УСЛОВНО, ПрИДумаВШИЙ его других», «обладающий большей 14 глава

421 Человек и люди

мы сравним—а мы сведем их лицом к лицу,—если мы сравним коллективный феномен мирного привет­ствия с приветствием воинственным, то очень скоро за­метим три крайне важных момента, коренным образом их отличающих. Первое: мирное приветствие, подобно любому обычаю, как я уже говорил, медленно устанав­ливается и не спешит уступить свое место наследни­кам; воинственные же формы приветствия, наоборот, вытесняют своих предшественников молниеносно, стоит лишь какой-нибудь партии завоевать власть в государстве. Второе: мирное приветствие не продик­товано каким-либо определенным лицом, оно исходит от некоей как бы растворенной в воздухе и обволаки­вающей силы, имя которой—«остальные»; напротив, приветствие воинственное декретируется одним челове­ком, который даже ставит свою подпись на соответ­ствующем приказе. И точно так же, если все принуди­тельные и насильственные меры, связанные с мирным приветствием, не осуществляются определенным лицом и их исполнение не возлагается ни на кого поименно, то для осуществления принудительных акций, так или иначе связанных с приветствием воинственным, имеют­ся специальные люди, иногда даже одетые в отлич­ную от прочих форму, как бы она ни называлась — конкретные имена и названия нам сейчас не важны. Следовательно, речь идет не о некоей социальной силе, существующей распыленно, а о четко организованной социальной власти, создающей специальные органы для своего функционирования.

Третье: принуждение в отношении индивидуума, от­казывающегося от мирного приветствия, почти всегда проявляется в ослабленной форме, то есть направлено не против самого факта отказа, а в гораздо большей степени против определенных лиц—будь то в форме нелестных суждений или чего-либо подобного, что мо­жет возыметь неприятные последствия лишь через дли­тельное время. Заметьте, что принуждение в данном случае не имеет целью запретить, сделать невозмож­ным сам факт, в котором состоит преступление про­тив обычая. Человек, не подавший руки сегодня, мо-

422 Ортега-и-Гассет

жет сделать то же самое завтра или когда-нибудь еще. В случае с воинственным приветствием, наоборот, смысл принуждения совсем иной: против того, кто не поднимает кулак или не вытягивает руку, мгновенно предпринимается насильственная акция; следовательно, принуждение здесь направлено прямо против самого факта нарушения, который недопустим, и власть реши­тельно устраняет возможность того, чтобы он повто­рился. Отсюда следует, что и самому социальному факту—воинственному приветствию,—и его вдохнови­телю, и социальной власти, и ее принудительным ме­рам всегда свойственны такие качества, как ясность, четкость, волевая упругость и сила.

Если философы права будут столь любезны, то пусть заново перечитают все наиболее серьезные опреде­ления права, в которых делаются попытки установить, чем же оно отличается от прочих социальных явле­ний—таких, как нравы, нормы поведения, мораль,—и сопоставят прочитанное с тем; о чем я только что го­ворил.

Если мы оставим сейчас в стороне разницу в про­должительности установления обычаев—для мирныхобычаев характерен «tempo ritardando» *, для воин­ственных— «prestissimo»— „ „. _

_ Замедленный темп... быстрый,И Обратимся К Другим ас- очень быстрый (итал.).

пектам того, о чем я гово­рил, то сразу же обнаружим, что существуют два типа обычаев: одни я называю «распыленными, слабыми», другие—«жесткими, сильными». Приме­ром обычаев «распыленных и слабых» могут служить явления, носящие расплывчатое название «нравов и обычаев»—идет ли речь о манере одеваться, о национальной кухне или о принятых в обществе нормах поведения; но к ним относятся также и обычаи речевые и мыслительные, составляющие язык, двумя формами которого являются сам по себе язык и разного рода речения, в которых отражено то, что обычно туманно называют «общественным мне­нием».

. Для того чтобы выношенная личностью мысль,

423 Человек и люди

бывшая самоочевидной в момент своего зарождения, стала частью «общественного мнения», она должна претерпеть полную скрытого драматизма метаморфо­зу— превратиться в расхожее речение, общее место и вследствие этого утратить свою самоочевидность, выношенность и даже свою актуальность; будучи обычаем, любое речение старо, как все обычаи.

Примерами обычаев «жестких и сильных»—помимо обычаев экономических—служат право и государство, в котором появляется такая страшная, неумолимая и при всем том неизбежная вещь, как политика.

Обратим внимание и на то, что воинственное при­ветствие не является, собственно говоря, привет­ствием—и мы это видели совершенно отчетливо,— поскольку, в отличие от нашего обычного «здравствуй­те», не предвещает никакого здоровья и вообще ничего хорошего тому, к кому обращено; это не приветствие, а, скорее, жест причастности и подчиненности, закон, притом закон, диктуемый правом в его крайней форме, произрастающей на почве крайней формы государ­ственности, то есть Государства в превосходной степе­ни. Таким образом, оно не имеет ничего общего с мирным приветствием, разве что по принципу обрат­ной связи, поскольку запретило людям приветствовать друг друга мирно. Следовательно, наша теория оказа­лась не только спасена, но и упрочена.

Что же касается нашего скромного рукопожатия, о котором столько всего было наговорено,— что нам сказать о нем в заключение? Ведь последнее слово все же еще не сказано.

В силу ряда причин, имеющих столь важное, столь решающее значение для реальности человеческой жи­зни, что я даже не смог коснуться их в этих лекциях, причин, составляющих самую основу моей философ­ской мысли, я убежден, что все человеческое: не только личность человека, но и его поступки, и все, что он со­зидает и производит,— всегда имеет возраст. Иначе го­воря, любая являющаяся нам человеческая реальность переживает либо свое детство, либо юность, либо зре­лость, либо старость, упадок. И не нужно быть таким

424 Ортега-и-Гассет

уж проницательным—здесь достаточно и средних спо­собностей,—чтобы с первого взгляда понять, сколько ей лет—так определяют возраст лошади по ее зубам. Так вот: по многим причинам я полагаю, что такая форма приветствия, как современное рукопожатие, переживает пору дряхлости, агонизирует и что очень скоро оно исчезнет, причем не потому, что будет сме­тено натиском приветствий воинственных, а просто по­тому, что пришел срок и обычай этот выходит из обык­новения. Скажу больше: я никогда до сих пор не бы­вал в Англии и не знаю, что делается в этой стране с приветствием в последние десять лет, но берусь ут­верждать a priori*, что в Англии неизбежно—по край­ней мере десять-двенадцать. _{Дприорно} лет назад—должно было

начаться исчезновение феномена рукопожатия и его за­мена другой, еще более упрощенной формой: легким кивком или приглашающей к беседе улыбкой.

Почему я утверждаю, что подобное должно проис­ходить в Англии? Это «почему»—одна из загадок, ко­торые мучат меня уже долгие годы, которые, по-моему, не могут не бросаться в глаза, от решения ко­торых зависит очень многое, при том, что даже сами англичане не обращают на эту загадку никакого вни­мания. Речь о том, что, изучая историю образа жизни западных народов, мы заметим, что—за редчайшими исключениями, которые лишь подтверждают прави­ло,—перед тем как тот или иной образ жизни во всем блеске является на континенте, он обязательно имеет своего предшественника в Англии. Иными словами, не может не броситься в глаза обилие фактов, подтвер­ждающих то, что я называю «приоритетом Англии по отношению к континенту» во всем, что касается форм жизненного уклада, и возник он не после того, как Ан­глия стала державой мирового значения, а еще в ран­нем средневековье.

Даже как-то стыдно говорить и вспоминать о том, что это англичане научили нас, всех прочих европей­цев, правильно говорить по-латыни, когда еще во вре­мена Карла Великого отправили на континент Алкуина

Л 2J5 Человек и люди

и его сподвижников.

И пусть этого не замечают сами англичане, но я мог бы сослаться на высказывания нескольких ан­глийских мыслителей, глубже всех проникнувших в ду­шу своего народа,—высказывания очень немногочи­сленные, в которых, мне кажется, им удалось подме­тить нечто подобное до меня, хотя и не разглядеть это­го вполне.

Трудно разобраться в сумятице тем. Когда человек, посвятивший себя размышлениям, достигает определен­ной точки, с которой может обозреть жизнь, ему, по­жалуй, остается лишь умолкнуть. Ведь столько всего надо сказать, что слова рвутся наружу наперебой, и душат, и мешают говорить. Вот почему я молчу— годами... Однако на протяжении данного курса, как вы могли заметить, я вел себя вполне корректно, стараясь не отклоняться от темы, и даже если иногда и каза­лось, что я забегаю вперед, то это лишь приближало нас к сути. Словом, я самоотверженно придерживался избранного пути, не поддаваясь соблазну подстрелить хотя бы одну из тех роскошных проблем, что, как фа­заны, то и дело выпархивали из зарослей по сторонам нашей дороги...

Во время одной из предыдущих лекций мы имели возможность убедиться, что другой человек всегда опа­сен, хотя иногда, когда речь идет о наших ближних, опасность эта минимальна и, в силу этого, мы не обращаем на нее внимания. Существование такого обычая, как приветствие, доказывает, что сознание обоюдной опасности живо в людях. Когда мы прибли­жаемся к другому человеку, то даже в нашем высоко­развитом и так называемом цивилизованном обществе возникает необходимость в чем-то вроде предваритель­ного прощупывания, в чем-то вроде амортизатора, ко­торый мог бы смягчить силу удара при возможном столкновении.

Мы видели, что само действие, выражающее при­ветствие, атрофировалось по мере того, как уменьша­лась степень опасности. И сегодня мы имеем дело с его остаточной формой лишь потому, что опасность

426 Ортега-и-Гассет

тоже осталась. Иначе говоря, несмотря на все свои ви­доизменения, обычай приветствия, даже сегодня, даже в виде рудимента, пережитка, продолжает оставаться орудием, инструментом, могущим сослужить вполне конкретную службу. Представьте, что однажды утром вы вдруг обнаружили, что за ночь обряд приветствия чудодейственным образом исчез из жизни и что теперь мы должны приступить к благодушному общению с нашими знакомыми, не совершая перед этим сугубо орнаментального приветственного обряда. Не почув­ствуем ли мы какое-то жгучее стеснение, неудобство, если, конечно, речь не идет о тех, с кем мы живем в по­стоянной близости, поскольку между нами и ними встречи как таковой не происходит? К примеру, нельзя сказать, что мы встречаемся с теми, с кем постоянно живем под одной крышей: с родителями, братьями или сестрами, детьми и вообще ближайшими родственника­ми. Наоборот, было бы странно, если бы их вдруг не оказалось рядом. И напротив: -если приглядеться по­внимательней, мы увидим, что, встречаясь с разными людьми, мы никогда не бываем по-человечески одина­ково близки и всегда по-разному настроены друг к другу. Мы непроизвольно взвешиваем, оцениваем от­ношение к нам другого, и приветствие служит нам как бы термометром его общительности, показывающим, насколько теплым был контакт в каждом данном слу­чае. Приветствие—это первый шаг навстречу, в кото­ром мы стараемся преуспеть. Наверное, приветствие не нужно только прозрачным друг для друга ангелам. Но людям от рождения свойственно быть друг для друга загадкой, тайной и уже по одному этому—в большей или меньшей степени опасностью, и этот изъян челове­ческой природы, эта ежеминутная микроскопическая драма стала тем, что придает нашей совместной жизни терпкость, обаяние, и если бы мы вдруг, озарившись внутренним светом, смогли увидеть друг друга на­сквозь, то испытали бы скорее великое разочарование и не знали бы, что нам делать с этой беспокойной, эфирной жизнью, без постоянных столкновений с ближ­ними. Необходимо, более того, быть может, самое

427 Человек и люди

важное сейчас, учитывая весь накопленный Западом жизненный опыт и потребность создания обновленной культуры, обновленной вплоть до самых своих корней, поскольку культура традиционная—я говорю сейчас о самых разных и даже противоположных традициях— истощилась, подобно истощенному руднику,—так вот, повторяю, быть может, самое важное сейчас—это по­нять и увидеть, что поскольку человеческая судьба во всякий момент конечна и ограниченна, а следователь­но, определяется негативными обстоятельствами, то именно на них мы и должны опираться, так как они составляют нашу суть и мы вынуждены рассматривать их как начало позитивное. Любой другой подход не улучшит жизнь, а, напротив, опустошит ее, изгнав из нее все ограниченное и конечное, то есть единственное, чем она в конечном счете располагает. Так не будем же уповать, как то делают все утописты, на то, что однажды, словно по волшебству, человек перестанет быть опасным для другого; признаем этот факт и, не забывая о нем и опираясь на него, как птица, чув­ствующая в полете упрямое сопротивление воздуха, постараемся использовать его, чтобы нива судьбы че­ловеческой не оскудела и не зачахла. Вместо того что­бы лить слезы по поводу наших несовершенств, обра­тим их себе во благо, как обращаем энергию водопа­дов. Культура всегда извлекала пользу из разного рода затруднений и неудобств.

Но, возвращаясь к нашей теме, предвижу замечание насчет того, что если сегодняшнее приветствие и обла­дает какой-то, пусть призрачной, полезностью, то бы­тует оно лишь в общении между знакомыми и, напро­тив, совершенно неупотребимо, когда мы сталки­ваемся, допустим, с прохожими на городской улице. Не лучше ли было бы приветствовать людей незнако­мых? Почему мы приветствуем тех, кто нам и так уже представлен, в то время как в пустыне или в джунглях происходит в каком-то смысле обратное: к наиболее продолжительной и детально продуманной церемонии мы готовимся, завидев на горизонте фигуру безымян­ного незнакомца? Причина этого, можно сказать, ле-

428 Ортега-и-Гассет

жит на поверхности. Приветствие, будучи обычаем в конечном счете обременительным и малоэффектив­ным, оказалось не в состоянии регулировать совмест­ное существование людей в городе именно потому, что в нем постоянно сосуществуют совершенно незнакомые друг другу люди. Сфера его бытования свелась к сфере наименьшей опасности, то есть оно стало употреблять­ся исключительно в узком и замкнутом кругу знако­мых лиц. Когда кто-то представляет друг другу двух человек, он как бы гарантирует мирный характер их будущих отношений, их взаимную расположенность. Для регулирования контактов между незнакомыми жи­телями, и прежде всего в больших городах, обществу потребовалось создать новый, более действенный и четкий обычай: обычай этот и есть полиция, служба безопасности, жандармерия. Но говорить об этом обы­чае мы можем не раньше, чем обратимся к другому, более обширному и составляющему его основу,—к об­щественной власти, государству. А чтобы, в свою оче­редь, составить ясное представление о государстве, на­до понять систему мировоззренческих обычаев, кото­рую мы называем «общественным мнением» и которая складывается из системы обычаев речевых, то есть языка. Как мы видим, обычаи связаны и вытекают один из другого, образуя огромное здание со сложной архитектоникой. Это огромное архитектоническое це­лое и называется Обществом.

XI

Народные речения и язык как таковой. В.преддверии новой лингвистики

Нет отношений более человечных, чем отношения меж­ду матерью и ребенком, между любящими друг дру­га мужчиной и женщиной. Вся жизнь неповторимейше-го существа матери устремлена к другому неповтори-мейшему существу—ребенку. И всем своим существом вот этот мужчина влюблен вот в эту женщину—

429 Человек и люди

незаменимую, несравненную, единственную. И все, что делает каждый из них, есть пример максимального взаимодействия двух индивидуальностей. Итак, чем же, прежде всего, заняты двое влюбленных: они разговари­вают. Знаю, что, кроме этого, они еще и ласкают друг друга. Но пока оставим ласки в покое, ибо может выяс­ниться, что ласка в любви—не только ласка, но она больше, чем что-либо иное,—это как бы продолжение разговора в иной форме. В какой? Но оставим это. Бесспорно, по крайней мере, то, что любовь, живущая взглядами, ласками, больше всего живет разговором, нескончаемым диалогом. Любовь младенчески болтли­ва; любовь красноречива, и если человек любит молча, значит, он безнадежен, значит, он патологически мол­чалив.

Таким образом, любовь, это теснейшее взаимодей­ствие индивидуальностей, в которое вовлечены самые глубинные пласты личности и которое поэтому являет­ся непрестанным самостоятельным творчеством, долж­на реализовываться посредством речи. Но говорить — значит пользоваться определенным языком, а язык творится не самими влюбленными. Язык, на котором они беседуют, уже был до них и вне их, в их социаль­ном окружении. Их слух с детства впитывал то, что говорили люди вокруг. Ведь язык, а конкретнее— родной язык, учится не по учебникам и словарям, а складывается из народных речений.

О чем только не говорят между собой влюбленные, но речь всегда идет об одном: о себе, о неповторимей-шем, индивидуальнейшем существе каждого. Еще в на­чале нашего курса, указывая на то, что истина челове­ческой жизни—в ее изначальном одиночестве, я доба­вил, что любовь—это попытка обменяться одиноче­ством, слить воедино два сокровенных мира, подобно тому как сливаются воды двух потоков или два языка пламени. Поэтому влюбленные и говорят друг другу «любовь моя» или что-нибудь в этом роде. Но следует провести различие между тем, что хотят сказать этими словами, и самим выражением. Сказать хотят о чув­стве, о том истинном чувстве, которое, возникая из са-

430 Ортега-и-Гассет

мой глубины, переполняет человека и которое ему со­вершенно ясно и понятно; выражение же «любовь моя», которое переносит от одного к другому импульс этого чувства, напротив, навязано извне и непонятно обоим. Происходит в точности то же, что и с привет­ствием: я прекрасно понимаю, что должен при встрече подать руку, при этом абсолютно не понимая, почему я должен сделать именно это, то есть подать руку. Влюбленные прекрасно понимают, что для того, чтобы сообщить другому о своем чувстве, они должны про­изнести данные слова или им подобные. Но они не по­нимают, почему их чувство называется «любовью», по­чему оно выражается именно таким сочетанием зву­ков—«любовь». Между их личным намерением выра­зить свое чувство и определенным звукосочетанием для них не существует внятной связи. Если они и произно­сят слово «любовь», то лишь потому, что слышали, что влюбленные говорят его друг другу, а вовсе не по­тому, что в самом слове есть на то какие-либо основа­ния.

Язык—это социальный обычай, связующий двух лю­дей, два внутренних мира, обычай, чье использование людьми преимущественно иррационально. Наиболее скандальное, почти до смешного, подтверждение это­му—тот факт, что про самые разумные наши поступ­ки мы обычно говорим: «логично», «рационально», хотя слова эти восходят соответственно к греческому «logos» и латинскому «ratio», обозначавшим речь, гово­рение, то есть занятие иррациональное, по крайней ме­ре в одном из основных своих компонентов, а зача­стую и во всех.

Повторяю: нам более или менее понятны мысли, выражаемые нами словесно, но нам непонятно само то, что мы говорим, значение нашей речи, то есть на­ших слов. Параллель приветствию идеальная, и точно так же, как объяснить значение рукопожатия мы мо­жем, лишь отвлекшись от него непосредственно и про­следив его этимологию, точно так же должны мы по­ступить и со словом. Иногда нам это не удается, и слово остается непонятным. Таково, например, слово

431 Человек и люди

«любовь». Оно пришло к нам от римлян, но происхож­дение его не римское, а этрусское. И кто знает, из соб­ственного ли опыта или из опыта других народов вы­вели его этруски!.. Жаль, но мы действительно не знаем, почему такая важная для всех нас вещь, как любовь, называется «любовью». То же происходит и когда мы говорим: «Меня охватил страх». Для нас это выражение само по себе лишено смысла. Мы не понимаем, как это страх—эмоция, зарождающаяся в нас и не мыслимая в пространственных категориях,— может находиться вне нас и нас «охватывать». Но на этот раз этимология объясняет нам смысл: проследив ее, мы узнаем, что в греческом и других индоевропей­ских языках существует тождественное выражение и, судя по нему, древние индоевропейские народы верили, что чувства, подобно болезням, являются внешними космическими силами и время от времени нисходят на нас.

Но вспомним еще об одном свойстве обычаев, а именно о том, что мы вынуждены следовать им, исполнять их. Где же аппарат принуждения в языке? Кто обидится на меня, откуда будет грозить мне воз­мездие, если, вдруг отказавшись от общепринятого языка, я начну объясняться при помощи слов собствен­ного изобретения?

Говоря о принудительных мерах на примере при­ветствия, я ограничился перечислением тех репрессив­ных мер, которые может вызвать отказ от него; одна­ко мы еще увидим, что разным типам обычаев соот­ветствуют и разные формы принуждения. Важность этих различий невозможно переоценить: они лучше, чем что-либо, показывают, какого рода функции вы­полняет в обществе тот или иной обычай. Крайняя форма принуждения—физическая, и социальное окру­жение применяет ее в случаях, когда индивидуум всту­пает в конфликт с весьма своеобразным обычаем, име­нуемым «правом». Мы еще увидим, почему это проис­ходит. Пока достаточно сказать, что меры, ожидаю­щие нас, если мы откажемся от приветствия, сравнитель­но с физическим воздействием покажутся ослаблен-

432 Ортега-и-Гассет

ными, не такими резкими, замедленными. Если кто-то украл часы и его поймали «in fragranti» *, полицейский тут же схватит его и силой. _u

„На месте преступления (лот.).

отведет в участок. Таким

образом, в данном случае реакция общества на престу­пление—физическая, максимально резкая, незамедлитель­ная. И это вновь дает нам возможность убедиться, что обычаи делятся на «слабые» и «сильные». Внутрен­няя энергия обычая наиболее наглядно проявляется в типе принуждения. Приветствие и все, что принято называть «нравами», относится к слабым обычаям; право, напротив, обычай сильный. Надеюсь показать вам, что право, вопреки близоруким суждениям юристов и философов права,—это также один из многих обы­чаев, причем именно потому, что ему присущ внутрен­ний облик сильного обычая, хотя prima fades * он и отличается от прочих, то,,,

_ На первый взгляд (лот.).

есть от того, что в боль­шей или меньшей степени всегда считалось обычаем. Но о том, что такое право, речь впереди. Я уже гово­рил, что наше окружение, поскольку оно социально, дает о себе знать, постоянно воздействуя на нас самы­ми разными способами. И здесь наступило время хотя бы в двух-трех словах опровергнуть ошибочное пред­ставление о механизме социального, или коллективно­го, воздействия. Принято считать, что он состоит в определенных позитивных или негативных действиях, предпринимаемых остальными по отношению к нам. Ничего подобного. Это всего лишь одна из форм воз­действия, две разновидности которого мы с вами рас­смотрели: ущерб, нанесенный дружеским чувствам, репу­тации, или даже разрыв отношений как следствие на­шего отказа от приветствия и, с другой стороны, энер­гичное вмешательство полиции, в случае если кто-то украл часы или подделал завещание. Но, по-моему, было бы натяжкой называть «воздействием» любые не­приятные последствия, какими бы они ни были, вы­званные тем, что я веду себя не так, как ведет себя мое социальное окружение.

Допустим, что влюбленный хочет сказать нечто

433 Человек и люди

своей любимой, но при этом решает воспользоваться каким-то неведомым ей языком. Естественно, что в по­лицию его за это не возьмут, однако он останется не понят и не сможет сказать любимой то, что хотел ска­зать. Такой обычай, как язык, не прибегая к крайним мерам и откровенному насилию, воздействует на нас, принуждает нас самым простым, но и самым безотказ­ным образом: лишая нас возможности быть поняты­ми, он полностью парализует нашу нормальную и пло­дотворную совместную жизнь с остальными людьми. Итак, перед нами принуждение, не сводимое ни к нега­тивным, ни к позитивным—то есть к осуждающему молчанию—действиям, исходящим от кого бы то ни было, поскольку вряд ли кто бы то ни было назовет действием непонимание — ведь это просто происходит с человеком само собой. Следовательно, правильно сформулированная мысль звучала бы так: принуждение возникает всегда, когда мы не можем безнаказанно вы­брать манеру поведения, отличную от принятой в ка­ком-либо обществе. Возмездие, наказание может быть самого различного порядка: может случиться даже так, что не сделать что-то из того, что делают все вокруг, сложнее, труднее, чем сделать это. Приведу только один, простейший, но именно поэтому очень многозна­чительный пример: так, если мы, живя в гостинице, вдруг захотим к завтраку что-то, чего нет среди обыч­но подаваемых к завтраку блюд, то столкнемся с не­малыми трудностями и будем вынуждены, даже в та­кой обыденной, тривиальной ситуации, затратить нема­ло усилий, скажем, на поиски нового места житель­ства. Напротив, общество, предлагая нам обычное ме­ню, дает нам возможность не затрачивать лишних уси­лий, ломая голову по поводу завтрака. В этом-то и со­стоит главная, такая простая и начисто лишенная ме­лодраматического флера причина того, что общество существует, причем существует так давно и упорно. Ведь почти каждый в тот или иной момент своей жи­зни ощущал потребность бежать от общества, но од­ной лишь мысли о том, скольких усилий будет стоить одинокое существование, когда все придется делать са-

434 Ортега-и-Гассет

мому, хватало, чтобы подавить это стремление. При­нято считать, что человек по природе своей существо общительное. Мысль эта довольно туманная, и у меня нет сейчас времени подробно на ней останавливаться. В конце концов я принял бы ее с одной непременной оговоркой, состоящей в том, что, помимо этого, чело­век всегда, по природе своей, необщителен, то есть что в нем всегда заложено более или менее активное жела­ние бежать об общества. За последнее время, в одних странах раньше, в других—позже, по всему миру стал заявлять о себе вирус повального бегства от общества, в котором человек живет, а по возможности и от об­щества вообще. Не перечислить всех европейцев, меч­той которых в последние годы стал необитаемый остров.

Когда вторгшийся в Германию Наполеон прибли­жался к Веймару, Гёте воскликнул, что неплохо было бы оказаться «в ином месте». Но все дело в том, что «иного места» нет. В первые в,ека существования Рим­ской империи многие, окончательно разочаровавшись во всем общественном, публичном, бежали в пустыню, чтобы жить там, погрузившись в свое одинокое отчая­ние. Первыми уединились не кто иные, как христиан­ские монахи. А они, в свою очередь, лишь подражали тем сирийцам и египтянам, которые за два столетия до того становились «eremitas», то есть пустынниками, отшельниками, чтобы вести жизнь в «топе», в уедине­нии. Поэтому их стали называть «monakhoi», монаха­ми. Подобный образ жизни чрезвычайно поднял их престиж, что оказалось необычайно заразительным. Пустыни заполонили тысячи отшельников, благодаря чему из отшельников они превратились в «общину», «cenobio», а из общин стали формироваться монастыр­ские обители—«koinos». Но те, в ком страсть к уеди­нению оказалась сильнее, учитывая, что изоляция в го­ризонтальной плоскости уже невозможна, решили осу­ществить бегство по вертикали, сооружая для этого высокие колонны или столбы, на вершине которых жи­ли. Их назвали «столпниками». Но и это не принесло результата, и даже сам император, случалось, отправ-

435 Человек и люди

лял своих советников к святому Симеону-столпнику, с которым они перекрикивались, стоя у подножия столпа, касательно вопросов государственной важно­сти.

Язык—явление более сложное, чем приветствие, но в нем еще более отчетливо обнаруживаются свойства социальной реальности, а поэтому и сама природа со­циума прослеживается в нем вплоть до мельчайших подробностей. В основе своей социум—это постоян­ное, устойчивое совместное существование людей в пределах какой-то общности, при этом существова­ние обособленное, изолированное от других общностей и коллективов. Стоит только группе людей отделиться от общности, в пределах которой они существовали, как тут же и вне зависимости от желания каждого ин­дивидуума начинает меняться язык, на котором они говорили раньше, а если изоляция достаточно продол­жительна, то мало-помалу начинает складываться но­вый. Если в силу каких-либо трагических причин мы, сидящие в этом зале, оказались бы оторванными от остальной Испании, то, воссоединившись через несколь­ко лет со своими соотечественниками, не без удивле­ния заметили бы, что язык, на котором мы с вами говорим, незаметно для нас самих ощутимо изменился: изменилось бы произношение одних слов и значение других, появились бы различия в синтаксисе и фразео­логии. То, что в нашем случае гипотеза, на самом деле случалось в истории бессчетное число раз. И этот столь часто повторявшийся факт доказывает, что воз­никновению любого общества неизбежно предшествует обособление. Оно может быть вызвано самыми разны­ми причинами. Первое, что приходит на ум,—это гео­графические факторы, способствующие изоляции групп людей. Будь у меня больше времени, я мог бы рассказать о недавно обнаруженном и изученном, оби­тающем в Новой Гвинее народе, жившем в нескольких долинах, полностью отрезанных от остального мира в результате геологической катастрофы, произошедшей несколько веков назад. Но причина истинной изоляции может быть только политической или же обусловливать-

436 Ортега-и-Гассет

ся другими, более сложными факторами, для объяс­нения которых одного беглого упоминания недостаточ­но.

⇐ Предыдущая891011121314151617Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: