

Поясню свою мысль одним примером. Представьте себе слово Я, написанное на доске печатными буква­ми—специально, чтобы наше внимание не отвлекалось особенностями почерка. Подумайте, чем будет этот знак для каждого, что он будет обозначать, и вы уви­дите, что за ним не стоит никакой конкретной реаль-

377 Человек и люди

ности, а только лишь что-то абстрактное и обобщен­ное. Особенно ярко это проявится, если кто-нибудь в театре неожиданно крикнет с места: «Я!» Что про­изойдет? Первым делом все инстинктивно повернут го­ловы в ту сторону, откуда раздался крик. Это важный момент. Ведь действительно, любой звук, любой шум, помимо своего звукового содержания, всегда, неким таинственным образом, указывает нам на точку про­странства, из которой он донесся до нашего слуха. Этот феномен, присущий всем звуковым явлениям, то есть их точная локализованность, неразрывная связь звука с местом его произведения—да простится мне этот неологизм,—до сих пор еще не был в должной мере изучен психологами в разделе слуховых ощуще­ний. Его справедливо подмечает Бюлер в своей книге «Теория языка»; он же ссылается на известный факт, состоящий в том, что в разговоре с несколькими людь­ми слепой прекрасно чувствует, когда обращаются именно к нему, без указания на то говорящего, посколь­ку голос собеседника как бы несет на себе точную пространственную помету. Но тогда мы вынуждены признать, что любое слово, будучи произнесенным, тут же становится наречием места — еще одно замечание, касающееся новой, конкретизированной лингвистики. Отсюда следует, что, достигая нашего слуха, любой звук, подобно электрическому разряду, отзывается в нас, доносит до нас породившую его реальность. По­вернув голову в ту сторону, откуда донесся крик: «Я!», мы как бы заряжаемся этой реальностью. Но когда звук, который мы слышим,— это именно слово Я, то вместе с ним, через слух, в нас, образно говоря, прони­кает личность кричавшего. И если мы его знаем и узнаём его голос, то его я настигает нас, как пуля, в которой отлилась вся внутренняя, сокровенная исто­рия его жизни. Точно так же, по-видимому, говоря че­ловеку ты, мы в упор выстреливаем в него сложив­шимся у нас о нем представлением. Таковы два этих страшных личных местоимения, которыми veils noils обменивается человечество в своей непрестанной «дуэли». Поэтому так понятны слова Мшпле о том,

378 Ортега-и-Гассет

что «Le moi est hai'ssable», о «Ненавистном я». Это бо­лее чем ясно доказывает, что значение слов «я» и «ты» предельно конкретно, что оба они в сверхконденсиро-ванной, а потому весьма взрывоопасной форме выра­жают содержание своей и чужой жизни. Отсюда явствует, почему злоупотребление ими так раздражает и правила хорошего тона рекомендуют пользоваться ими как можно реже, чтобы наша личность не тяготе­ла над ближними, не подавляла и не подтачивала его собственную индивидуальность. Вежливость, как мы увидим в дальнейшем,—это совокупность социальных приемов, позволяющих смягчить столкновения, конф­ликты, борьбу, которые и составляют общественную жизнь. Правила вежливого общения—это как бы рес­соры, принимающие на себя и гасящие силу удара при наших контактах с другими людьми. Лучшее доказатель­ство этому—тот факт, что этикет достиг наиболь­шей утонченности, совершенства и богатства форм в странах с наиболее высокой'плотностью населения. Отсюда следует, что наивысший расцвет этикета на­блюдается в наиболее густонаселенных географических районах, то есть на Востоке: в Японии и Китае, где люди живут в очень тесном соседстве, чуть ли не вер­хом друг на друге. Без рессор этикета существование там было бы невозможно. Хорошо известно, что, ока­завшись в Китае, европеец производит впечатление че­ловека неотесанного, грубого, абсолютно невоспитан­ного. Таким образом, ничего удивительного, что японский язык, из предосторожности, отказался от этого оружия, от этих немножко — а иногда и «множ-ко», как говорят дети,— непочтительных «я», которыми моя личность внедряется в сознание ближнего, хочется ему того или нет, и «ты», с помощью которого я навязываю другому свое представление о нем. Оба личных местоимения были вытеснены у японцев цветистыми формулами восточного церемониала, когда вместо «ты» принято произносить нечто вро­де «это присутствующее среди нас чудо», а вместо «я» — нечто наподобие «находящееся здесь ничто­жество»*.

379 Человек и люди

* Ныне отмирающий карнавал цы» и произошло испанское слово

представляет из себя попытку хри- «carnaval», карнавал, во время кото-

стианских народов увековечить ве- рого мы прячемся под масками,

ликий языческий праздник в честь чтобы избавиться, отделаться от

Диониса — оргиастического бога, своего «я». И притворные, искус-

лризывающего нас отрешиться от ственные голоса, которыми перего-

себя, забыть об различительном «я» вариваются между собой маски,

и слиться в великом и безымянном стремятся сделать наше я неузна-

единстве Природы. Этого достаточ- ваемым. Это великий религиозный

но, чтобы предположить в нем бо- праздник людей, немного уставших

жество восточное. И действительно, от других и от себя, людей, притво-

в соответствии с греческим мифом, ряющихся, что перестали узнавать

младенец Дионис прибыл с Востока друг друга. Маска и притворные

в корабле без кормчего и гребцов. фальцеты голосов—атрибуты этого

Во время празднеств этот корабль, грандиозного празднества —

с изображением бога, хмельная, не- позволяют человеку хоть на минуту

истовствующая толпа возила на ко- отдохнуть от себя, от своего я, и,

леснице по городским и деревен- взяв передышку, побыть другим, на

ским улицам. От названия этой «са- несколько часов позабыв о привыч-

rens navalis», «корабельной колесни- ных ТЫ вокруг.

Итак, проделав «мертвую петлю», наши размышле­ния возвращаются к исходной точке, но попутно нам удалось установить, что другой Человек, ты, по сути своей представляет опасность и наши социальные от­ношения с ним—это всегда в той или иной степени столкновение, борьба, но в результате этой борьбы и этих столкновений со многими ты я постепенно об­наруживаю границы своей личности, начинает вырисо­вываться мой конкретный человеческий облик, мое я; я открывается мне медленно, на протяжении всей моей жизни, и это—пугающий процесс сжатия, уплотнения, превращения в сгусток конкретности того огромного, расплывчатого, беспредельного, чем я когда-то был, чем я ощущал себя еще в детстве. Подобно дереву или кусту, подстригаемому садовником, обретает форму то смутное, абстрактное я, которое я раньше считал рав­новеликим миру. Глядя на твои математические спо­собности, я понимаю, что сам лишен их. Твое красно­речие заставляет меня осознать, насколько сам я кос­ноязычен. Твой волевой характер доказывает мне, что сам я—рохля, размазня. Естественно, что бывает и наоборот: твои недостатки оттеняют в моих глазах мои собственные достоинства. Таким образом, именно в мире, населенном множеством ТЫ и благодаря им, и формируется то, чем я являюсь, мое я. Следователь­но, я начинаю видеть себя одним из многих ты, при

380 Ортега-и-Гассет

этом отличным от них всех, со свойственными только мне достоинствами и недостатками, с присущими ис­ключительно мне характером и стилем поведения, в которых вырисовывается истинный облик моей лич­ности, а потому—представляюсь себе другим и совер­шенно конкретным ты, точнее, «alter tu», «другим ты». И именно в том, что касается этого момента, мы, на мой взгляд, должны пересмотреть традиционную док­трину, наиболее подробно разработанную в последние годы в трудах Гуссерля и его учеников, к примеру ра­боты Шютца, считающего, что ты— это «alter ego», «другое я». Поскольку конкретное «ego» рождается как «alter tu», «другое ты», и именно после того, как мы узнали множество других ты, рождается среди них — не в изначальном одиночестве своего изначального бы­тия, а в бытии вторичном, в совместной жизни.

VIII

Внезапное появление людей

А теперь зададимся вопросом: исчерпали ли мы жи­зненную среду, разделив ее на четыре большие катего­рии— мир минералов, растительный, животный и мир межиндивидуалъных человеческих отношений? Не стол­кнулись ли мы еще с какой-нибудь действительностью, не сводимой ни к одному из этих разрядов, в особен­ности к миру межиндивидуального? Будь это так, ока­залось бы, что «общество», «социум» не являются осо­бым типом реальности, а следовательно, и общества как такового не существует.

Но не будем спешить. Представьте, что мы вышли на улицу и решили перейти на другую сторону там, где это запрещено; естественно, что на нашем пути не­избежно возникнет фигура регулировщика уличного движения. К какому разряду отнести это действие, факт, явление?

Совершенно очевидно, что это явление не из мира физических. Регулировщик преграждает нам путь не

OO-I Человек и люди

как скала, перекрывающая нам дорогу. Действие регу­лировщика— человеческий поступок, но как отличается он от того, когда друг берет нас под руку, чтобы отве­сти в сторону для задушевного разговора! Этот посту­пок не только осуществляется нашим другом, но и ис­ходит от него; он обусловлен такими-то и такими-то причинами, ясными и до конца осознанными нашим другом, несущим за них ответственность. И, наконец, его поступок относится именно ко мне как определенной личности, как к другу, каковым я для него являюсь.

Зададимся же вопросом: кто является субъектом то­го человеческого действия, которое называется «запре­щать», приказывать на законном основании? Кто нам запрещает? И кто нам приказывает? Ни человек по имени «регулировщик», ни человек по имени «аль­кальд», ни человек, называющийся «Главой Государ­ства», не могут запрещать или приказывать. Запрещает и приказывает— как то принято считать— Государство. Если запрещать и приказывать — человеческие действия (а это, безусловно, так, посколь­ку они не являются ни физическими движениями, ни животными рефлексами и реакциями),—если запре­щать и приказывать суть человеческие действия, то они должны исходить от какого-то определенного человека, иметь свой субъект. А является ли человеком Государ­ство? Безусловно, нет. И Людовик XIV, полагавший, что государство—это он, заблуждался весьма серьез­но, причем настолько серьезно, что это стоило жизни его внуку. Никогда, даже в самом крайнем случае ав­тократии, Государство не было человеком. В лучшем случае человек может осуществлять внутри Государ­ства какую-то определенную функцию.

Но тогда—что же такое это Государство, которое в приказном порядке запрещает мне переходить улицу в неустановленном месте?

И если мы зададим этот вопрос кому-нибудь, то этот кто-нибудь, широко разведя руки в стороны дви­жением пловца-брассиста (как делаем мы все, не зная, что ответить), скажет: «Ну, Государство—это все, это общество, коллектив».

382 Ортега-и-Гассет

Но удовольствуемся пока этим и двинемся даль­ше. Если вдруг кому-нибудь вздумалось бы прогулять­ся вечером по улицам родного города в шлеме с за­бралом, кольчуге и с копьем наперевес, то, скорее все­го, ему пришлось бы заночевать в сумасшедшем доме или в полицейском участке. Почему? Потому, что так не принято, потому, что его наряд непривычен. И на­оборот, если он проделает то же во время карнавала, то, вполне вероятно, получит первый приз за свой ко­стюм. Почему? Потому, что так принято, потому, что переодеваться в дни подобных празднеств вошло в привычку. Отсюда следует, что такое простое дей­ствие, как выбор костюма, мы производим вовсе не по собственному усмотрению; мы одеваемся именно так, а не иначе просто потому, что это принято. Итак, мы совершаем привычные, общепринятые поступки пото­му, что их совершают все. Но кто заставляет всех со­вершать то, что совершают все? И вот тут-то оказы­вается, что— люди\ Но кто это.— люди! И оказывается, что люди—это все и никто в отдельности. Уяснив се­бе это, мы вдруг замечаем, что большую часть из то­го, что мы делаем в жизни, мы делаем не по собствен­ному усмотрению, не потому, что нам это нравится, а просто потому, что так делают люди, и, подобно Государству в предыдущем примере, люди заставляют нас совершать определенные поступки, исходящие не от нас, а от них.

И более того: наше поведение в жизни диктуется нашими представлениями о вещах. Но если мы подве­дем баланс и внимательно рассмотрим эти идеи и мне­ния, с которыми и исходя из которых мы живем, то с удивлением увидим, что до многих из них—если не до большинства—мы никогда не доходили сами, с очевидностью убеждаясь в их истинности, а слышали их от других и повторяли вслух вслед за другими. Вот оно—это странное безличное «ся»: делается, думается, говорится, которое находится внутри нас, составляет часть нашего существа, и это ему принадлежат мысли, которые мы лишь высказываем вслух.

Допустим, но кто же тогда говорит все то, что го-

383 Человек и люди

варится! Несомненно, каждый из нас в отдельности, но говорим мы «то, что мы говорим» точно так же, как регулировщик преграждает нам путь—не от себя, а от имени того неуловимого, неопределенного и не несущего никакой ответственности субъекта— людей, общества, коллектива. По мере того как я думаю и го­ворю не самоочевидные, выношенные мною самим мы­сли, а повторяю мысли и слова, которые произносятся вокруг, моя жизнь перестает быть моей и я перестаю быть той неповторимейшей личностью, какой являюсь, и выступаю уже от лица общества, то есть превра­щаюсь в социальную машину, социализируюсь.

Но в каком смысле этой, коллективной жизни при­суще человеческое!

В конце XVIII века было высказано предположение о том, что существует некое мистическое общественное сознание, или дух, некая коллективная душа, то, что, к примеру, немецкие романтики называли «Volksgeist», то есть «национальный дух». При этом никогда не обращалось должного внимания на то, что немецкая концепция национального духа всего лишь наследует идее Вольтера, на которую он намекал в названии своей гениальной работы «Essai sur 1'histoire generate et sur les moeurs et 1'esprit des

, •.,, л? и • t Опыт общей истории, а такжеnations»*. «Volksgeist» И _{нравов и духа} народов (франц.).

есть «дух народов».

Но рассуждения о коллективной душе и обществен­ном сознании— мистический туман. Коллективной ду­ши не существует, если под душой понимать—а ничего иного нам не остается— нечто, что способно быть от­ветственным за свои поступки, нечто, совершающее что-либо, поскольку видит в этом совершенно опреде­ленный смысл. И уж не будет ли тогда отличительным свойством людей, общества, коллектива именно бездуш­ность!

Коллективной душе, Volksgeist'y, или «национально­му духу», а также общественному сознанию приписы­вались самые возвышенные, чудодейственные, а иногда даже и божественные качества. Для Дюркгейма истин­ный Бог—общество. С точки зрения католика де Бо-

334 Ортега-и-Гассет

нальда — автора весьма популярной доктрины о кол­лективном мышлении, протестанта Гегеля, материали­ста Маркса, коллективная душа—это нечто неизмери­мо более высокое, неизмеримо более человеческое, чем человек. В частности, более мудрое. И вот тут-то наш анализ совершенно неожиданно сталкивает нас с абсо­лютно беспрецедентным (по крайней мере насколько мне это известно), малоприятным и даже, пожалуй, страшноватым фактом, а именно: коллектив—это не­что, состоящее из людей, но при этом нечеловеческое, лишенное духа, души, дегуманизированное.

Мы сталкиваемся здесь с человеческими поступками, в которых отсутствуют основные признаки человечно­сти, с поступками, за которыми стоит определенный, совершающий их и несущий за них ответственность субъ­ект, в чьих глазах они имеют определенный смысл. Таким образом, перед нами действие, производимое человеком, но действие иррациональное, бездуховное, бездушное, подобное вращению поставленной на грам­мофон пластинки, подобное звезде, слепо движущейся по своей орбите, подобное хаотично мечущемуся ато­му, прорастающему семени, вьющей свое гнездо птице. Перед нами—иррациональная и бездумная человеческая деятельность. Поистине странная реальность открывается нашему взору! На первый взгляд очеловеченная, она дегуманизирована, механистична, овеществлена!

Так, может быть, общество — это некая своеобраз­ная, промежуточная между человеком и природой ре­альность— не то и не другое и вместе с тем немного одно и в гораздо большей степени другое? Быть мо­жет, общество—это явление околоприродное и, подоб­но самой природе, слепое, механистичное, неуправ­ляемое, иррациональное, жестокое, бездушное, проти­востоящее всякой духовности и, однако, именно поэто­му полезное и необходимое для человека? И именно поэтому, возможно, общество, социум—не человек и не человеческая общность, а нечто наподобие приро­ды, материи, наподобие мира\ И не окажется ли напо­следок, что давно уже ставшее расхожим выражение социальный «Мир» —это строго научный термин?

385 Человек и люди

IX

Размышление о приветствии

Путь, на который мы вступили с целью узнать, что же такое на самом деле общество, социум, завел нас в ту­пик.

Вспомните: отправной нашей точкой было недове­рие, которое вызвали у нас ученые-социологи, посколь­ку никто из них не уделил достаточно пристального внимания простейшим явлениям общественной жизни. С другой стороны, мы обратили внимание, что повсю­ду вокруг нас—в книгах, в прессе, в быту—с самой беспримерной безответственностью ведутся разговоры о нациях, народах, Государстве, законе, праве, социаль­ной справедливости и т. д. и т. п., причем никто из говорящих не имеет даже мало-мальски точного поня­тия обо всех этих вещах. Поэтому мы решили, на свой страх и риск, установить возможную истину касатель­но этих реальностей, для чего нам показалось наиболее целесообразным обратиться к самим вещам, стоящим за этими словами, избегая по возможности чужих трактовок и толкований. От идей и понятий мы ре­шили перейти к самим реальностям. Поэтому нам при­шлось вернуться вспять—к изначальной реальности, изначальной в том смысле, что именно в ней должны появляться и обнаруживаться все прочие. Какой изна­чальной реальностью служит наша жизнь, жизнь каж­дого в отдельности?

Все, что претендует быть реальностью, должно про­явиться в нашей жизни. Среду, в которой проявляются реальности, мы назвали Миром, исконным миром, в котором живет каждый, и, поскольку жизнь его про­истекает именно в этом мире, мир этот для него са­моочевиден, в нем нет тайн и чудес. Нашим следую­щим шагом было составить классификацию всего су­ществующего в этом мире, классификацию, нацелен­ную на обнаружение реальностей, вещей, фактов, к ко­торым в строго научном смысле были бы приложимы далекие от подобной строгости слова «общество», «со-

386 Ортега-и-Гассет

циум», «социальность». Наше расследование помогло выявить большие группы вещей, предметов, явленных нам в нашем мире и составляющих среду нашего оби­тания; это минералы, растения, животные и люди. И, только столкнувшись с этими последними и обнаружив в них существ, способных реагировать на наши дей­ствия, причем на том уровне и в том диапазоне, кото­рый соответствует широте и разнообразию наших дей­ствий, а следовательно, способных на полноценную взаимную реакцию,—только тогда мы как будто нашли действительность, которую по праву можно было бы назвать сферой социальных отношений, или контактов.

Затем на протяжении нескольких лекций мы разби­рали социальный контакт в его самом абстрактном и элементарном, первоосновном виде; говорили о том, каким образом один человек появляется в поле зрения другого и, постепенно конкретизируясь, приобретая ха­рактерные черты, из абсолютно незнакомого индиви­дуума превращается в существо единственное в своем роде, и возникают «ты» и «я».

Далее мы заметили, что так называемым «социаль­ным отношениям», в том буквальном смысле, какой это выражение имеет в современном речевом обиходе, присуще одно неотъемлемое качество, причем настоль­ко очевидное, что до сих пор мы даже не обращали на него особого внимания и, соответственно, не осознали его, не выработали о нем определенного представле­ния; качество же это такое: все наши действия и ответ­ные реакции других людей, и составляющие в сумме так называемые «социальные отношения», зарождают­ся в самом индивидууме, к примеру некоем я, и на­правлены от одного индивидуума к другому. Соответ­ственно, «социальные отношения», какими они виде­лись нам до сих пор, всегда представляли собой отно­шения межиндивидуальные. В данном случае не важно, знакомы или незнакомы между собой индивидуумы, вступающие в обоюдные отношения. Даже если это са­мый незнакомый из всех незнакомцев, мои действия учитывают, насколько возможно, его индивидуальную реакцию. Отношения между отцами и детьми, братья-

387 Человек и люди

ми и сестрами, влюбленными, приятелями, учителями и учениками, сослуживцами — все это разные типы межиндивидуальных отношений. Во всех случаях речь идет о двух людях, лицом к лицу,—действующих каж­дый исходя из своей индивидуальности, то есть само­стоятельно и преследуя какие-то свои цели. В этом действии, или действиях, жизни их существуют в про­тивостоянии— будь то отношения враждебные или дружеские; это со-существование, совместная жизнь. Межиндивидуальные отношения вообще типичны для человеческой жизни как жизни совместной. Действуя, каждый человек словно всплывает из глубин изначаль­ного одиночества, каковым, по сути, является человече­ская жизнь, и старается проникнуть в изначальное оди­ночество другого. Все это, как мы с вами досконально выяснили, происходит уже во вторичном пласте реаль­ности, однако тем не менее сохраняет человеческую природу, а именно: собственно человеческое действие всегда обусловлено человеческой личностью. Будучи вполне определенной индивидуальностью, отец обра­щается к сыну тоже как к иной, но наиконкретнейшей личности. Влюбленность зарождается в самом влюб­ленном. Иными словами, в истинно-сокровенном его личности; при этом влюбляется он не в женщину вооб­ще, а именно в эту женщину, и только в нее.

Предприняв столь тщательный анализ социальных отношений и назвав их—по основному свойственному им качеству—«межиндивидуальными отношениями», мы, казалось бы, исчерпали все реальности нашего ми­ра, могущие претендовать на звание социальных; то же произошло и с большинством социологов, которым не удалось даже ступить на территорию истинно социо­логической науки, поскольку еще до того, как сделать первый шаг, они успели спутать социальное с межинди­видуальным, так что, похоже, и я поторопился причис­лить это последнее к социальным отношениям, что мы с вами совершенно ошибочно и делали до сих пор, сле­дуя расхожему значению слова «социум» и строго при­держиваясь учения величайшего социолога современнос­ти Макса Вебера. Теперь нам следует заново—и на сей

388 Ортега-и-Гассет

раз окончательно—усвоить себе, что же такое социаль­ное. Но, как вы еще увидите, весь кропотливый пред­шествующий анализ был необходим, чтобы воочию увидеть и осознать трудноуловимый феномен социаль­ного, поскольку оно, то есть социальное, проявляется — вопреки тому, что считалось раньше и было чересчур уж очевидным,—не в противоположность иноивидуалъ-ному, а по контрасту с межиндивидуалъным.

Даже такая небольшая неприятность, как внезапно выросшая перед нами и, не без основания, исполненная достоинства фигура регулировщика, жестом священно­служителя призывающая нас остановиться, заставляет нас внутренне вздрогнуть—и мы застываем на месте, словно ослепленные вспышкой света. «Да,—говорим мы про себя,—это что-то совершенно новое». Перед нами—новая, и престранная, реальность, на которую до сих пор мы не обращали внимания. Более того, как это ни невероятно, но—и я подчеркиваю это—не обращал внимания никто и никогда, хотя она так явственно, так очевидно каждый день окружает нас со всех сторон. Когда она на мгновение смутно мелькну­ла перед французским ученым Дюркгеймом, он не смог разобраться в ней и, главное, не сумел осмыслить ее, перевести на язык понятий, привести их в систему. Если кто-либо знаком с работами Дюркгейма, то я со­ветую ему сейчас, когда мои рассуждения в двух-трех пунктах могут как бы совпасть с ходом его мыслей, тут же отвергнуть эту мнимую аналогию, иначе моя концепция окажется совершенно непонятной. Даже эти косвенные совпадения, повторяю, иллюзорны и могут лишь сбить с толку. Дальше станет ясно, что мои вос­приятие и осмысление новых явлений, с которыми мы будем сталкиваться теперь на каждом шагу, подводят к новому представлению о социальном, общественном, а следовательно, к социологической концепции, настоль­ко непохожей на концепцию Дюркгейма, насколько это можно вообразить. Разница—огромная, разница — страшная, причем именно в буквальном смысле слова, поскольку социология Дюркгейма набожна, моя же может испугать.

389 Человек и люди

Отношения, возникающие между нами и регулиров­щиком уличного движения, ничуть не похожи на то, что мы до сих пор называли «социальными отноше­ниями». Это—не отношения между двумя людьми, двумя индивидуумами, двумя личностями. Мысль не­правильно перейти улицу действительно зародилась в нас, и мы несем за нее полную ответственность. Мы приняли такое решение, сообразуясь с какими-то лич­ными целями. Мы были, так сказать, главным дей­ствующим лицом своего поступка, и, следовательно, поступок этот будет вполне человеческим в том смы­сле, который мы до сих пор вкладывали в это слово. Действия же встающего на нашем пути регулировщика не зарождаются непосредственно в нем, не вызваны личными побуждениями и не направлены на нас как на конкретную личность. Быть может, как человек и лич­ность, добряк полицейский и разрешил бы нам перейти улицу в неположенном месте, но его действия исходят, в данном случае, уже не от него; он отрешен от своей личности, а следовательно, и от своей в строгом смы­сле слова человеческой жизни и превращен в механизм, задача которого—по возможности меньше задумы­ваясь над своими действиями, следить за соблюдением правил уличного движения. И если мы начнем искать главное действующее лицо, ответственное за действия регулировщика, то нам придется обратиться к своду правил, но правила—это всего лишь выражение чьей-то воли. Но чья это в данном случае воля? Кому так хочется, чтобы я соблюдал правила уличного движе­ния? Далее нас по цепочке переадресовывают к некоей данности, которая уж никак не является человеком. Это — Государство. Именно Государство запрещает мне переходить улицу там, где я хочу. Оглядываясь вокруг, я, однако, нигде не замечаю Государства. Кру­гом я вижу лишь людей, отсылающих меня один к другому: полицейский—к комиссару полицейского участка, тот—к министру внутренних дел, министр—к главе государства, а тот, поскольку у него уже нет другого выхода, снова к Государству. Но кто это или что это такое—Государство? Где оно? Пусть нам его

390 Ортега-и-Гассет

покажут! Пусть объяснят! Тщетные усилия: Государ­ство вовсе не спешит показываться. Оно невидимо, и никто никогда не знает, где оно и какое оно. Когда нам кажется, что нам вот-вот удастся его ухватить, в руке у нас оказывается, в лучшем случае, горстка людей. Мы видим людей, правящих во имя этой скры­той от наших глаз данности, что зовется Государ­ством; людей, которые приказывают и образуют ие­рархии, по ступеням которых мы нисходим или восхо­дим— от скромного полицейского до Главы Государ­ства. Государство — одна из тех вещей, которые совре­менный обиходный язык определяет как бесспорно со­циальную, быть может самую социальную из всех про­чих. Язык всегда указывал на многочисленные и разно­образные реальности, но, разумеется, никогда не давал никаких гарантий. Каждое слово, указывая нам на вещь, точнее говоря, сообщая нам о ней, показывает нам ее уже охарактеризованной, интерпретированной. Язык сам по себе—уже теория, и, возможно, теория всегда несколько отсталая, устаревшая, а в некоторых случаях и совсем уже дряхлая. Об этом речь впереди. Сейчас для нас важно, что каждое слово—сжатая и насыщенная характеристика, определение. Поэтому, показывая нам вещь, указывая на нее, направляя нас к ней—а именно такова миссия слов,—настоящий уче­ный, то есть ученый не только на словах, должен был бы сказать себе: «Посмотрим!» То же и в нашем слу­чае: Государство не позволяет переходить улицу там, где мне заблагорассудится. Проклятое Государство! Государство—явление социальное. Приглядимся к не­му! Но дело в том, что оно невидимо: Государство, будучи социальным, всегда прячется за людей, за чело­веческие существа, которые не являются, да и не пре­тендуют на то, чтобы считаться социальными явления­ми. И поскольку в точности то же самое будет проис­ходить со всеми социальными явлениями, с которыми нам придется столкнуться, приготовимся использовать «детективные» методы, поскольку, действительно и по причинам, до которых мы в свое время доберемся, со­циальная реальность и все, что, строго говоря, к ней

⇐ Предыдущая6789101112131415Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: