УСЛОВНО, ПрИДумаВШИЙ его других», «обладающий большей 13 глава

406 Ортега-и-Гассет

одушевленными, а затем начисто лишившись смысла, они стали механистичными, автоматическими, как бы минерализовались, стали неодушевленными. Они были неподдельными актами человеческого бытия, которые затем превратились в пережитки, окаменелости. В этом смысле я и говорю о минерализации. Думается, слово «пережитки» впервые приобретает в таком контексте новое и исчерпывающе точное значение. Поскольку пережитки—это уже не живая жизнь, а ее гниющий труп, ее ископаемый скелет.

Мой воображаемый оппонент, на самом деле, спу­тал приветствие, действительно лишенное смысла, с теорией о происхождении этого факта, теорией, соз­данной, как и любая теория, для осмысления данного факта и не имеющей никакого значения, как только че­ловек перестает теоретизировать, чтобы поздороваться с приятелем.

Однако странно, что приветствие не имеет своей, правильно разработанной теории. Это показывает, в каком состоянии находятся социологические исследо­вания вообще, поскольку ни на одном языке до сих пор не существует ни одной книги, посвященной приветст­вию, и лишь в очень немногих найдутся хотя бы неболь­шие отрывки специально на эту тему; насколько мне из­вестно, нет также ни одной журнальной статьи, которая попыталась бы хоть как-то приблизиться к разрешению этой проблемы, если не считать трех абсолютно бессо­держательных страничек, опубликованных семьдесят лет назад в Англии под наз-

._,.,.... _л О приветствии (англ.).

ванием «On Salutations»*.

Единственное, что было написано на интересующую нас тему до сего дня,—это одна из глав в «Социоло­гии» Спенсера; несколько страниц в книге Айеринга «Правовое понятие умысла», небольшая статья в «Бри­танской энциклопедии», а также статья в «Американ­ской энциклопедии социальных наук», да, правда, еще бесчисленные, туманные и донельзя нудные социологи­ческие «трактаты» в несколько строчек, заполонившие прессу.

407 Человек и люди

Так вот, единственное осмысленное и остроумное из всего, что было высказано по поводу нашей темы и что с некоторыми незначительными оговорками мо­жно было бы принять за истину,—это рассуждения, которыми вскользь делится с нами Спенсер, и я не по­нимаю, почему никто не обратил на это внимание.

Спенсер, с его биологическим подходом, рассматри­вает рукопожатие, то есть нашу сегодняшнюю форму приветствия, как остаточную форму, рудимент еще бо­лее древнего церемониального действа. Рудиментом в биологии называется часть органа, который не окон­чательно исчез или трансформировался, а, напротив, став ненужным и атрофировавшимся, уменьшился до размеров этой своей части. Таково наше рудиментар­ное третье веко. Для рудимента—и в зачаточной, и в остаточной форме—характерно то, что, по причине своей недоразвитости, он не может выполнять функ­ции, которые предназначен был выполнять орган, ру­диментом которого он является.

Исходя из такой предпосылки, Спенсер выстраивает цепочку форм приветствия—не всех, но по крайней ме­ре значительного их числа,—стремясь к тому, чтобы каждое последующее звено минимально отличалось от предыдущего. Так, сохраняя относительную непрерыв­ность, он переходит от одной формы к другой, причем если разница между соседними звеньями незначитель- • на, то между первым и последним она огромна. По­добный метод выстраивания почти непрерывных цепо­чек еще со времен позитивизма является в биологии общепринятым.

Теперь посмотрим, каким путем подводит нас Спенсер к «рукопожатию».

Приветствие—жест смирения побежденного, обра­щенный к победителю. Победив врага, первобытный человек убивал его. Мертвое тело жертвы лежало на земле перед победителем, ожидая съедения. Но манеры дикаря становились все более утонченными, и, перестав убивать побежденных врагов, он начал обращать их в рабство. Признавая себя покоренным, в знак благо­дарности за то, что ему дарована жизнь, раб притво-

408 Ортега-и-Гассет

ряется мертвым, то есть простирается ниц перед побе­дителем. Поэтому по форме первобытное приветствие имитировало мертвое тело, труп. Последующий про­цесс свелся к процессу постепенного распрямления фи­гуры простертого на земле раба: сначала он становит­ся на четвереньки, затем на колени и, соединив ладо­ни, протягивает руки к своему господину в знак того, что он сдается, препоручает себя ему.

Добавлю, поскольку Спенсер, естественно, умалчи­вает об этом, что препоручение себя господину и есть то, что римляне называли «in manu esse»; то самое «manus dare», которое означает «покоряться», «сдавать­ся»; это «manu cipio», превратившееся затем в «manu-cipium»—«раб». Человека, отдавшегося в руки своему повелителю, римляне называли «mansuetus»— «прирученный», «одомашненный», «смирный». Стоя­щая над человеком власть делает его ручным, из дико­го зверя, каким он был, превращает в смирное, покор­ное существо.

Но вернемся к Спенсеру. Теперь приветствие уже не жест побежденного, обращенный к победителю, а по­всеместная манера, принятая в отношениях между ниже-и вышестоящими. Нижестоящий, стоя перед вышестоя­щим, целует его руку или, как говорили раньше, «при­кладывается» к его руке. Но наступают более демокра­тичные времена, и вышестоящий, из ложной или из искренней скромности, противится такому проявлению низкопоклонства. Черт возьми! Все люди—братья! И что же дальше? А дальше я, нижестоящий, взяв руку вышестоящего, подношу ее к губам с намерением поце­ловать; он противится и выдергивает руку; я настойчи­во тяну ее на себя, он—на себя, и из этой борьбы, по­хожей на сценку из фильма с Бастером Китоном, ро­ждается наше элегантное рукопожатие—остаточная, или рудиментарная, форма приветствия, по Спенсеру.

Объяснение, надо признаться, остроумное, но, по­мимо этого, оно и весьма недалеко от истины. Един­ственное слабое место этой версии в том, что цепочка близких друг другу форм выстраивалась гипотетически и примеры для нее брались произвольно из разных

409 Человек и люди

времен и у разных народов, вместо того чтобы изу­чить формы приветствия исторически, то есть показать не только близость одной формы к другой, но и ука­зать для каждого случая точный исторический преце­дент, из которого возникла данная форма.

Но в чем нет сомнения, так это в том, что совре­менное рукопожатие—пережиток, живой рудимент, и, даже будучи конкретным действием, оно лишено то­го смысла, каким обладает любое целенаправленное дей­ствие, воспринимаемое нами во всей полноте его зна­чения. В этом легко убедиться на следующем примере: когда мы встречаем на улице человека, достаточно хо­рошо нам знакомого, то вместо того, чтобы, как обычно, снять шляпу, лишь слегка прикасаемся кончи­ками пальцев к ее полям, упрощая таким образом форму приветствия. От этого рудимента, который вскоре тоже исчезнет, до тех замысловатых арабесков, что выписывали в воздухе пышными плюмажами своих барочных шляп версальские кавалеры при Людо­вике XIV, путь не менее долгий, чем до Типперери. Начиная с той эпохи вплоть до сегодняшнего дня, а может быть, и на протяжении всей истории, начиная с ее истоков, человечеством правит закон, который я называю «законом убывающей церемонности». Скоро мы увидим, на чем он основан.

Теперь же нам предстоит вывести из всего сказан­ного нечто гораздо более серьезное, нечто неоценимо важное для гуманитарных наук.

Как мы установили, нам нередко приходится обме­ниваться рукопожатиями с нашими знакомыми, и де­лаем мы это, чтобы они на нас не обижались, но поче­му именно таким образом можно избежать взаимных обид, как мы установили, мы не понимаем. Вполне це­ленаправленное действие, по крайней мере в данном случае, является для нас, его исполнителей, непонят­ным. Однако, реконструируя предысторию этого дей­ствия, мы выясним, что некоторые из его предше­ствующих форм обладали вполне определенным, умо­постигаемым смыслом для тех людей, среди которых они были распространены, и даже для нас с вами, если

410 Ортега-и-Гассет

мы представим себя участниками одной из возникав­ших в древности ситуаций. И стоило нам найти одну из таких понятных для нас форм, как все последую­щие, вплоть до нашей, остаточной, автоматически при­обретали смысл.

С другой стороны, говоря о форме приветствия, для нас с вами устаревшей, но еще бытующей среди многих народов, при которой нижестоящий влагал со­единенные ладони в руки вышестоящего, я хочу под­черкнуть, что и превосходство, и право собственности, и владычество по-латински обозначались выражениями «in manu esse» и «manus dare», откуда и происходит испанское слово «mandar»—«повелевать». Ведь когда мы произносим это слово, употребление его так или иначе обусловлено содержанием разговора, который мы ведем, или письменного текста, который мы со­ставляем; но никто, кроме лингвистов, не понимает, каково внутреннее, скрытое значение слова «повеле­вать». Для того чтобы его расшифровать, а не просто повторять, не понимая его значения, нам пришлось проделать с ним в точности то же самое, что и с фено­меном приветствия: восстановить его предшествующие лингвистические формы, чтобы добраться до той, кото­рая была бы нам понятна. «Manus» по-латыни «рука», причем именно как символ силы и власти. Повелевать, как мы еще увидим, всегда значит обладать для этого достаточной силой и властью. Старая форма раскрыла нам остаточное, атрофированное значение, как мумия в саркофаге дремлющее в звуковой оболочке расхожего и непонятного нам слова «повелевать». Операция по воскрешению с помощью таких наук, как фонетика и семантика, в мертвом, лишенном души сегодняшнем слове действенного, животрепещущего смысла, кото­рый оно имело когда-то,— операция эта называется этимологическим анализом.

И вот тут в глаза нам бросается чрезвычайно ва­жная вещь: оказывается, что не только словам присуще исключительное право иметь свою этимологию, но и что все человеческие поступки ее имеют, поскольку все они в большей или меньшей степени являются

ЛЛ 1 Человек и люди

обычаями, а ставший обычаем поступок—это не что иное, как человеческое действие, механически навязы­ваемое индивидууму коллективом; это существующий по инерции пережиток, и никто не сможет обосновать его и точно предсказать срок его жизни. Теряя смысл в силу своей частой употребимости, отчисляя проценты этого смысла обычаю, он в то же время видоизменя­ется, доходя до абсолютно непонятных, остаточных форм. Слова имеют этимологию не потому, что они слова, а потому, что они—обычаи. И это заставляет нас признать и открыто заявить о том, что человек, по самой сути своей, потому, что ему неизбежно суждено быть членом общества, является этимологическим жи­вотным. А в таком случае и вся история есть не что иное, как огромная этимология, грандиозная система этимологии. Поэтому-то и существует история, и она необходима человеку постольку, поскольку это един­ственная дисциплина, которая может раскрыть смысл того, что человек делает, а следовательно, и того, что он есть.

И вот перед нами, поглощенными кропотливым анализом такого скромного явления, как приветствие, совершенно неожиданно словно распахнулось окно, за которым открывается самая широкая панорама гума­нитарных наук, никогда еще не виданных в таком ра­курсе: всемирная история как гигантское этимологиче­ское древо. Этимология—конкретное название того, что в плане более абстрактном я привык называть «историческим разумом». Но теперь вернемся от этой, столь обширной темы к нашей, мелкой и незначитель­ной. Все, что я до сих пор говорил о происхождении современного рукопожатия, излагая и одновременно дополняя мысль Спенсера, может быть принято только как самая общая, схематичная модель действительного и точного объяснения этого феномена. Спенсер черес­чур просто смотрел на вещи. Из его теории следует, что изначально приветствие было жестом поклонения нижестоящего вышестоящему. Но ни сложная церемо­ния приветствия у туарегов, длящаяся без малого час среди великого безлюдья пустыни, ни приветствие севе-

41 2 Ортега-и-Гассет

роамериканских индейцев, которые, встречая предста­вителя другого племени, для начала выкуривают с ним трубку—так называемую «трубку мира», не подразу­мевают неравенства. Следовательно, есть и привет­ствия, изначально уравнивающие людей. Даже нашему приветствию, которое действительно скорее всего воз­никло из неравноправного общения, присущ оттенок уравнивающего людей радушия, и он до сих пор ощу­тим, хотя механистичность и автоматизм почти вытра­вили из приветствия его искреннюю радушность.

Отметим также, что приветствие может быть обра­щено не только к лицу, но и к вещи, к символическим предметам, к знамени, распятию, к мертвому телу, свершающему свой последний траурный путь. В каком-то смысле всякое приветствие служит данью уважения, то есть знаком внимания, и небрежность соблюдения этого обычая обидна именно потому, что подразуме­вает обратное, то есть невнимание. Таким образом, можно сказать, что приветствие—это одновременно дань уважения и проявление радушия. Поэтому следует помнить не только о приветственных жестах, но и о словах, которые обычно произносятся по этому слу­чаю. В народе басуто приветствуют своего вождя так: «Tama sevaba!» — «Приветствую тебя, дикий зверь!» Для них это самое приятное. Каждый народ, как мы еще увидим, питает склонность к чему-то своему; басуто питают склонность к зверям. Араб скажет «salaam alei-kun» — «мир тебе», выражение, восходящее к еврейско­му «sehalom» и перешедшее в христианский обряд под видом лобзания и латинского «pax vobiscum»*. Рим-лянин говорил «salve», то. _{Мир мм (лат}} есть «будь здоров», и отсю­да испанское слово «здороваться», а грек — «khaire»— «радости тебе желаю». Мы желаем нашим близким доброго дня, доброго вечера, доброй ночи— выражения, первоначально имевшие значения заклина­ний. А в Индии, к примеру, приветствуя человека утром, его спрашивали: «Не слишком ли беспокоили вас комары этой ночью?»

Но все эти жесты и слова, используемые для при-

/113 Человек и люди

ветствия и выражающие покорность, смирение, уваже­ние, радушие, могут встречаться и на самом деле встречаются в общении между людьми на каждом ша­гу, при этом не неся в себе того, что так характерно именно для приветствия. Суть приветствия проявляется в чем-то сугубо формальном, а именно: это первое, что мы делаем, встречаясь с людьми, делаем прежде, чем сделать все остальное. Таким образом, это дей­ствие вступительное, начальное, инкоактивное; и даже не столько действие, сколько прелюдия к нашим после­дующим действиям в отношении ближнего.

Не является ли в высшей степени загадочным, что все наши поступки мы должны предварять этим дей­ствием, которое, не будучи само по себе ни осмыслен­ным, ни полезным, выполняет вследствие этого чисто орнаментальную функцию?

Чтобы разгадать скрытую в приветствии загадку, отвлечемся от общих форм его бытования в нашем об­ществе и понаблюдаем за его легкими изменениями в большую или меньшую сторону, иначе говоря, за тем, кого мы приветствуем более формально, тщатель­но воспроизводя приветствие во всей его полноте, и, наоборот, за тем, в каких ситуациях мы бессознательно чувствуем, что можем свести приветствие к минимуму или даже совсем избежать его.

Оставим в стороне случаи, когда, приветствуя лю­дей, вызывающих у нас глубочайшее восхищение и ува­жение, мы, строго говоря, превращали приветствие в повод для выражения наших чувств, а следовательно, в нечто, что не является в собственном смысле слова приветствием. За исключением таких случаев, мы мень­ше приветствуем тех, кто нам ближе, наших друзей и родственников, тех, кто является для нас более кон­кретным, определенным индивидуумом; и напротив, наше приветствие более формально, ближе к эталону соответственно тому, чем дальше от нас эти люди, чем менее они для нас определенны, вплоть до тех случаев, когда индивидуумы, о которых идет речь, превращают­ся для нас в абстракцию, в некоего отвлеченного ин­дивидуума, или, иначе выражаясь, в индивидуумов, на-

414 Ортега-и-Гассет

деленных лишь общеродовыми человеческими чертами, поскольку мы их почти не знаем и они для нас лише­ны конкретной индивидуальности.

Это означает, что когда мы хорошо знаем человека и даже при отсутствии обычаев можем предвидеть его поведение, то чувствуем, что необходимость в привет­ствии отпадает, но оно становится тем обязательнее, чем меньше человек является для нас конкретной, ин­дивидуальной жизнью, данным человеком и, соответ­ственно, чем больше является он одним из многих, од­ним из людей. Теперь мы видим, что слово «люди» обозначает абстрактного индивидуума, то есть индиви­дуума, лишенного своей единственной и неповторимой индивидуальности, некую неопределенную личность, дезиндивидуализированного индивидуума, в конечном счете «квазииндивидуума».

Так вот: поскольку ни мы не знаем, что представ­ляет из себя этот квазииндивидуум, с которым мы встретились, и не можем предвидеть, как он поведет себя в отношении нас, ни он не может предвидеть на­шего поведения, поскольку в его глазах мы тоже лишь квазииндивидуумы, то по причине этого взаимного не­ведения, прежде чем как-то повести себя в отношении друг друга, мы должны обоюдно выразить свою го­товность принять те нормы поведения, ту систему обы­чаев, которая действует в данной части земного шара. Это предоставляет нам ряд прочных опорных точек, переводит наше взаимодействие и наше общение в на­дежную колею. В конечном счете, пожимая друг другу руки, мы выражаем обоюдное стремление к миру и об­щению, социализируемся с другим человеком. Привет­ствие североамериканских индейцев, о котором я не­давно упоминал, состояло в том, чтобы выкурить на двоих одну трубку, называвшуюся «трубкой мира»; од­нако таков глубинный смысл любого приветствия.

В прошлом, когда устоявшегося репертуара обы­чаев, охватывающего широкую территорию, еще не су­ществовало, возможности поведения другого—скажем, квазииндивидуума, которого встречает в пустыне туа­рег,— были безгранично разнообразны и не исключали

4^ 5 Человек и люди

даже грабежа и убийства; потому-то так и сложны приветствия туарегов.

Человек — об этом не следует забывать—был ди­ким зверем и потенциально в той или иной степени продолжает им оставаться... Отсюда следует, что сбли­жение двух людей всегда могло обернуться трагедией. То, что сегодня кажется нам таким простым и понят­ным—приближение одного человека к другому,— еще до недавнего времени было сложным и опасным де­лом. Поэтому следовало изобрести технику такого сближения, которая затем видоизменялась на протяже­нии всей истории человечества. Эта техника, совокуп­ность приемов сближения и есть приветствие.

Любопытно и то, что параллельно приветствие упрощалось: в то время как приветствие туарегов на­чиналось на расстоянии ста метров и представляло из себя сложнейший церемониал, длившийся полчаса, на­ше рукопожатие—это почти до предела сокращенный вариант, стенограмма приветствия. Итак, нам удалось расшифровать этот ребус, загадку рукопожатия и при­ветствия в целом, и мы видим, что оно ничего не означает само по себе; оно не есть какое-либо опреде­ленное действие, само по себе лишенное конкретной значимости, напротив, приветствие—это декларация того, что мы готовы подчиниться общепринятым обы­чаям; это—наш первый шаг в общении с людьми, шаг, которым мы обоюдно заявляем о готовности принять все прочие обычаи, имеющие силу в данной социальной группе; поэтому само приветствие не есть какое-либо положительное действие, какой-либо имею­щий вполне самостоятельный и целесообразный смысл обычай, нет, это обычай, символизирующий все осталь­ные, это обычай обычаев, знак принадлежности к определенному племени. Повод более чем достаточ­ный, чтобы избрать именно его как пример социально­го вообще. Но если это так, то как объяснить, что в последние годы во многих количественно очень зна­чительных обществах, среди многих народов неожидан­но отказались от приветственного рукопожатия и вме­сто него угрожающе поднимают в воздух сжатый ку-

41 6 Ортега-и-Гассет

лак или вытягивают вперед руку, наподобие того, как это делали римские milites *? Ведь очевидно, что эти приветственные жесты, в. _{Воины (лат)} отличие от прежнего, не

призывают к мирному единству, к тому, чтобы социа­лизироваться, солидаризироваться с другими, а наобо­рот— бросают вызов.

Не разрушает ли этот факт всю с таким трудом воз­веденную нами теоретическую постройку? Но не бу­дем спешить на защиту нашей теории—лучше еще не­много пофантазируем, выдвинем еще одну гипотезу, суть которой я постараюсь изложить в максимально сжатой форме. Наше допущение—или фантазия— одним разом поможет нам объяснить многое.

Допустим, что все члены какого-либо сообщества считают, каждый сам по себе, что подавать руку глу­по—допустим, потому, что это антигигиенично,—и что, следовательно, всем следует отказаться от такой формы приветствия. И все же,-несмотря на это, обы­чай останется неприкосновенным; несмотря на свой образ мыслей, каждый будет по-прежнему подавать другому руку при встрече; обычай будет, как и раньше, оказывать на людей безличное, грубое, механическое воздействие. Чтобы этого не произошло, нужно, чтобы люди поделились друг с другом своим мнением; ины­ми словами, чтобы каждый в конце концов узнал, что остальные тоже настроены против рукопожатия. Но не будет ди это означать, что на смену одному обычаю пришел другой? В новой ситуации тот, кто будет пода­вать руку при встрече, выпадет из действия нового обычая, гласящего: «Не подавать руки», и разница бу­дет лишь в том, что новый обычай будет казаться всем более осмысленным, чем его предшественник. Без какой-либо патетики, с сухой наглядностью всякой схемы сказанное воспроизводит абстрактную модель зарождения любого обычая, того, как он пере­стает бытовать и как сменяется другим. На этом при­мере мы с еще большей ясностью видим, сколь далеко простирается загадочная сила обычая, который суще­ствует лишь в индивидуумах, благодаря им и, однако

41 7 Человек и люди

же, подавляет их как безличная, механистическая сила, как некая физическая реальность, помыкающая и мани­пулирующая ими, как безвольными, инертными тела­ми. Упразднить обычай не под силу одному человеку: мне, тебе, ему. Чтобы уничтожить его, надо немало потрудиться—не меньше, чем для того, чтобы сров­нять с землей холм или возвести пирамиду. Надо бо­роться за каждого индивидуума, завоевывая всех осталь­ных, ту расплывчатую данность, имя которой— «остальные». В наше допущение, в виду его крайней упрощенности, вкрались две неточности, которые те­перь следует исправить. Первая такова: я сказал, что для того, чтобы упразднить приветствие в среде со­бравшихся, достаточно общего согласия. Но дело в том, что обычаи как таковые складываются не в пре­делах какой-либо узкой, ограниченной общности; самое большее, они зарождаются в ней. В конечном счете обычаи складываются в пределах больших, в той или иной степени многочисленных общностей—обществ; при этом для установления обычая общее согласие вовсе не необходимо. Более того, никогда еще установ­ление обычая не сопровождалось непременным согла­сием всех, членов общества. Да и дело здесь не в со­гласии. Заблуждение XVIII века как раз и состояло в том, что считалось, будто общество и его основопо­лагающие функции — обычаи—складываются благо­даря соглашению, договору и т.д. Достаточно того, чтобы определенное число людей—понимая, что они делают или нет намеренно или непреднамеренно,— пришли к общему соглашению. Но какое число? Боль­шинство? Так ошибочно полагают сторонники майори-тарного подхода: иногда это действительно большин­ство, но в других случаях—и почти всегда—это имен­но меньшинство, быть может даже относительно мно­гочисленное, которое, приняв в своей среде определен­ную норму поведения, затем, загадочным образом— описание механизма этого процесса отняло бы слиш­ком много времени,—достигает того, что эта норма, до того существовавшая только в узком, частном, из­бранном кругу, превращается в страшную, неумоли-

27—496

 

41 g Ортега-и-Гассет

мук» социальную силу—обычай.

Итак, дело здесь не в количестве. Иногда один толь­ко человек может больше способствовать установле­нию обычая, чем если бы обычай этот был одобрен и принят миллионами людей. Весь мир сегодня носит пальто потому, что однажды, примерно в 1840-м, а может быть, 1850 году, когда граф д'Орсе, живший в Лондоне французский dandy *, верхом на своей изящ­ной серой в яблоках кобы- _{Денди (англ)} ле возвращался с бегов,

пошел дождь, и граф попросил у попавшегося ему на­встречу рабочего его робу с рукавами, в какой ходил в те поры самый бедный английский люд. Так появи­лось пальто, поскольку д'Орсе считался самым эле­гантным человеком в Лондоне, а слово «элегантный» происходит от глагола «выбирать», то есть «элегант­ный»— это умеющий выбрать. И уже через неделю по всей территории Британских островов запестрели паль­то, которые сегодня носит весь мир.

Дело не в количестве, а в удивительном феноме­не—самом важном в социологии, а отсюда и в исто­рии,—который я называю феноменом «коллективной правомочности».

Теперь пора внести поправку в наше гипотетическое допущение. После того как каждый из собравшихся узнал, что не только он, но и все остальные—против рукопожатия, обычай этот перестал бытовать и сме­нился другим, рукопожатие отменяющим. Общие чер­ты, свойственные обычаю, по крайней мере такие, как его межиндивидуальный и непременно принудительный характер, сохранились и в новой разновидности. Я ут­верждал, что единственная разница между ними в том, что новый обычай кажется более осмысленным, чем старый, полностью утративший смысл, а потому упраздненный.

Значит ли это, что новый обычай вполне или хотя бы отчасти осмыслен? Социальные группы, в которых утверждаются обычаи, очень многочисленны, и чтобы обычай установился окончательно, он должен завое­вать большую часть составляющих данную группу ин-

4^9 Человек и люди

дивидуумов, а остальные должны по меньшей мере знать его и ему подчиняться, из чего следует, что обы­чаи складываются медленно.

С того момента, как в одном из индивидуумов воз­никнет творческий импульс—а творят только индиви­дуумы,—импульс, направляющий его к созданию ново­го обычая, и до того, как этот обычай станет действи­тельно правомочным установлением (всякий обычай— установление), по необходимости должно пройти мно­го времени. На протяжении этого длительного времен­ного отрезка, пока формируется обычай, творческая, созидающая идея, изначально вполне осмысленная, де­лаясь общеупотребимой, приобретая социальный облик, то есть в конце концов становясь обычаем, устаревает, теряет первоначальный смысл, делается не­понятной. Что, однако—заметьте это себе,—отнюдь не вредит обычаю; ведь мы делаем то, что принято, не потому, что, с нашей точки зрения, это хорошо или раз­умно обоснованно, а—машинально, автоматически, мы делаем так, потому что так делается и, в той или иной степени, потому.что иного выхода у нас нет.

Обычай не спеша складывается и не спеша исчезает. Поэтому любой обычай, даже новоиспеченный, в срав­нении с хронологией нашей индивидуальной жизни по сути своей—старый.

Обратите внимание на то, что чем в большей степе­ни личность является личностью, тем быстрее она дей­ствует. Она мгновенно принимает или отвергает, реша­ет «да» или «нет»; но движения общества, покояще­гося на обычаях, которые постепенно рождаются и не­спешно умирают,—движения общества медленны, как движения ленивца, и оно бредет по дороге истории, как корова, способная вывести человека из себя своей медлительностью. А поскольку история—это прежде всего история коллективов, история обществ—а следо­вательно, история обычаев,—то отсюда и ее загадоч­ная склонность медлить, запаздывать, отсюда «неспеш­ная поступь» всемирной истории, которой нужны сотни и сотни лет, чтобы достигнуть хоть мало-мальски ощутимого продвижения вперед. Еще Гомер упоминает

420 Ортега-и-Гассет

одну древнюю пословицу: «На мельницах богов жерно­ва не скоро мелют». «Мельницы богов» и есть про­образ истории.

В свою очередь обычай—это форма жизни, кото­рую человек с развитым личностным началом всегда ощущает как нечто архаичное, давно преодоленное, дряхлое, утратившее смысл. Обычай—жизненная ока­менелость, ископаемые мысли и нормы поведения. И тут нам становится понятно, в силу каких причин социальное всегда—в той или иной степени—это гер­барий прошлого, мумия или, как я уже говорил, это, по определению и по сути своей, анахронизм.

Быть может, одна из функций общества— накапливать, аккумулировать, сохранять, оберегать то в человеческой жизни, что уже отошло в прошлое. Поэтому социум—это механизм, который механически сохраняет, в виде ископаемой окаменелости, личную жизнь человека, которая сама по себе, будучи человече­ской и личной, умирает по мере рождения и с гениаль­ной щедростью вольнодумства сгорает в самом про­цессе бытия. Сохраняет, чтобы спасти, сделать ее меха­нистичной, обесчеловечить, обезличить.

А теперь немедля поспешим на защиту нашей тео­рии приветствия, теории приветствия мирного, кото­рую немало помяли в толчее новых, воинственных форм приветствия.

Несомненно, тот, кто поднимает сжатый кулак или выбрасывает вперед руку с вытянутой ладонью, тем самым хочет сказать: «Этим жестом я заявляю о при­надлежности к своей партии. Прежде всего я член пар­тии и выступаю против всех, кто к ней не принадле­жит. Я боец и предлагаю всем остальным не мир, а честную, открытую борьбу. Тот, кто по другую сто­рону, кто не состоит в моей партии, даже если он не выступает против меня явно, пусть не ждет милости или снисхождения; он будет побежден, и тогда его ждет участь побежденного».

Сомнений нет: этот в высшей степени противоречи­вый, головоломный факт опрокидывает всю мою тео­рию. Итак, мы погибли? Но—спокойствие! Ведь если

⇐ Предыдущая891011121314151617Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: