УСЛОВНО, ПрИДумаВШИЙ его других», «обладающий большей 12 глава

29 1 Человек и люди

относится, по сути своей—скрытое, тайное, подстав­ное.

Вот в чем причина, правда пока еще только провоз­глашенная, а не объясненная, того, что социология позднее всех появилась в числе гуманитарных наук и пока еще находится на стадии младенческого лепета.

Но помимо социального явления, именуемого «Го­сударством», которое явилось нам в лице полицейского и за полицейского же спряталось, мы можем немедля вытащить на свет Божий и многие другие, по обыкно­вению своему притаившиеся социальные явления. По­скольку, если мы одеваемся так, как мы одеваемся обычно, происходит это не потому, что мы до такого сами додумались, и не по собственной воле, а потому, что принято прикрывать свое тело одеждой, или пла­тьем, определенного фасона. Разнообразие фасонов оставляет за нами определенную свободу выбора, од­нако основные очертания нашего костюма—не наш каприз, а навязаны нам извне. И здесь кто-то диктует нам свои условия: одеваться так, а не иначе; и в этом случае повелевающий вновь оказывается неуловимым. Мы одеваемся именно так, потому что так принято. Таким образом, делая что-то по привычке, потому что так принято, мы делаем это, потому что так делается. Но кто делает так, что все делается именно так? И вот тут-то оказывается, что—люди. Но кто это—люди? И оказывается, что люди—это все и никто в отдель­ности; и здесь мы снова не можем обнаружить «авто­ра» привычки, который бы ее выдумал и нес за нее от­ветственность. Когда мы переходим улицу, надеваем свою одежду, мы совершаем нечто в высшей степени странное, поскольку, с одной стороны, мы делаем это сами, и в этом смысле наши поступки человечны, но в то же время не мы являемся их главными действую­щими лицами и субъектами: их предрешает и осу­ществляет за нас находящийся в нас Никто— то есть некто неопределенный,—и в этом смысле наши поступ­ки— не человеческой природы. Что же это за аномаль­ная—и даже более того, сугубо противоречивая — реальность, человеческая и нечеловеческая одновремен-

392 Ортега-и-Гассет

но? Однако, в конце концов, переход улицы и выбор костюма—действия внешние. Но оказывается, что если мы подведем баланс идей и мнений, с которыми и ис­ходя из которых живем, то, к нашему удивлению, об­наружим, что до большинства из них никогда не доду­мывались сами, с очевидностью убеждаясь в их истин­ности, а слышали их со стороны и повторяли вслед за другими. Здесь вновь появляется безличное местоиме­ние «se» *, за которым дей-ствительно стоит некто, но ^«SSTSST^» SST:

ЭТО НеКТО Не подразумевает ствует возвратной частице -ся, вхо-

_тж дящей в состав безличных глаго-

определенного лица. Ис- пов.—прим. перев. панское «se» удивительно,

необычно: за ним кроется некий никто, словно мы говорим не о том или ином человеке, а о человеке никаком. Понятна ли моя мысль? Надеюсь, что нет, поскольку понять ее действительно непросто. И я снова вспоминаю ту дендистскую— а ден­дизм всегда высокомерен—интонацию, с какой Бодлер снисходительно-небрежно ответил на од­нажды заданный ему вопрос, где он предпочел бы жить: «Ах, где угодно! Везде и нигде». Точно так же «se» относится к каждому и ни к кому в отдельности. Во французском это еще более явно: в значении наше­го «говорится» французы употребляют выражение «on dit». В роли безличного местоимения здесь выступает слово «on» — а, как известно, оно—усеченное остаточ­ное латинское «homo», то есть «человек»,—и, таким образом, дословно переведя значение «on dit», мы по­лучим: человек, который не является определенным че­ловеком; поскольку же человек—это всегда данный, тот или иной человек, то «on»—это человек, который человеком не является. В противоположность личным грамматика называет местоимение «on» безличным. Но человек, будучи человеком, всегда личность, и челове­ческие поступки, как мы уже говорили, всегда носят личностный характер. Но здесь мы сталкиваемся с че­ловеком безличным—«on», «se»,—который делает то, что делает-ся, и говорит то, что говорит-сл, а следова­тельно—с человеком не-человеком. И когда мы де-

393 Человек и люди

лаем то, что делается, и говорим то, что говорится, в нас действует и говорит, являясь нами, эта противо­речивая данность, это странное, нечеловеческое «se».

Таково это явление во всей его непреложности; та­кова новая реальность, с которой мы неизбежно стал­киваемся. Теперь речь о том, способны ли мы понять ее, уяснить ее до конца во всей ее полноте. В любом случае будет неправомерно замалчивать или отрицать ее—настолько она самоочевидна, несмотря на ее скры­тый характер.

Для начала я предлагаю проанализировать один со­циальный факт и на его примере попытаться прони­кнуть в самую суть вопроса.

Допустим, кто-то из нас собирается в гости к свое­му знакомому, где, как ему известно, он встретится с несколькими также знакомыми ему людьми. Повод, по которому вы встречаетесь,—неважен, поскольку но­сит сугубо личный, частный характер. Будут ли это просто именины, cock-tail *, то, что называется «званый обед» или сбор, на кото-, _{Коктейль (оигл)}. ром вы хотите, в тесном

кругу, обсудить какое-то дело. Я отправляюсь на эту встречу по своей воле и собираюсь делать там то-то и то-то, что лично меня интересует. Это «то-то и то-то» может сводиться к одному или к более сложной серии действий. В данном случае это нас не интересует. Важ­но учитывать, что все, что я собираюсь делать, обуслов­лено моими собственными замыслами, планами и име­ет лично для меня вполне определенный смысл. И даже если другие будут делать то же, то все равно я буду делать это для себя, буду самостоятельным источни­ком этих выношенных мною мыслей и действий. Та­ким образом, эти поступки будут обладать двумя наи­более характерными, отличительными свойствами че­ловеческого поведения: они рождены моей волей, я в полной мере их «автор», и в то же время они ясны для меня: я понимаю, что я делаю и зачем.

И вот тут-то происходит удивительная вещь. Что я делаю, как только вхожу в дом, а затем в комнату, где собрались мои друзья и друзья хозяина? Каким бу-

394 Ортега-и-Гассет

дет мое первое действие, предваряющее все остальные, подобно первой ноте в общей мелодии моего поведе­ния? А будет оно весьма диковинным, поскольку я вдруг ловлю себя на том, что по очереди подхожу ко всем присутствующим и, взяв руку каждого в свою, сжимаю и долго трясу ее, прежде чем отпустить. Это осуществляемое мною действие называется привет­ствием. Но разве за этим я сюда пришел? Чтобы по­жимать и трясти чужие руки, а они в ответ пожимали и трясли бы мою? Нет. Это действие не относится к числу предусмотренных лично мною. Я не обдумывал его заранее. Не придавал ему особого значения. Не стремился к нему страстно. Даже, может быть, оно мне вообще неприятно. Таким образом, оно исходит не от меня, хотя именно я произвожу его, осущест­вляю его на практике.

Так что же такое приветствие? Для меня это настоль­ко не важно, что я вообще не соотношу его с теми людьми, которым пожимаю руку, равно как и они не соотносят его со мной. Все, что было сказано выше — для чего, собственно, оно и было сказано,— позволяет совершенно наглядно понять, что акт приветствия не принадлежит к межиндивидуальным, межчеловеческим отношениям, хотя, разумеется, оба пожимающие друг другу руки—люди. Субъектом нашего приветствия, от­ветственным за него, не являемся ни ты, ни я, а некто, или нечто, «X», который обволакивает нас обоих, на­ходится как бы над нами. Здесь—единственная щелоч­ка, через которую в церемониал приветствия может просочиться что-то индивидуальное, и я действительно почти бессознательно позволяю тайно приметаться к этому ритуалу двум-трем характерным черточкам. К примеру, я могу обменяться крепким рукопожатием или едва-едва пожать протянутую мне руку, долго трясти ее или тут же выпустить, почти отдернуть. И в самом деле, каждый раз мы подаем руку для привет­ствия несколько по-разному. Но эти эмоциональные, скрытые, индивидуальные оттенки уже не относятся к приветствию как таковому. Следовательно, речь идет лишь о легком узоре, которым я могу расцветить ос-

395 Человек и люди

новную канву приветствия. Жесткая, устоявшаяся, при­вычная схема приветствия состоит в том, чтобы взять чужую руку в свою, пожать ее—не важно, насколько сильно,—потрясти и отпустить.

Сейчас я, прежде всего, хочу, чтобы каждый из вас забыл все, что он знает о приветствии, и сосредото­чился бы на том, что происходит с ним, причем имен­но с ним самим, когда он приветствует кого-нибудь и это приветствие настолько же ясно и понятно для не­го, как всякий другой переживаемый им жизненный момент. Давайте попробуем избежать разного рода ги­потез, предположений, какими бы завлекательными они ни казались, и с научной строгостью понаблюдаем за тем, что происходит во время приветствия. Только такие радикальные меры помогут нам избежать оши­бок.

Таким образом, постоянно держа в уме то, что происходит с нами, когда мы приветствуем кого-то, попытаемся выделить и осмыслить наиболее характер­ные черты этого нашего действия. Во-первых, это дей­ствие, производимое мною, человеческим существом. Во-вторых, хотя я его и произвожу, но не я его выду­мал, не я изобрел, а попросту повторяю его за други­ми, за теми людьми, которые также его производят. Оно приходит извне, но, не зарождаясь во мне, оно также не зарождается в каком-либо ином конкретном индивидууме. Каждый из этих индивидуумов тоже перенимает его от других, копируя то, что делается окружающими его людьми. А потому происхождение этого действия внеиндивидуально; оно не исходит ни от меня, ни от тебя, ни от кого-либо определенного. В-третьих, не только ни ты, ни я не творим это дей­ствие сами, не только копируем его вслед за другими, не только не совершаем его по своей прихоти, но и, более того, часто я совершаю его против своей воли, и, думается мне, что и с тобою и со всеми вами иног­да случается подобное. В-четвертых, как то следует из сказанного, я, будучи человеческим существом, про­извожу действие, лишенное двух неотъемлемых свойств любого, в строгом смысле слова, человеческого дей-

396 Ортега-и-Гассет

ствия, а именно: быть плодом умственных усилий субъ­екта и диктоваться его волей. Таким образом, пове­дение человека в данном случае больше напоминает бездушные движения автомата.

Но дальше — хуже, поскольку выясняется, что это мое действие, состоящее в обмене рукопожатиями, дей­ствие, о котором я и не думал, идя в гости, не только не плод моей мысли или желания, но и—вопреки про­стейшей, элементарной, расхожей, привычной логике — в довершение всего мне непонятно. И в самом деле, мне непонятно, почему, встретившись с другими, не всегда хорошо знакомыми мне людьми, первое, что я должен сделать,—это взять каждого из них за руку и хорошенько встряхнуть ее. Мне, возможно несколько поспешно, возразят, что это не так, что я знаю, поче­му я это делаю, поскольку знаю, что если не сделаю этого, не подам гостям руки, то меня примут за чело­века плохо воспитанного, высокомерного, кичливого и т. д. и т. п. Это, безусловно, верно, и мы еще увидим всю важность данного момента. Но именно в этом во­просе принципиально важно избежать путаницы. Мне понятно, я знаю лишь, что должен сделать это, но мне непонятен смысл того, что я должен сделать. Ког­да врач берет руку больного, чтобы измерить темпера­туру и прощупать пульс,—это понятно. Когда я отво­жу руку с ножом, занесенную для удара,—это тоже понятно; но когда я протягиваю свою руку и пожимаю чужую в знак приветствия, это действие лишено для меня всякой цели и смысла. Подтверждение тому— следующий факт: если я окажусь на Тибете и тибетец в сходной ситуации покрутит головой, потянет себя за мочку уха и высунет язык, то значение этих замысло­ватых операций окажется для меня, мягко говоря, ту­манным.

Не будем сейчас отвлекаться на рассмотрение воз­никших за всю историю форм приветствия, большин­ство из которых бытует и по сей день. Главное для нас сейчас—выявить именно в нашем акте приветствия те черты, которые отличают его как действие, осу­ществляемое нами, человеческими существами. Две та-

297 Человек и люди

ких черты мы уже назвали. Первая: приветствие—не наша собственная выдумка, оно дано каждому из нас извне, и мы не знаем кем; иначе говоря, оно не заро­ждается в каком-то конкретном, определенном челове­ке, а заложено в каждом из ныне живущих, точно так же, как в тебе и во мне. Следовательно, это действие производится нами, не будучи нашим, и происхождение его анонимно, внеиндивидуально. Вторая: помимо внеиндивидуального характера приветствия мы совер­шаем его непроизвольно. Мы приветствуем друг друга не потому, что нам этого вдруг захотелось, а как бы по соглашению. К этому следует прибавить послед­нюю, третью черту, которую нам только что удалось установить, а именно: то, что мы делаем в момент приветствия, нам непонятно; оно, приветствие, так же необъяснимо и загадочно для нас, как какое-нибудь со­кровеннейшее таинство природы. Поэтому оно — иррационально.

Сопоставляя три эти свойства, взятые в обратном порядке, мы увидим, что: если приветственный жест нам непонятен, то вряд ли он мог прийти в голову нам самим; более того, если он не имеет для нас смы­сла, вряд ли бы мы стремились к нему по собственной воле. Стремиться можно лишь к тому, смысл чего нам понятен. Поэтому ясно, что, протягивая руку для при­ветствия, мы не только не знаем, что делаем—а зна­чит, поступаем не по-человечески,— но и, вследствие этого, приветствуем друг друга, сами того не желая, против своей воли, вопреки собственным намерениям. Следовательно, перед нами действие не только непо­стижимое, но и непроизвольное, а иногда осуществляе­мое и против воли—новое свойство нечеловеческого.

Но то, что человек делает, хотя ему этого и не хо­чется, хотя это ему неприятно, делается вынужденно, подневольно. И действительно, приветствие—действие вынужденное и мало чем отличается от того, когда человек падает с третьего этажа, разумеется если он понуждаем к этому только силой земного притяжения. Скоро вы увидите, что все возражения мне, которые, казалось бы, напрашиваются сами собой, отнюдь не

398 Ортега-и-Гассет

так уж неопровержимы, как может показаться на пер­вый взгляд.

Я прекрасно понимаю, как приятно влюбленному приветствовать свою возлюбленную; я прекрасно пом-ню, что весь сюжет «Vita. _{<(Новая Жизнь>>} Nuova» * и, как говорится

в самой книге, всей жизни Данте вообще строится во­круг страстного желания такого приветствия; я пре­красно знаю, как влюбленный юноша, под любым предлогом, пускаясь на хитрость, стремится к тому, чтобы с трепетом почувствовать в своей руке трепет­ное тепло другой руки. Но это наслаждение не имеет никакого отношения к приветствию, которое само по себе никакого наслаждения не представляет; напротив, здесь мы хитрим и злоупотребляем обычаем привет­ствовать друг друга. Уж не знаю почему, но любовь всегда щедра на разного рода хитрые выдумки и ведет себя, как бдительный контрабандист, который никогда не упустит подходящего случая. И тот же самый влюб­ленный лучше других знает, какое это сомнительное удовольствие—приветствие, поскольку, прежде чем по­жать руку любимой, ему, как правило, приходится по­жимать и другие руки, среди которых может оказаться, увы, немало потных. Для него это также вынужденная процедура.

Да, но кто нас понуждает? Ответ один: обычай. Да, но что это за обычай, который властен нас понуждать? Что это за атлет с могучими мышцами?

Итак, мы неизбежно—лицом к лицу—сталкиваемся с новой проблемой. Нам нужно было выяснить, что такое обычай, и, как и раньше, мы постараемся прони­кнуть в самую суть, поскольку, хоть это и покажется невероятным, никто до сих пор не позаботился этого сделать. И мы сами, классифицируя реальности, со­ставляющие наше окружение и наш мир, едва не про­шли мимо этой, новой реальности. Но дело в том, что среди окружающих нас реальностей она — самая везде­сущая и наиболее широко представленная. Ведь обы­чай представлен не только государственными установ­лениями, предписывающими нам, где положено перехо-

399 Человек и люди

дить улицу, или другими бесчисленными нормами по­ведения, к которым обязывает нас Государство; обы­чай— не только в выборе одежды, диктуемом извне: он просачивается и в такие, казалось бы, беспримесно межиндивидуальные отношения, как отношения между матерью и ребенком, между двумя влюбленными, по­скольку для того, чтобы общаться между собой, им не остается ничего иного, как прибегнуть к помощи язы­ка, а язык—это безграничная система общепринятых словоупотреблений-узусов, это необъятное разнообра­зие общеупотребимых слов и стереотипизированных синтаксических форм. Язык навязывается нам с самого рождения, и мы учимся ему, слушая речения окружаю­щих нас людей,—речения и составляющие язык. Но так как отдельные слова и синтаксические формы всег­да несут какое-то значение, выражают идею, мнение, то людские речения, общие места складываются в то, что принято называть «общественным мнением», в не­объятную систему людских мнений, которые прони­кают в нас, нас пропитывают, переполняют нас и тяго­теют над нами.

Таким образом, едва увидев свет, мы погружаемся в океан обычаев, поскольку они представляют собой первую и самую могущественную реальность, с кото­рой мы встречаемся: они sensu strictu и есть наше окружение, социальный мир, то есть общество, в кото­ром мы живем. И мы видим мир людей и вещей, ви­дим Вселенную преломленными в призме этого социаль­ного мира, мира обычаев.

И, пожалуй, стоит взять на себя труд уяснить в полной мере, что же это такое—обычай, как он складывается, что с ним происходит, когда он выходит из обихода, и в чем состоит тот бунт против обычаев, который мы обыкновенно называем преступлением.

При этом для наглядности нам следует проанализи­ровать какой-нибудь конкретный обычай, а для этого, думается мне, больше всего подойдет как раз привет­ствие.

4QQ Ортега-и-Гассет

X

Размышление о приветствии.— Человек: животное этимологическое.— Что такое обычай?

Пока нас окружали только минералы, растения, живот­ные и люди. Но помимо них и в каком-то смысле рань­ше их существовали и другие реальности — обычаи. С самого рождения они опутывают и связывают нас по рукам и ногам; они притесняют и утесняют нас со всех сторон, пропитывают каждую клеточку нашего су­щества; они пронизывают и переполняют нас, и мы — их пленники и рабы на всю жизнь. Так что же это та­кое — обычай?

В языке слово «обычай» идет рука об руку со сло­вом «нравы». Парочка «нравы и обычаи» всегда вме­сте, но если мы отнесемся всерьез к союзу «и», кото­рый как будто бы разграничивает их значения, то уви­дим, что разграничить их не так-то просто или, во всяком случае, разграничение наше будет произволь­ным. Тот факт, что выражение «нравы и обычаи», по­добно удачной супружеской паре, так надолго прижи­лось в языке, в действительности объясняется тем, что понятие «нравы», кажущееся более значительным, по­могает понять расхожее значение слова «обычаи». Обычаи, таким образом, приравниваются к нравам, а нравы—это определенная манера поведения, обще­принятая разновидность привычных действий, поступ­ков. Следовательно, обычай—это социальная обще­ственная привычка. В свою очередь привычка—это та­кие действия, которые, в силу частой повторяемости, приобретают характер автоматизма, и человек осу­ществляет их не размышляя, машинально. Когда же эти часто повторяемые поступки часто повторяются не одним человеком, а—все чаще и чаще—и другими людьми, то перед нами—укоренившийся обычай. Именно такой взгляд на обычаи (правда, в несколько иной формулировке) был высказан единственным со­циологом, пожелавшим приложить хотя бы минимум усилий для анализа простейших общественных явлений.

401 Человек и люди

Таким образом, обычай, по сути, сводится к наиболее распространенной манере поведения, к поступкам, наи­более часто повторяемым тем или иным человеком, а следовательно, речь идет об индивидуальной реаль­ности, и лишь простое и более или менее случайное совпадение манеры поведения множества людей при­дает этой реальности характер социального факта. Та­кого образа мыслей придерживается не кто иной, как сам Макс Вебер, и сам Бергсон думает так же, посколь­ку одиннадцать лет спустя после Вебера, правда со множеством оговорок, он продолжает рассуждать об обычаях как о нравах, а о нравах—как о привычках, «une habitude»; иными словами, как о часто повторяе­мых действиях, которые, часто повторяясь, становятся автоматическими, стереотипными.

Но ведь многие движения, поступки, действия мы производим необычайно часто, а между тем они не являются обычаями. Что, казалось бы, повторяется ча­ще, чем вдох и выдох, и, однако, никто не скажет, что дыхание—это обычай, а человек дышит по привычке. Но предвижу мгновенное возражение: дыхание всего лишь физиологический рефлекс. Совершенно верно, но я и взял дыхание лишь как точку отсчета. Да, но ходь­ба, это бессчетное число шагов по мостовым всего мира,— ведь это уже не рефлекс и в то же время, со­вершенно очевидно, не обычай. И наоборот: есть обы­чаи, которые, в силу самой своей природы, реализуют­ся не часто. У некоторых великих народов было при­нято отмечать особой праздничной церемонией каждый век. Великолепным примером служит Рим с его ludi saeculares, религиозными празднествами, которые от­мечались в конце каждого saeculum *. Вряд ли кто-нибудь скажет, что римля-

Вековые игры, век (лат.).

нам случалось часто посе­щать эти вековые праздники. Действительно, делать им это приходилось настолько нечасто, что, созывая народ на праздник—ad ludos,—глашатаи призывали их поспешить увидеть то «quos пес spectasset quisquam пес spectaturus esset», как о том пишет Светоний в своем описании жизни Клавдия: «Поспешите на

402 Ортега-и-Гассет

праздник, на котором вы никогда еще не были и уже никогда не будете». Вряд ли можно с большим бле­ском сформулировать крайнюю редкость свершения обычая. Попутно—пока лишь мимоходом—отметьте, что этот обычай характеризует не одного отдельно взятого индивидуума, а межиндивидуальную общность; он был составной частью нравов не того или иного конкретного римлянина, а... всего Рима. Рим же—не человек, а народ, общество. Уже здесь мы начинаем замечать, что обычаи соотносятся не с тем или иным индивидуумом, а с обществом. Оно созидает обычаи, и оно ими, если можно так выразиться, совладеет. То, что вековые празднества, по самой сути своей, не мо­гли устраиваться чаще, стало бы нам еще более ясно, если бы мы могли сегодня проникнуться тем глубоким смыслом, который заложен в латинском слове «saecu-lum», век; это одно из наиболее человечных и волную­щих понятий, понятий наиболее жизненных—чистых вытяжек из опыта человеческой судьбы. Поскольку, разумеется, век, «saeculum»,—это не тот уныло-длинный промежуток времени, не те пошлые сто лет, которые отвела ему наша десятичная система счисле­ния и которые глупо таращатся на нас своими нулями, но срок, который не измерить назойливо и бездушно тикающим часам. «Saeculum»—единица времени, по сути своей не укладывающаяся в точные рамки, как и все, что принадлежит жизни: это—древнейшее, и да­же не римское, понятие, оно восходит к эпохе этрусков и, подобно всему этрусскому, возвышенно и тревожа-ще-загадочно.

Если мы рассчитаем срок существования Мадрида, живыми свидетелями которого смогут быть все ныне живущие и даже новорожденные, родившиеся сегодня мадридцы, то это и будет «saeculum». Следовательно, век—это протяженность той непрерывной череды жи­зненных событий, которую сможет увидеть, а стало быть, и прожить тот, кто проживет, кто сохранит спо­собность видеть дольше всех. Будет ли это 90, 100, ПО или 120 лет—граница здесь зыбка, как и во всем, что есть жизнь. Речь, таким образом, идет об идее поколе-

403 Человек и люди

ния; не геометрия, не арифметика, а срок жизни поко­ления, событие, равное жизни одного долгожителя,— вот самая естественная и конкретная единица измере­ния времени.

Видеть в такой великой, замечательной реальности, как обычай, всего лишь сгусток часто повторяемых действий—недостойно аналитического ума. Не надо путать две вещи: с одной стороны, для возникновения многих—не всех, но многих—обычаев действительно требовалось, чтобы многие люди много раз делали од­но и то же, и, соответственно, то, что они делали, бу­дет часто повторяться в жизни; с другой—уж если обычай возник как таковой, то он будет действенным в силу своей частотности. Не следует, под конец, впа­дать в обратную крайность, утверждая, что какое-либо действие не является обычаем, поскольку часто повто­ряется; скорее, напротив—мы часто делаем что-то именно потому, что это обычай.

Чтобы выпутаться из этого затруднительного поло­жения, нам остается лишь внимательно приглядеться к себе: что же такое мы делаем, приветствуя друг дру­га; и, приглядевшись, мы тут же заметим, что протяги­ваем руку вовсе не потому, что это часто делают все вокруг. Если бы это было так, то стоило бы одному из нас однажды, поддавшись настроению, отказаться от приветственного церемониала, и, на фоне обычного по­ведения остальных людей, его поведение выглядело бы как редкий случай, исключение, но с ним самим при этом ничего бы не произошло. Казалось бы, все проще простого: каждый день мы говорим друг Другу «здрав­ствуйте». Однако мы знаем, что если как-нибудь, встретив на улице или где-нибудь в публичном месте приятеля, мы не скажем ему «здравствуй» и не протя­нем руки, то он обидится и его обида будет иметь для нас неприятные последствия; в лучшем случае он по­считает нас плохо воспитанными, но последствия могут оказаться и более серьезными. Увы! Речь идет уже не просто о частом повторении какого-то действия, но

404 Ортега-и-Гассет

о вашей привычке, от которой вы вдруг решили отка­заться,—в ход идут «высокие слова», и оказывается, что «остальные» — это неопределенная, расплывчатая совокупность, тоже входящая в понятие «люди»,— что остальные заставляют нас приветственно пожимать ру­ку, и не просто заставляют, а навязывают нам это си­лой, под угрозой морального насилия, за которым всегда—и это важно отметить,—пусть рядом или вда­леке, но всегда маячит возможность насилия физиче­ского.

Еще не так давно в Европе стоило кому-нибудь не оказать при встрече должных знаков внимания—и в ответ он автоматически получал пощечину, а назав­тра должен был биться с противником на шпагах или пистолетах. Поэтому я и предупредил: в ход пошли «высокие слова»...

Следовательно, обычай существует в моем пред­ставлении в виде угрозы насилия, карательных акций, которые остальные могут предпринять в отношении меня. Но любопытно, что то же самое происходит и с ними, поскольку каждый из них также сталкивается с обычаем в виде угрозы со стороны остальных, с той лишь разницей, что теперь в числе остальных для него оказываюсь я, поскольку я, сам того не замечая, успел превратиться в одного из них.

Итак, перед нами еще одно свойство социального факта: насилие, угроза которого при этом не исходит от какого-либо конкретного человека; скорее наоборот, каждый конкретный человек постоянно сталкивается с реальным или возможным насилием со стороны остальных.

Именно в таком качестве впервые появляется в на­шей жизни «социальное». Оно воздействует скорей на наши стремления, чем на рассудок. Мы хотим или не хотим чего-то и вдруг обнаруживаем, что не можем сделать этого; не можем потому, что на нашем пути стало нечто более сильное, более властное, чем мы, не­что, что подавляет и обуздывает наши желания. И эта сила, проявляющаяся в основном косвенно под видом разного рода моральных санкций и акций, могущих на-

405 Человек и люди

нести нам моральный ущерб, и при этом всегда, напо­следок, угрожающая нам физической расправой; эта си­ла, а следовательно, нечто грубое, физическое, что, как мы увидим, и действует жестко, грубо; сила, никому не принадлежащая, бесчеловечная и, в этом смысле, по­добная первобытным силам природы, таким, как мол­ния или смерч, ураган или землетрясение, как сила тяготения, движущая безжизненное тело звезды по ор­бите,—эта сила и называется «социальной властью». Действует же «социальная власть» посредством прину­дительных мер — «обычаев».

Когда я впервые сказал, что рукопожатие —действие бессмысленное, кто-нибудь из вас навернякаподумал: нет, ведь, протягивая друг другу руки, людимогли убедиться, что каждый из них не вооружен. Од­нако хочу на это заметить, что, когда сегодня мы от­правляемся на какое-нибудь публичное торжество илиученое собрание, нас вряд ли тревожит мысль о том,что наши знакомые явятся туда с копьями, дротиками,кинжалами, стрелами или....

' *1 Бумеранги (англ.).

boomerangs*. Безусловно,

мой воображаемый оппонент хотел сказать, что этот страх, естественно, идет из прошлого. Действительно, в смутные, далекие от нас времена люди испытывали подобный страх и поэтому при встрече вели себя имен­но так, что имело для них смысл так же, как для ме­ня— остановить занесенную надо мной руку убийцы. Но даже если мы примем это замечание в счет, из не­го следует лишь то, что когда-то рукопожатие имело смысл, которого оно лишено сегодня. И тем не менее замечание это позволяет нам обнаружить нечто очень важное: некоторые социальные факты, такие как при­ветствие— в дальнейшем мы увидим, насколько это относится ко всем,—характеризуются не только тем, что они лишены смысла, но и еще одним, более печаль­ным обстоятельством—тем, что они этот смысл имели, а потом утратили. Если это так, то это значит, что утрата смысла является для обычаев определяющей; а следовательно, будучи некогда межиндивидуальными и понятными человеческими действиями, действиями

⇐ Предыдущая78910111213141516Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: