В некие Смутные времена тяготеют к сохранению своего фо-

называли «manda-mas»*. «веского с*™».

Став общеупотребимым, осмысленное человеческое

465 Человек и люди

действие, гениальное творение нашего соотечественни­ка, дегуманизировалось, обесчеловечилось. В точности то же самое происходит сегодня со словами «руково­дить» и «больше». Они так быстро теряют внутренний смысл, что даже такой великий лингвист, как Мейе, не смог до конца объяснить слово «больше». И нам сле­дует несколько дольше задержаться на нем, посколь­ку оно не только является примером лишенного души, дегуманизированного словоупотребления, но и предва­ряет нашу встречу с новыми, отнюдь не маловажными явлениями.

Испанское «mas», то есть «больше», происходит от латинского слова «magis», значение которого отчетливо проступает, скажем, в выражении «magis esse», то есть «быть больше». От того же корня происходит и латин­ское «magnus». Мейе делает попутно два замечания, которым сам, по-видимому, не придавал особого зна­чения и не делал из них никаких выводов. Он отме­чает, что в латыни существовало еще два слова со зна­чением «больше»: «grandis», подразумевавшее величину в смысле пространственных габаритов, и «plus», имев­шее количественное значение. В отличие от них, добав­ляет Мейе, «magnus», а следовательно, и «magis» часто имеет добавочное значение силы, мощи, которого нет ни в «grandis», ни в «plus». На этом Мейе останавли­вается, но и этого вполне достаточно, чтобы усмотреть в корне «mag», или «mai», важный смысл. От «magis esse» происходит «magister», а точнее, «magistero-s», а от него, в свою очередь, «magisteratus», «magistratus». Но магистратом в Риме называли правителя, человека, обладавшего властью. Таким образом, он—больше прочих граждан, поскольку он властвует, руководит, а, как мы видели, «mandar» происходит от «manu-dare» и означает «навязывать свою волю другим», поскольку ты это можешь, так как располагаешь большей вла­стью, так как ты — в силе. Ошибка Мейе здесь, как и во многих других случаях, в том, что он восприни­мает обозначаемую словом вещь как нечто существую­щее словно бы по волшебству; то есть он не замечает, что любая вещь, с которой мы сталкиваемся,—это

466 Ортега-и-Гассет

лишь результат выплеска энергии, которая, пользуясь выражением Платона, «питает ее бытие». Магистрат— это тот, кто больше, «сам большой», но быть больше — значит больше мочь. Это наводит нас на след того, что изначально значил корень «mag» и образованные от не­го «magnus» и «magis»—значение, неожиданно просту­пающее в слове «величество». И действительно, если мы обратимся к германским языкам, то увидим, что в них тот же самый корень означает уже не просто «быть больше», а откровенно и цинично — «мочь», «Macht»; в старонемецком «magan» означает «мочь»; в старофранцузском «amoier» — пугать, наводить страх, «esmoi», откуда и происходит современное французское «emoi». В английском «may» значит «мочь»; «might» — «мощь». В современном немецком «mogen» означает «мочь», «быть способным на что-то», и «moglich»—это «возможность», то есть то, что имеет силы быть, что может быть. Но то же мы видим и в греческом: «те-gale» значит быть большим не-только в смысле разме­ров и количества, но и быть способным, смочь сделать что-то; «mechane» — это механизм, механика, машина. Все это показывает, что в индоевропейских языках слово «mag» — «mas» означало мощь, силу. А посколь­ку каждый человек в той или иной степени обладает силой, мощью, то очевидно, что в какой-то момент оно стало обозначать мощь, превосходящую мощь других людей, а следовательно—человека, превосходя­щего других, могущего больше, а так как повелевать, руководить и значит мочь, то выясняется, что «маги­страт» и «manda-mas»— одно и то же. Смысловой от­тенок, отличающий наше слово, мы уточним несколько позже. Сегодня никто, произнося слово «магистрат», не думает об этом, что лишний раз подтверждает: сло­ва—это не более чем мертвая оболочка некогда живо­го значения. Поскольку если мы поразмыслим, причем даже не над самим словом «магистрат», а над реаль­ностью, которую представляет эта должность в ее со­временном виде, то сразу же поймем, что магистрат — это магистрат, поскольку в его распоряжении находят­ся силы полиции. Я уж не говорю о Риме, где маги-

467 Человек и люди

страт, консул одновременно являлся командующим всеми войсками.

Прослеживание этимологии — отнюдь не пустая за­бава, ибо почти всегда этимология обнажает перед на­ми суровые, исконные реальности человеческой жизни, которые лицемерие последующих поколений скрывает под всякого рода эвфемизмами. Я позволил себе нена­долго задержаться еще на одной этимологии не только потому, что на ее примере мы еще раз имеем возмож­ность увидеть, как слова, переставая быть индивидуаль­ными творениями, входят в систему устойчивых сло­воупотреблений, то есть язык, становятся непонятны, утрачивают душу и, бездушные, продолжают существо­вать в виде винтиков и шестеренок большого механиз­ма, но и потому, что этимология эта предваряет одну крайне важную и уже не лингвистическую проблему, с которой нам предстоит сейчас столкнуться.

Но дело в том, что, даже будучи винтиками и шесте­ренками, утратившие свой исконный смысл слова все-таки дают нам возможность — в большей или меньшей степени, хуже или лучше—выразить то, что мы ду­маем. И действительно, еще с детства навязывая нам общеупотребимый язык, наше социальное окружение, люди попутно навязывают нам и образ мыслей, выра­зителем которого этот язык служит. А это уже дело серьезное. Мысли, представления о вещах, о других людях, о нас самих, то есть в конечном счете о жи­зни,—это то, что составляет нашу основу, то, чем мы, по сути, являемся. Жизнь — это драма и как таковая всегда имеет сюжет, причем жизненные сюжеты прин­ципиально отличаются друг от друга в зависимости от наших представлений о мире и о человеке. Так, мягко говоря, будут несхожи сюжеты жизни человека, верящего в Бога и верящего в одну лишь материю. Так вот: до большей части тех представлений, с кото­рыми и исходя из которых мы живем, мы никогда не додумывались сами и даже не пытались проверить, правильны ли они. Мы пользуемся ими машинально, полагаясь на общество, которое обрушивает их на нас, заражает нас ими, как вирусом. Будь это возможно,

468 Ортега-и-Гассет

а это невозможно, было бы любопытно произвести статистический подсчет: много ли найдется в каком-нибудь обществе, к примеру во всей нашей стране, людей, хоть раз в жизни задумавшихся — задумавшихся всерьез,—действительно ли дважды два — четыре и взойдет ли солнце завтра утром. Отсю­да следует, что подавляющее большинство наших представлений, несмотря на то что они имеют для нас силу убеждения, не несут в себе ровным счетом ничего рационального; это такие же обычаи, как язык или приветствие, и в конечном счете так же механистичны, непонятны и навязаны нам извне. Пора понять: мы воспринимаем лишь первый и самый общий смысл фразы, которую слышали бесчисленное множество раз, а поскольку мы к тому же способны отличить двойку от тройки, то это позволяет нам получить смутную идею идеи, заложенной во фразе. Но обратите внима­ние на то, что фраза «дважды два—четыре» представ­ляет из себя идею постольку,- поскольку выражает определенное суждение об этих числах, а следователь­но, претендует на истинность. Идеи — это всегда идеи чего-то или о чем-то, а следовательно, мнения, истин­ные или ложные; поэтому они являются в полной мере идеями лишь тогда, когда, помимо непосредственного смысла, мы уясняем себе доводы, подтверждающие их истинность или доказывающие их ошибочность. И лишь тогда, благодаря разумным доводам, они ока­зываются разумны. Однако ничего подобного не про­исходит с идеями, которые мы непрестанно тиражи­руем. Мы говорим и говорим обо всем на свете, пола­гаясь на то, что говорят вокруг нас люди, словно бы постоянно пользуясь векселями, о платежеспособности которых ни разу не удосужились справиться. В интел­лектуальном отношении человек, как правило, живет за счет общества, в котором живет, безраздельно и без­думно ему доверяя. Одним словом, он функционирует в обществе как автомат. И лишь очень редко он берет на себя труд проверить счета и, подвергнув критике ту или иную идею, отвергнуть или пересмотреть ее; но это возможно только тогда, когда он сам продумал

469 Человек и люди

все от начала до конца и внимательно исследовал все доводы за и против.

Наше социальное окружение состоит из речений и слов, а следовательно, из мнений.

Если мы окинем взором все бесчисленные идеи и мнения, роящиеся вокруг нас в виде народных рече­ний, то заметим, что они разделяются на две большие группы. Есть мнения, как бы сами собой разумею­щиеся, высказывая которые мы учитываем, что они об­щеприняты и, как говорится, «все на свете» их разде­ляют. Другие, напротив, высказываются с более или менее ощутимым оттенком непризнанности; иногда они открыто противопоставляются мнениям общепри­нятым. В первом случае мы имеем дело с мнениями, господствующими в обществе; во втором—с личными, частными. Если мы внимательнее приглядимся к внеш­нему облику тех и других, то заметим, что личные мнения человек высказывает либо пылко, сознательно подчеркивая свою точку зрения, либо, напротив, робко, боясь произвести неприятное впечатление, но почти всегда — с внутренней горячностью, настойчивой и за­разительной, за которой почти всегда, пусть на одно краткое мгновение, вырисовываются доводы, на кото­рых данное мнение основано. В любом случае вполне очевидно, что говорящий ясно осознает: для того, что­бы существовать в обществе, то, что он говорит, его личное мнение, нуждается в том, чтобы он сам или его единомышленники это мнение провозглашали, утвер­ждали, поддерживали, упрочивали и распространяли. Разница между типами мнений будет еще нагляднее, если мы посмотрим, каким образом высказывается то, с чем «все на свете» согласны. Никому и в голову не придет выдавать подобные мнения за собственное от­крытие или за что-то нуждающееся в поддержке. И мы не только не произносим их тоном внушительным и энергичным, а ссылаемся или даже просто намекаем на них и, отнюдь не стремясь их поддерживать, наобо­рот, сами обращаемся к ним за поддержкой, как к не-

470 Ортега-и-Гассет

коей вышестоящей инстанции, словно они — это при­каз, статья уложения или закон. И действительно, дело в том, что эти мнения — установившиеся обычаи, а «установившийся» и значит не нуждающийся в под­держке со стороны части индивидуумов или каких-либо группировок; напротив, они сами тяготеют над всеми, сами оказывают давление на всех. Именно это подска­зало мне назвать их «правомочиями». Мощь этих пра­вомочий, зачастую с досадой и раздражением, ощутит на себе всякий, кто захочет противопоставить себя им. При нормальном функционировании общества огром­ное число установившихся мнений, так называемые «избитые истины», «общие места», ежеминутно осу­ществляют свои правомочия. Никакая общность, обще­ство не располагают как таковыми собственными, то есть ясно осознанными и глубоко продуманными, представлениями. В их распоряжении только «общие места», и на основе этих «общих мест» они суще­ствуют. Тем самым я не хочу сказать, что эти пред­ставления обязательно ложные, они могут быть и бли­стательными, и справедливыми; но постольку, посколь­ку они являются общественно правомочными «общими местами», все их блистательные достоинства пребы­вают в бездействии. Зато они постоянно воздействуют на отдельных людей, оказывая на них свое бездушное давление. Интересно, что в просторечии представления эти называются «господствующими». Их положение в обществе в высшей степени сходно с положением Го­сударства: они правят, то есть господствуют. Это и есть то самое «общественное мнение», о котором Паскаль говорил, что оно правит миром. Понятие «об­щественного мнения» не ново. Протагор, еще в V веке до н.э., употреблял точно такое же выражение «dogma poleon», которое я цитирую, поскольку оно не сли­шком широко известно, а живший в IV веке Демосфен в своей восемнадцатой речи пишет о «публичном гласе родины». Он господствует так же, как господствует приветствие и ему подобные обычаи; так же, как гос­подствует язык. Все, что действительно социально, оказывает на людей давление, подчиняет их себе,

471 Человек и люди

управляет ими, а следовательно, господствует.

Таким образом, существует принципиальная разни­ца между частным мнением какой-либо группы людей, какой бы энергичной, сплоченной и воинствующей она ни была, и мнением общественным, то есть установив­шимся и правомочным. Никто не должен прилагать никаких усилий, чтобы его поддерживать; пока оно пра­вомочно, оно существует само по себе, владычествует и правит, не нуждаясь в защитниках, в то время как частное мнение действенно лишь в строгой зависимо­сти от того, насколько один, несколько или многие люди берут на себя труд поддерживать его.

Почти во всех книгах, исследованиях и особенно в ходе опросов, проводимых специальными института­ми в англосаксонских странах с целью исследования общественного мнения, оно смешивается с частными мнениями, которые отстаивает большее или меньшее число отдельных людей. Но правомочность как осново­полагающий социологический феномен, обнаруживаю­щийся не только во мнениях, но и во всех обычаях, а следовательно, являющийся основной отличительной чертой социального факта и общества как совокупно­сти социальных фактов,—правомочность не зависит от совпадения большего или меньшего числа отдельных мнений. Без ясного понимания этого любая социологи­ческая теория будет несостоятельной. Когда обычай становится обычаем, он перестает зависеть от совпаде­ния отдельных мнений; напротив, он сам навязывает им свою волю. По этой причине социальная реаль­ность в корне отлична от индивидуальной. Еще рассу­ждая о приветствии как об одной из наиболее харак­терных форм обычая, я указывал на то, что даже если все люди, входящие в какую-нибудь группу, окажутся «in pectore» * противниками рукопожатия, то все равно обычай этот будет тяготеть над ними, пока они откры­то не договорятся упразд-. „,,.

^к J r **• • Заклятый (итал.).

нить его в общении между

собой. Но, поскольку обычай формируется не в узких рамках какой-либо группировки, а в огромных масшта­бах всего общества, встает вопрос: а необходимо ли

472 Ортега-и-Гассет

согласие всех членов общества для того, чтобы какой-либо обычай был упразднен или, наоборот, вошел в силу, что и интересует нас в данный момент; необхо­димо ли их согласие для того, чтобы какой-то стиль поведения или какое-то мнение стали обычаем, то есть приобрели правомочность? Безусловно, нет. Но тогда в какой же пропорции число согласных должно относить­ся к числу несогласных? Еще раньше я говорил о том, что установление обычая вовсе не обязатель­но—и, как правило, этого не происходит—результат того, что большая часть людей пришла к единому мнению. В данном случае мы становимся жертвами как бы оптического обмана, а на самом деле — мажоритарного принципа, который почти сто лет был общественно правомочным представлением, господ­ствующим общим местом и в который, как в неизбеж­ное следствие демократической идеи, слепо и упрямо верили наши прадеды и прапрадеды.

Таким образом, перед нами-проблема, уже сама по себе достаточно соблазнительная и дающая обильный материал для исследований того, при каких условиях нечто — будь то мнение или любой другой обычай— приобретает неповторимейший характер социального правомочия. К сожалению, затронуть эту тему нам сейчас не удастся. Но хотя она и немаловажная, гораз­до важнее для нас с вами хорошенько понять саму, идею правомочности — альфу и омегу всей социологии; разглядеть ее непросто, поскольку, даже будучи заме­ченной, она постоянно стремится ускользнуть от наше­го разумения. Итак, двумя основными характерными ее чертами являются: 1. Каково бы ни было происхо­ждение социальных правомочий, они даны нам незави­симо от того, насколько мы их разделяем, и даже на­против—совершенно безразлично к тому, что мы о них думаем; они — данность, с которой мы вынуждены счи­таться, а следовательно, оказывают на нас воздей­ствие, поскольку воздействием можно считать уже один тот факт, что мы вынуждены с ними считаться; 2. И наоборот, мы в любой момент можем прибегнуть к ним, рассчитывая на их поддержку.

473 Человек и люди

Слово «правомочность» взято из юридической тер­минологии, где оно употребляется, когда речь заходит о действующих законах в противоположность законам, утратившим силу. Правомочный, действующий—это такой закон, который, стоит лишь человеку прибегнуть к его защите, реагирует автоматически, мгновенно, как составная часть механизма власти. Но обратите внима­ние, что не только понятие «правомочность», но и обе отличительные черты, которые мы ему приписываем, совпадают с теми чертами, которые обычно приписы­вают правовой деятельности Государства. Отсюда явствует, что философы права допускали одну общую ошибку, полагая, что такие качества, как независи­мость от индивидуальной воли и способность быть ин­станцией, к помощи которой все мы прибегаем или мо­жем прибегнуть, свойственны одному лишь праву. В действительности мы легко проследили их на приме­ре первого же обычая, который подвергли анализу, причем на примере обычая слабого — простой церемо­нии приветствия. Таким образом, речь идет о каче­ствах, присущих всем социальным фактам без исключе­ния. С одной стороны, будучи совокупностью обычаев, общество навязывает нам свою волю, с другой—мы видим в нем инстанцию, у которой можем просить по­мощи и защиты. Оба эти свойства: способность навя­зывать себя и способность оказывать помощь — делают государство, по самой сути своей, силой, при­чем силой бесконечно более могущественной, чем отдель­ный человек. Общественное мнение, господствующее мнение опирается на эту силу, и ее-то оно и исполь­зует в разных формах, соответствующих разным уров­ням коллективного сосуществования. Эта коллективная сила и есть «общественная власть».

Однако и поныне не изжит упорно противящийся излечению порок человеческого интеллекта, мешающий ясно видеть механизм социальных явлений. Порок этот не дает различать социальное там, где нет специаль­ных органов, через которые социальное могло бы ре­ализоваться. Так, вплоть до последнего времени, изу­чая общества, находящиеся на первобытной стадии

474 Ортега-и-Гассет

развития, этнографы считали, что, поскольку в них от­сутствуют магистратуры и судейское сословие, а также человек или специальный институт, которые обладали бы законодательной властью, это значит, что в них от­сутствуют также законность и государственность.

То же происходит и с общественной властью. Ее замечают лишь тогда, когда на определенной ступени социального развития она появляется в образе специаль­ных вооруженных подразделений, со своим уставом, с командирами, готовыми исполнять приказы властей. На самом же деле общественная власть еще со времен существования первых человеческих сообществ непре­станно воздействует на индивидуумов, составляющих любой коллектив; деятельность ее, помимо непосред­ственных вмешательств полиции или вооруженных сил, ни на минуту не прекращается и среди нас. Но мы не замечаем ее именно потому, что она вездесуща и по­стоянна, подобно атмосферному давлению или твердой земной поверхности, по которой мы ступаем. И все же действенность общественной власти обнаруживается повсеместно; она регулирует наше поведение, и стоит кому-либо—сознательно, по небрежности или в силу обстоятельств — выйти за рамки предписанного обы­чаями, как на него обрушивается яростное негодование сограждан, угрожающее стереть преступника с лица зе­мли.

У первобытных народов, разумеется, нет полиции, которой поручено бдительно следить за каждым ша­гом человека. Значит ли это, что общество не выпол­няет своих функций? Как раз напротив: выполняет, и при этом с такой скрупулезностью и неусыпностью, до которых нашей полиции далеко.

В одной из глав книги «The Depopulation of Melane­sia» *, принадлежащей пе-

' «Уменьшение народонаселенияру Спенсера, автор пишет Меланезии» (англ.).

о том, что на Новых Геб­ридах мужчины живут совершенно отдельно от женщин. Отсутствие кого-нибудь из мужчин на муж­ской половине не может пройти незамеченным, и виновному приходится так или иначе оправдываться.

475 Человек и люди

Не говоря уже о тех случаях, когда мужчину застают на женской половине.

Таким образом, царящие в обществе нравы почему-то, не могу понять почему, всегда называются «добры­ми». Коллектив бессознательно, но неусыпно следит за каждым движением индивидуума. И к чему здесь спе­циальные полицейские подразделения? С прибытием европейцев связи внутри общественного организма на­рушились, местное население стали сгонять на промы­шленные и сельскохозяйственные работы, стихийный надзор коллектива был упразднен и заменен надзором полицейским. После чего нравы обитателей островов вдруг моментально стали «дурными».

Я мог бы привести еще множество подобных при­меров, но думаю, что и этого пока достаточно, чтобы зрение наше стало зорче и мы научились различать функции, которые любое общество осуществляет, даже и не подозревая об этом.

Таким образом, общественная власть — это актив­ное энергетическое поле, возникающее вокруг обще­ственного мнения, поле, в котором существуют и энер­гией которого питаются все социальные обычаи и правомочия. Форма же, в которой общественная власть осуществляет себя, большая или меньшая сте­пень насилия, которое она применяет, зависят от того, большую или меньшую важность придает обществен­ное мнение отступлениям от обычая или нарушениям его. Среди значительной части африканских народов, говорящих ныне на языке банту, слово, обозначающее преступление, дословно переводится как «нечто нена­вистное племени», то есть нечто, противоречащее об­щественному мнению.

Но если это верно, то верно и обратное: за обще­ственной властью всегда должно стоять действительно общественное, а следовательно, единое и обладающее мощными правомочиями мнение. Если этого не проис­ходит, то вместо общественного мнения мы видим лишь мнения отдельных группировок, которые обычно объединяются в два противостоящих друг другу кон­гломерата. А когда происходит подобное, общество

476 Ортега-и-Гассет

разобщается, оказывается во власти раскола, распрей, и, переставая быть общественной, власть дробится на власть партий и фракций. Таковы эпохи революций и гражданских войн.

Но все эти крайние формы разногласий лишь выс­шая форма проявления факта, который мы обнаружим в любом обществе, который неотъемлем от обществен­ной природы; я имею в виду факты антисоциального поведения отдельных лиц: убийство, воровство, измена, самоуправство, насилие. Их достаточно, чтобы понять: слово «общество» применительно к человеческому кол­лективу—это не более чем эвфемизм, искажающий правильное представление о коллективной жизни. Так называемое «общество» никогда не оправдывает своего названия. Общество — это всегда, в той или иной сте­пени, разобщенность; в нем действуют силы взаимо­отрицания и взаимоотталкивания. А поскольку, с другой стороны, оно хочет казаться чем-то прямо противопо­ложным, то мы должны наконец понять, что общество по самой сути своей— больная, ущербная реальность и в нем происходит непрестанная борьба между дей­ствительно социальными элементами и поступками с элементами антисоциальными, разобщающими. Что­бы добиться хотя бы минимального перевеса социаль­ных тенденций, то есть для того, чтобы общество как таковое выжило, оно зачастую вынуждено прибегать к вмешательству «общественной власти», к насилию, вплоть до создания — на более высоких ступенях разви­тия—специального органа, в чьи обязанности входит реализовывать эту власть в формах, противостоять ко­торым все остальное бессильно. Орган этот обычно и называется Государством.

1956

⇐ Предыдущая891011121314151617

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: