Валентина гавриловна пестрецова

 

Две матери.

Два сердца.

Две святыни.

Они со мной -

и я в сто крат сильней…

 

Фазу АЛИЕВА.

 

Как у всякого человека, у меня бывают минуты, когда я сетую на свою судьбу. Но в одном она - судьба - была бесспорно ко мне благосклонна. Я имел двух матерей. В нелегкие времена моего детства и отрочества, когда порою становилось невмоготу, я прятался под благодатные крылья моих мам, отогревался, залечи­вал раны и вновь устремлялся в бой с трудностями.

Родная мать была близка мне не только по крови, но и по духу. Про­учившись полжизни в разных, в том числе и в лучших учебных и научных заведениях страны, получив многие ученые титулы, я все еще учусь маминой глубочайшей природной мудрости. Эта мудрость является залогом того, что мое признание в любви к не родной ма­тери она поймет без материнской ревности.

Мама типичной адышской женой, во всем послушной нашему отцу. И нас она воспитывала в беспредельном почитании и уважении к нему. С стороны вполне могло показаться, что она бесправная и забитая женщина.

Однако «забитость» «бесправность» женщин на Кавказе иллюзорны. Культура определила и мужчинам и женинам свою меру прав и бесправия.

Свои права жены и матери мам могла отстаивать с незаурядным достоинством и твердостью духа.

После войны. когда мы жили по преулку Тракторному, я однажды видел сцену, в высшей степени поразившую меня. Когда наигравшись во дворе, я вбежал в нашу однокомнатную квартиру, папа понуро сидел возле печки и виновато оправдывался. А мама стояла в гордой позе главного оратора и жестикулируя отчитывала отца. «Можешь забирать свои манатки и катится с ней куда глаза глядядт! Я тебя не держу! Дети тебе не помеха, как я вижу. Да они и не пойдут за тобой!» - Такие слова? Моя мама отцу?! Я был поражен. Мы всегда видели, что мама беспрекословно слушалась отца. Он был в семте непререкаемым авторитетом. И вдруг такие слова, таким тоном – отцу?!

Сестра помогла разробраться в этой ситуации. Оказывается, накануне отца вызвала (через общего знакомого) его бывшая жена Асланкоз. Они беседуя прошлись несколько кварталов, после чего отец вернулся. Беседовать они могли о своей общей дочери, которая жила у родственников по ее матери, пока Асланкоз была на войне. Но все это мать в расчяет не принимала. Были такие ценности, на которые она никому не позволяля покушаться. За семью, за детей, она могла быть и решительной, и смелой, и жесткой, в обычной жизни оставаясь скромной и застенчивой.

Когда в 1949 году посадили отца, осудили на 25 лет лагерей, все родственники советовали матери приехать в аул и выживать среди родственников. Ведь профессии у нее не было, а нас, детей, у нее было четверо. Но мать сумела не только выжить с нами, но и достич цели, ради котрой она осталась в городе. – дала всем нам образование.

Существует в философии мнение, что мудрость - это Ум, оп­лодотворенный Добротой. Результат единения этих начал предста­ет как Великодушие. Сейчас, в свои преклонные года, моя мать пользуется безмерным авторитетом и в своем, бжедугском, и в от­цовском, шапсугском племенах. Года два назад в шапсугском ауле Панахес в день поминания, собравшего всех отцовских родствен­ников, уже седой адыг, сосед наших родственников, признавался маме в глубочайшем уважении и любви. «Таких, как вы - Великих Женщин, осталось в Шапсугии всего трое,-говорил он,-и называл имена еще двух. - Моя жена тоже добрая, работящая. Ничего пло­хого в ней нет. Но ей и ее подругам и сверстницам далеко до вас».

Чем же заслужила моя мать авторитет и любовь среди людей, ее знающих? Чего такого она могла сделать для людей, простая негра­мотная женщина? Богатой она никогда не была. Более того, когда в 1949 году отца посадили на 25 лет, она осталась с четырьмя детьми и с ними материально бедствовала. Но именно в те тяжелые годы явилось ее великодушие не как простая совокупность добрых дел, а как цельная философия жизни. Такая философия помогает человеку достойно решать значимые и в то же время не простые вопросы.

Мама была и демиургом, и жрицей, и хранительницей Поля Любви и Добра, которое она создавала вокруг себя. В условиях ни­щеты и безысходности, когда мы пятеро остались без отца-кормильца, это Поле было островом выживания. Оно давало нам энергети­ческую подпитку в голодные дни, утешало в дни поражений и обид, вселяло надежды и тогда, когда не на что было надеяться. Люди, которые сейчас помнят и чтят нашу мать, хоть раз побывали на этом Поле. Я уверен, что чистота и сила добра и бескорыстия на нем заставила каждого из них призадуматься над преимуществами, ко­торыми обладают те, кто живет по Большому Счету, в его, конечно, духовном понимании. Разве не прекрасно, что в этом бренном, пол­ном отчаяния и борьбы мире есть ценности, позволяющие человеку возвыситься. Они, эти ценности, в нем, в человеке. Они позволяют осознать ему, что через эти ценности он в себе же находит силы и энергию... - и свободу, конечно. На пороге нового тысячелетия, в период торжества техногенной цивилизации уже ничто внешнее не ограничивает нас. Даже подсознание не сильно заставляет нас стра­дать, и все-таки нам плохо. Плохо, потому что, хотя замки сняты, мы продолжаем сидеть по камерам одиночества. Что делать, чтобы не сменить камеру на узкий коридор, ведущий от камеры к камере, что­бы выйти на настоящий простор? Убежден, что уходящий, но бес­ценный жизненный опыт и жизненная философия таких, как моя мать, дают ответ на эти нелегкие вопросы.

В 40-х и 50-х годах наши аулы не имели с Краснодаром авто­бусного сообщения. Люди, приезжавшие по делам в город, не успе­вали управляться за день так, чтобы вернуться к себе в аул. Прихо­дилось ночевать в городе. Гостиниц тогда было мало, да и денег на гостиницы у людей не было. Шли к нам ночевать и родственники, и неродственники разных аулов, но особенно с маминого и отцовско­го. За редким исключением мы ночевали без гостей, если так можно назвать людей, вынужденных искать себе ночлег Я, и мои двое млад­ших братишек, и сестра настолько привыкли к этим «гостям», что когда мы оставались одни, нам было и скучно, и грустно, хотя при них мы чаще всего лишались своих кроватей и спали на полу. Зато они приносили к нам в дом жизненную атмосферу аулов, по которым мы всегда скучали со времени переезда в город.

Чаще всего приезжали на рынок с товарами. На втором месте по частоте была проблема устройства больных родственников в больницы и их последующее посещение. Приезжали еще для того, чтобы получить свидание с родственником, находящимся в тюрьме или передать ему передачу. Наконец, надо отметить тех, кто прово­жал своих парней в армию. Помочь реализовать товар, который был доставлен с таким трудом, уделять внимание больному и находя­щемуся в тюрьме после отъезда родственников, пообщаться с при­зывником, если его на несколько дней оставляли в Краснодаре, и многое другое было помощью в критической ситуации.

Во всех этих случаях участие и помощь нашей матери оказыва­лись важными, решающими и даже судьбоносными. Люди этого не могут забыть. Они рассказывают о ее бескорыстно добрых делах детям и внукам. Так с годами имя нашей матери стало известно и среди тех, кто ее никогда не видел. Она воспринимается всеми как Человек - Солнце, с именем которого связано все доброе и светлое.

В таком своем проявлении удивительно похожи мои обе мате­ри, хотя они из разных социальных слоев. Их сходство позволяет заключить, что Мать не имеет национальности, потому что по при­званию она выше всякой национальности. В связи с этим должен признать первую неточность в названии своего рассказа. Эта неточность логически породила вторую неточность. Выйдя замуж за по­ляка, Валентина Гавриловна потом всю жизнь носила его фамилию Царюк. Я же, назвав ее русской матерью (чтобы как-то отличить от родной, адыгейской), вынужден был указать ее русскую девичью фамилию - Пестрецова.

После всех этих пояснений, наконец, перехожу к описанию обстоятельств, при которых судьба свела меня с Валентиной Гаври­ловной.

В детстве с русским и адыгским языками у меня были большие проблемы. До войны я рос в городе Краснодаре и знал только рус­ский. Во время войны мать уехала с нами - с четырьмя детьми, к своим родителям в тогда очень глухой аул Кунчукохабль. Из-за цве­та волос и незнания своего языка мальчишки там дразнили меня «урус». Но весьма быстро я стал познавать адыгский язык, одновременно забывая русский. К 1944 году, когда настало время идти в первый класс и мать привезла меня с сестрой обратно в Краснодар, а полностью забыл русский язык и говорил только по-адыгски. Кое-какие слова я знал, и знал еще русский мат, потому что в ауле рус­ский мат не считался ругательством, а воспринимался как какое-то яркое выражение. По-адыгски материться запрещалось категори­чески, а по-русски любой в любое время мог заматериться - ведь почти никто в ауле не понимал содержания русского матерного вы­ражения. Особенно часто ругали матом всякую скотину, проявляю­щую непослушание.

Итак, в Краснодаре проблема с языком повторилась, но она была связана уже с незнанием русского языка. Мальчишки в классе теперь дразнили меня черкесом. В ответ я отчаянно матерился. Наиболее воспитанные мальчики не выдерживали и жаловались учительнице. Она вызывала маму и узнавала, нет ли близко от нашего дома строй­ки какой-либо, где я мог бы такие слова подслушать. Мама дома объяс­няла мне, что в ауле эти слова ничего не значат, а здесь, в городе, их категорически нельзя произносить, потому что они гадкие.

На всю жизнь я запомнил свою учительницу в первом классе Новикову Ольгу Николаевну. После занятий часа через два я дол­жен был с букварем идти к ней домой на дополнительные занятия по русскому языку. Жила она всего за три квартала от нас. Ольга Николаевна, чтобы эффективнее шел процесс овладения русским языком, заставляла меня произносить слова и по-русски, и по-адыг­ски. В результате к весне она сама познала адыгский язык настоль­ко же, насколько я - русский. Благодаря ей языковая и психологи­ческая изоляция вокруг меня быстро была ликвидирована. Я с «твер­дыми» тройками закончил первый класс.

Настало лето 1945 года, самое счастливое лето в моей жизни. Закончилась война. У людей было хорошее настроение. Я на все лето приехал в аул и был среди мальчишек героем - целый год я жил в городе! Я говорил по-русски! Ведь тогда в таких аулах русский язык знали так, как мы сейчас знаем английский.

Прошло лучезарное лето в любимом ауле, по которому я тос­ковал весь первый учебный год. Настал сентябрь. Мать решила нас, Детей, оставить в ауле до декабря, когда должен был демобилизо­ваться отец. Конечно, во втором классе я блистал знанием русского языка, вызывая белую зависть мальчишек. К тому же я знал наи­зусть одно большое стихотворение. Оно было напечатано в конце букваря и называлось «За Родину». Стихотворение было о том как мы победили фашистов. С этим стихотворением я выступал на всех праздниках и в школе, и в клубе. Однажды меня возили выступать даже в районный центр.

Но в нашей жизни все хорошее быстро кончается и очень час­то за него приходится расплачиваться.

В конце декабря вернулся из армии отец, и мы все приехали снова в Краснодар.

Почему-то на этот раз для меня в Краснодаре все было хуже, чем год назад. Ольги Николаевны уже не было в нашей школе. Я попал в незнакомый класс, к незнакомой учительнице. Она была совсем не такая, как Ольга Николаевна. Вызывала отца, жалова­лась на мою лень. Отец, вернувшийся с войны очень нервным, же­стоко наказывал меня. Мама не всегда могла защитить от его побо­ев. Учительница наконец избавилась от меня, передав в другой, параллельный класс. Там было мне не легче.

Источником моих бед было очень плохое знание русского язы­ка. Дело а том, что за лето и осень сорок пятого года я ничего не только не прибавил к своим знаниям, но и многое позабыл. Когда я - пересказывал из «Родной речи» рассказ, весь класс хохотал, пото­му что у меня получалось, что не волк пытается съесть жеребенка, а наоборот. Соответственно я сильно комплексовал. По арифмети­ке никакой задачи я не мог решить потому, что не понимал их содер­жания.

Мое желание учиться хорошо было безмерно. Совсем недав­но в ауле я был «звездой». Здесь же, в городе, меня топтали и учи­теля, и ученики, давая понять, что я безнадежно тупой. Не помню, как и почему меня перевели в третий класс. Кажется из-за уважения к отцу, который зарекомендовал себя в моей школе строгим родите­лем. Меня в школе постоянно пугали им.

Не знаю, кем бы я стал и вообще как сложилась бы моя жизнь, если бы все это продолжалось и далее. Был я ребенок впечатли­тельный и воспринимал отношения ко мне учителей и отца как кош­марные. Я был загнан в замкнутый круг. Понимал я русский язык-тот, на котором были написаны учебники, и на котором говорили учи­теля, - процентов на двадцать пять - тридцать. Это непонимание учителя и отец воспринимали как тупость и лень. Сам я стеснялся признаться в том, что не понимаю сам язык, на котором надо ре­шать задачи и читать, потому, что это непонимание принимал как следствие своей тупости. В последнем не хотелось признаваться, и таким образом круг замыкался.

В третьем классе очередной учитель избавился от меня, пере­ведя в параллельный класс. И вот здесь судьба сжалилась надо мной и свела с человеком, изменившим отношение школы ко мне и мое отношение к школе.

В очередном для меня новом классе меня посадили рядом с мальчиком, резко отличавшимся от всех. С большими голубыми гла­зами и маленьким носиком, чистенький, с белым воротником, он ско­рее походил на девочку, чем на мальчика. На перемене многие но­ровили подстроить ему какую-либо каверзу.

Была в том классе одна особенность: ребята постоянно боро­лись, определяя, кто сильнее. Моя аульская жизнь, лишившая меня равных с одноклассниками стартовых условий в учебе, дала в фи­зическом развитии явное преимущество. В дошкольном возрасте я мог на дядиных ездовых лошадях скакать галопом без седла, пере­плывать речку... Не удивительно, что в турнирах по борьбе я часто выходил победителем и зарекомендовал себя одним из самых силь­ных в классе.

Это дало мне возможность защищать своего соседа по парте от нападок его обидчиков. Взамен он стал мне давать списывать домашние задания, для чего мы с ним приходили на занятия рань­ше времени и уединялись или в подвале, или за школой, или в сво­бодном классе. Кроме того, мой новый друг, звали его Леня, прино­сил великолепные бутерброды - белые булки с маслом и с икрой - и целиком отдавал мне. Чтобы понять, что это для меня значило тог­да, надо помнить, что шел голодный сорок седьмой год.

Наша дружба крепла с каждым днем. Не знаю, для чего она нужна была Лене, но мне она была необходима, как жаждущему глоток свежей воды. То, что учительница перестала меня третиро­вать и пугать отцом, целиком было заслугой Лени. Он не только да­вал мне списывать домашние задания, но и научился искусно под­сказывать, когда вызывали к доске. Вообще он уже не интересовал­ся своей учебной - главной его целью стала учеба моя. Он вошел в роль борца за мои интересы, вел и открытую, и партизанскую войну за мои успехи. Меня поражало то, как он спокойно и бесстрашно спорил с учительницей, когда ему казалось, что она занизила мне оценку. Потом я узнал, что всю Ленину деятельность стимулирова­ла его мать - как борьбу за справедливость, как борьбу за мальчика, которого в школе все травят

Так еще до знакомства я ощутил благодатную заботу Валенти­ны Гавриловны.

На каком-то этапе нашей дружбы Леня стал усиленно пригла­шать меня к себе в гости, говоря, что со мной хочет познакомится его мама.

Я стал бояться этих приглашений, ибо связывал их с система­тическим поеданием завтраков Ленца. Интуиция подсказывала мне, что я нехорошо поступаю, хотя каждый раз это происходило по ини­циативе Ленца (так его звали дома). Мне казалось, что так настой­чиво в гости не могут приглашать, что за этим кроется что-то нехо­рошее. В частности, я представлял, как мать Ленца отчитывает меня за завтраки и берет с меня слово больше этого не делать. Пугала не только эта позорная процедура, но и мысль о том, что после этого нарушится так неплохо сложившаяся моя жизнь в школе. Казалось, что оставившие меня в покое учителя снова начнут третировать, что за этим последует наказание отца, время безысходности и загнан­ности вернется.

Но Леня сумел меня уговорить. Дверь открыла глазастая де­вочка с короткими косичками, туго перевязанными бантиками, отче­го косички торчали как два указателя. «Это Юра», - представил меня Ленц. Девочка, ничего не говоря, убежала куда-то в глубь квартиры и вернулась с женщиной. Я догадался, что это Валентина Гаврилов­на, и весь сжался от страха и незнания того, что меня ожидает.

Но дальше все было как в сказке. Вместо ожидаемых упреков я услышал слова о том, что меня давно в этом доме ждут, что Ленц уже всем много обо мне рассказывал, что все хотят со мной позна­комиться. Я чувствовал себя одновременно каким-то героем и дав­ним другом семьи. Не принять эти роли было невозможно, ибо пред­лагал их голос, в котором слышались и беспредельная доброта, и интеллигентность, и образованность. Интеллигентность с образо­ванностью в моем сознании тогда не сочетались с добротой. С по­зиций интеллигентности и образованности меня третировали два года, отчего в школу я ходил с таким чувством, с каким ночью входят в холодную воду. Я весь сжимался при виде не только учителей, которые были мне чужды своей образованностью, но и мальчиков, интеллигентных и образованных. Я думал тогда, что образованность и интеллигентность для того и существуют, чтобы ими кого-то уни­жать и третировать.

Впервые я увидел: в Ленце эти качества сочетались с добро­той. Теперь я чувствовал, что в Валентине Гавриловне тоже сочета­ются эти качества. Мое детское сердце, истосковавшееся по добро­те и теплу, радовалось и ликовало от того, что все это получило сполна.

Поражала и вся обстановка квартиры. В большом нашем дво­ре по Тракторному переулку № 3 было около 15 квартир. Жили раз­ные люди, в том числе начальники. У главного инженера «Крайлеспромсоюза», в системе которого работал мой отец рядовым экспе­дитором, было две комнаты, но в туалет они ходили общий. Ника­кой ванны в квартире у них не было. Вспоминаю их потому, что они были в нашем дворе эталоном благополучия. Квартира Царюков по сравнению со всеми мне тогда известными благополучными квар­тирами представляла собой хоромы. Впервые я увидел квартиру, в которой были отдельно кухня, ванна, туалет. У Ленца была отдель­ная комната, далее через спальню находился зал, в котором были большая библиотека и пианино. Этой библиотеке я обязан многим, в том числе и тем, что стал гуманитарием.

Валентина Гавриловна накормила нас и усадила за уроки. И на следующий день, и на третий это повторилось. На третий день она очень напугала меня, сказав, что хочет поговорить со мной о важном деле. Разговаривала она со мной как со взрослым. Она го­ворила, что три дня она следила за тем, как мы готовили уроки, и пришла к выводу, что я плохо знаю русский язык. Тут мне стало совсем стыдно, я покраснел. Ведь она разгадала секрет, который я скрывал и которого стеснялся безмерно, чувствуя в нем свою не­полноценность.

Валентина Гавриловна установила мне расписание дополни­тельных занятий по русскому языку и литературе. Сама она в свое время окончила гимназию, а в тридцатых годах была мобилизирована на борьбу с неграмотностью и преподавала в сельской школе. Но главное было в том, что она была прирожденным педагогом, педагогом от Бога. Поэтому мои успехи в школе стали очень замет­ны. Третий класс я закончил уверенно, в четвертом учился хорошо, а в пятом уже невозможно было меня остановить - я брал полный реванш.

Валентина Гавриловна не работала, занималась двумя деть­ми - Ирой и Леней. Кроме общей школы, они оба ходили в музы­кальную. Болеслав Александрович в то время работал главным инженером военно-восстановительных работ по Северному Кавказу. Это управление особого назначения было создано для восстанов­ления от военной разрухи жизненно важных объектов - мостов, до­рог, вокзалов, заводов. У Болеслава Александровича была персо­нальная машина - газик военный с водителем. Высокий, полнова­тый, в форме офицера железнодорожных войск, он выглядел очень эффектно, и я его и стеснялся, и побаивался. Он часто разъезжал по командировкам и возвращался всегда с какими-нибудь яствами.

Кроме того, само управление, в котором работал Болеслав Александрович, снабжалось продуктами особым образом. Поэтому в их семье был тогда полный достаток. Цивилизованные блюда и сладости, от котлет до торта «Наполеон», я впервые ел у них. Ва­лентина Гавриловна была искусной и хлебосольной хозяйкой. В те голодные годы она прикармливала многих бедных людей. Что каса­ется меня, то вскоре в их семье почти не делали различия между мной и Леней.

... Мы пришли из школы. Валентина Гавриловна кормит нас на кухне и рассказывает что-то из своей жизни. Детство ее прошло в Новосибирске, в Новосибирской области, потом работала учитель­ницей, после замужества профессия мужа железнодорожника-стро­ителя бросала их по разным краям и областям. Было о чем вспоми­нать и рассказывать. В это время Ирина занимается на пианино. Валентина Гавриловна иногда прерывает рассказ и беззлобно, с теплотой, говорит: «Вот мерзавка, опять ноту «ля» проглатывает». Это относится к Ириной игре. После обеда мы некоторые время с Леней развлекаемся, играем в шашки или шахматы, которые я впер­вые у них увидел, потом садимся за уроки. Через некоторое время Валентина Гавриловна приносит полную тарелку только что испе­ченных пирожков с рисом и яйцами и советует нам их есть между делом.

Как все это было не похоже на то, что было у меня дома!

Впоследствии так определилось: Валентина Гавриловна, Леня и я - одна компания. Болеслав Александрович и Ирина - другая. Мы втроем общались и до того, как садились за уроки, и во время их выполнения, и обязательно после. Болеслав Александрович, если бывал дома, целыми днями лежа читал каких-нибудь классиков ли­тературы. Иногда он выходил к нам на кухню, и мы с Леней сразу ощущали мощное волевое поле, затмевающее доброту и обаяние. Валентины Гавриловны. Мы ретировались, с Леней, уходили в детскую.

Ирина, по крови полуполячка, по характеру формировалась как стопроцентная полячка - своенравная, гордая, независимая. Она более тяготела к отцу и не проявляла интереса к общению с нашей компанией.

По мере того, как мы с Леней переходили в старшие классы, углублялось содержание наших бесед с Валентиной Гавриловной.

После окончания шестого класса, как обычно, мне предстояло на все лето уехать в аул. Валентина Гавриловна сказала, что в седь­мом классе нас ждет интересная программа по литературе и надо к ней подготовиться. Она дала мне на лето «Дело Артамоновых». Когда в сентябре я принес книгу, Валентина Гавриловна спросила понра­вилась ли она мне. Наш разговор о романе Горького стал некоей очередной вехой в моем росте.

Валентина Гавриловна обладала удивительным даром возвы­шать людей. В том разговоре она возвысила меня тем, что рассуж­дала со мной как с вполне взрослым человеком. Эпизод в романе, в котором купцы забавляются на вечеринке, когда в зал вкатывают рояль, на котором стоит голая певица, конечно, произвел на меня, юнца, огромное впечатление. Но я бы сам никогда не стал бы ком­ментировать этот эпизод перед Валентиной Гавриловной. Но она нашла способ говорить так естественно и в то же время философс­ки, что я легко подключился к разговору. Впервые я публично и сво­бодно рассуждал о том, о чем раньше страшно боялся открыто го­ворить, и это давало волшебное для юности ощущение взросления и связанной с ним свободы.

В библиотеке Болеслав Александровича, - а именно он счи­тался хозяином библиотеки - было много однотомников, в которых умещались все произведения писателя. Получалось полное собра­ние сочинений в одной книге. Такая книга была, конечно, большого формата. На каждой странице текст располагался в два столбца. Когда в 50-х годах стали выходить многотомные издания произве­дений отечественных и зарубежных классиков, Болеслав Александ­рович, заядлый книголюб, стал их приобретать. К однотомным со­браниям он потерял интерес. Тогда очередное золотое время на­ступило для меня. Ленц и Ира стали поочередно их мне дарить на День рождения. Ленц подписывал книги от души, а Ира - почти официальным слогом. Так, книгу, в которой был весь Шекспир, она под­писала так: «В день рождения Юре от Ирины Ц.». Леня же, например, на книге И. С. Тургенева написал: «На долгую память лучшему другу Юре Хагурову от Лени Царюк». Эти подарки действительно вошли в мою долгую память, и сейчас, когда прошло более сорока лет, эти книги самые для меня дорогие из всех, что в моей библиоте­ке.

Литература в школе тогда была очень идеологизирована, в учебниках о Достоевском писали мелким шрифтом. Мы его, как и Куприна и Бунина, не проходили. Зарубежную классику - как ма­ленький спецкурсик, предельно сокращенно. Но мы с Ленцем все это проходили, и притом основательно, в другой школе, в школе Ва­лентины Гавриловны.

Вечерами за чаем, она сама нам читала такие шедевры, как легенду о Великом Инквизиторе из «Братьев Карамазовых» или «яр­кие места» из «Фауста». «Яркие места» стимулировали самостоя­тельное чтение, и тогда мы убеждались в том, что там все места яркие. Но те места, которые читала Валентина Гавриловна, я, как правило, потом запоминал надолго и многие помню до сих пор.

Эпизод, в котором Фауст произносит монолог, заканчивающий­ся знаменитой фразой «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каж­дый день идет за них на бой», был представлен ею объемно. Фауст, будучи слепым, звуки лопат, роющих землю, принимает за желае­мое - за работу по осушению болот, на месте которых мечтал он разместить цветущие сады. Но то были зловещие звуки лопат, рыв­ших ему могилу. Закончив этот, последний в своей жизни монолог, Фауст падает в могилу, и дьявол произносит над могилой цинично-философскую речь. В таком контексте знаменитая фраза о том, кто достоин жизни и свободы, звучала не только оптимистически, но и трагикомически.

Это была совсем другая глубина понимания литературного тек­ста, чем та, которую предлагали в школе.

Перед нами представала объемная картина человеческой жиз­ни, драма ее устремлений. Монолог Фауста был уже не просто опти­мистический. Он представал оптимистической трагедией или траги­ческим оптимизмом.

В следующий раз, когда после выполнения школьных заданий мы собрались на кухне за чаем, Валентина Гавриловна держала в руках книгу по истории военного искусства. Меня это удивило, пото­му что я уже представлял круг ее интересов, и с ними не очень гар­монировали проблемы военного искусства. Однако и в этих проблемах она нашла то, что ей было нужно. Мы с Ленцем уже знали не мало о военном гении римлян, мы знали, что в отличии от римлян греки гениально самоутверждались в философии... О «гениальнос­ти» и тех и других нам говорила Валентина Гавриловна.

Мы знали, как были вооружены легионеры, как они тренирова­лись. «А знаете, о чем молились легионеры после тренировок?» -спросила Валентина Гавриловна. Ленц, обладавший энциклопеди­ческой памятью, начал:

Они благодарили богов, во-первых, за то, что они их создали людьми (могли сделать животными), во-вторых, римлянами, а неварварами, в-третьих, за то, что создали их мужчинами, а не женщинами...

Путаник, - перебила его Валентина Гавриловна, -так молились греки, а не римляне. А римские легионеры после своих упраж­нений и учений начинали молитву словами: «Помолимся, чтобы в здоровом теле был здоровый дух...».

Вот откуда пошли крылатые и очень в то время популярные слова «В здоровом теле - здоровый дух». Валентина Гавриловна обращала наше внимание, насколько выглядит усеченной и даже искаженной идея молитвы в современном звучании. Когда мы гово­рим: «В здоровом теле - здоровый дух», мы утверждаем, что физи­ческое здоровье является источником и духовного здоровья. А это очень большое упрощение. Везде и всюду этот тезис не подтверж­дается. Сколько бывает физически здоровых негодяев, преступни­ков - и наоборот, сколько бывает физически слабых, но духовно и морально здоровых и полноценных людей. У этих двух видов здо­ровья - физического и духовного - разные источники, и одно не мо­жет заменить другое. Конечно, для полноты ощущения жизни важ­ны оба вида здоровья, и прекрасно, когда они гармонируют. Но одно Другим не надо подменять. Духовное здоровье проистекает из дру­гого источника, из другого сосуда. Поэтому, продолжала Валентина Гавриловна, римляне просят богов, чтобы они и в здоровые тела влили здоровый дух. Для них боги, религия были источником духов­ного здоровья. В другие времена, у других народов таким источни­ком духовного здоровья могла быть культура... Источник физичес­кого здоровья более прост - он в упражнениях, в питании, в режиме.

Не скажу, что мы полностью тогда понимали идею Валентины Гавриловны, но вопрос о физически здоровых негодяях и прекрас­ных людях со слабым здоровьем застывал в сознании. За свои еще тогда малые годы я не раз в этом убеждался.

И так шаг за шагом...

Приобщение в мировой художественной культуре - одно из многих бесценных мне даров от Валентины Гавриловны.

Но не только интеллектуальным и духовным развитием я ей обязан. Постоянно ощущал я ее заботу материальную. Тогда, начи­ная с 7-го класса, в год платили за обучение какую-то сумму. Моей маме, которой надо было кормить и одевать четверых детей на зар­плату рабочей молочной фабрики, эта сумма была непосильна. Ва­лентина Гавриловна, будучи членом родительского комитета, доби­лась, чтобы платил комитет. Кроме того, каждый год перед началом учебного процесса школа мне покупала ботинки и костюм.

Однако вернусь к своему другу Лене. В старших классах стали проявляться его, блестящие способности в физико-математических науках. В гуманитарных дисциплинах ему мешала его строгая ло­гичность. Не хватало воображения. В них я был сильнее. Но по фи­зике, математике и химии с ним не могли тягаться и наши хваленые отличники. Особенно он их посрамлял на городских и краевых олим­пиадах, на которые шел под моим большим давлением и на кото­рых непременно занимал первые места. Его познания в области' науки и техники требовали практического выхода, и он постоянно что-то изобретал или конструировал. Одно время увлекался созда­нием взрывчаток. Мы взрывали всякие «бомбы» и «гранаты» на пу­стырях и за городом. Потом было увлечение строительством моде­лей кораблей и фотографией.

К десятому классу мы оба решили, что будем инженерами. Престиж инженера в те годы у нас был высоким. Гуманитарные спе­циальности были непрестижными. Леня уговорил меня ехать с ним в Николаев, на Украину, поступать в кораблестроительный институт. Во время выпускных экзаменов Болеслав Александрович мне ска­зал, чтобы я не беспокоился насчет денег, -они давно отложены на дорогу и на проживание во время вступительных экзаменов на нас обоих. Этот разговор был следствием того, что Леня передал отцу о моих сомнениях относительно возможности моей поездки в Нико­лаев. Однако после получения аттестата я понял, как много и как бескорыстно эта семья мне столько лет помогала, и что и далее пользоваться их добротой я не могу. Повлияло и то, что дома мать, узнав о возможности поездки для учебы в Николаев, стала возра­жать, плакать, причитая, что я бросаю ее одну решать проблемы двух младших братьев и сестры. Я окончательно решил остаться в Краснодаре и поступать на мехфак сельхозинститута.

Вечер прощания - завтра Ленцу ехать в Николаев. По этому поводу нашу тройку пополнили Болеслав Александрович и Ирина. Не очень помню, как тот вечер проходил, зато помню следующие три дня. На сердце - тяжелый камень, даже дышать тяжело. Поэто­му периодически вздыхаю. И хочется и не хочется плакать. Жизнь потеряла смысл - в душе опустошенность. Никакой радости впере­ди не вижу, и сельхозинститут мне не нужен - просто надо куда-то поступать. С детства, с третьего класса, мы были вместе, всегда за одной партой. Если расставались, то знали, когда встретимся. А те­перь пути разошлись.

Эту ситуацию беспросветной тоски взорвал на третий день Ленц своим внезапным появлением. Странность и неожиданность визита (он же уезжал почти на месяц) усилились радостью и весельем, ко­торое он излучал. «Вот я уже получил экзаменационный лист, - и он совал его мне под нос, - смотри». Это был еще удар под «дыхало». Я так переживаю, а для него наша разлука как с гуся вода. «Плевать я хотел на твой экзаменационный лист, и я свой получил», - пробор­мотал я, сдерживая жгучие слезы обиды. Далее еще похлеще. Ленц стал усиленно приглашать меня домой «обмыть» сдачу документов и получение экзаменационных листов. Валентина Гавриловна тоже этого хочет и ждет нас.

По дороге я поражался происшедшей с Ленцем перемене. Из него прет нескрываемая радость по поводу предстоящего поступле­ния в кораблестроительный - и никакого сожаления о том, что мы, такие близкие друзья, расстаемся. Ведь все время мы ощущали сопереживание проблем друг друга. Что же произошло?

Еще более поразила меня Валентина Гавриловна. Как и у Ленца, в ее глазах радость, и вместе с тем шутливый взгляд. Да что же произошло? За что такое предательство? Неужели не понимают, как мне тяжело! «Ну, ты ему показывал свой экзаменационный лист?», - это уже Валентина Гавриловна спрашивает. Что они, помешались на этом листе? Далее мать и сын с этим листом устроили мне на­стоящую экзекуцию, требуя, чтобы я его взял в руки и прочел. Мне предстояло или разругаться, или разрыдаться, или уйти. Я выбрал последнее, но тут Валентина Гавриловна поднесла злополучный экзаменационный лист к моим глазам и, водя пальцем по буквам, заставила прочитать на заглавной строчке слова «Кубанский сельскохозяйственный институт». Вначале я ничего не понял: в Николае­ве тоже есть сельскохозяйственный институт? Но почему он Кубан­ский? Наконец осенило, и я от радости врезал Ленцу в бок так, что он завыл.

Мой дорогой Ленчик! Оказывается, с ним творилось в дороге то же самое, что со мной, и он вернулся, не сдав документы. С Ва­лентиной Гавриловной - то же самое, и потому она обрадовалась его возвращению. Оставалось объясниться с Болеславом Александ­ровичем, но он не стал долго разговаривать, сказав: «Сами разби­райтесь». Решили сдать документы на мехфак, а потом разыграть меня. Получилось, как говорится, на все сто процентов.

К экзаменам мы, конечно, готовились вместе и сдавали их ус­пешно. Был один эпизод, связанный с Ленцем. Когда мы пришли узнавать оценки по сочинению, его в списке не оказалось. Это озна­чало, что он получил двойку. Я в панике побежал в приемную комис­сию, чтобы попросить посмотреть его работу. Направили в аудито­рию, в которой были экзаменаторы. Одна из них даже обрадова­лась нашему приходу: «Хорошо, что пришли, я не знаю, что делать. И тема раскрыта, и ошибок нет, но посмотрите эту грязь. Сколько исправлений! Зачеркивает, пишет сверху, опять зачеркивает! И ло­гика какая-то странная. Почему Пьер Безухов положительный герой «Я считаю потому, что, во-первых, во-вторых...» Десять пунктов. Как будто теорему доказывает».

Тут я пустил в ход все свое красноречие и стал лепить объем­ный образ Ленца, прочно стоящий на фундаменте физико-матема­тической гениальности. «А как он в школе писал сочинения?» - ос­ведомилась учительница-экзаменатор. Я стал сочинять, что наша учительница по литературе допускала возможности проявления раз­ных стилей мышления и письма, и что она чаще ему ставила пятер­ки, чем четверки. На самом деле Ленц для нее был постоянной го­ловной болью. «Ну, все равно я не могу ему поставить пятерку. Меня не поймут. Я снижаю на один бал за грязь и почерк!» - закончила она разговор.

Мне стоило громадных усилий, чтобы одновременно и скрыть ликование, и изобразить кислую мину на лице, и пробормотать что-то вроде жалобы на отсутствие в мире справедливости.

Мы выскочили из аудитории, добежали до первого закутка, за­хохотали и обнялись. Нашей радости не было предела. Если бы Ленц провалился, и я не стал бы сдавать дальше экзамены. Этого требовал закон дружбы, продемонстрированный Ленцем, отказ

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: