Заключение

Проявления агрессии, безусловно имея под собой физиологический базис, с первых месяцев жизни ребенка попадают под «контроль» культуры, реализуемый при помощи сочетания ориентирующего поведения матери и других взрослых, которые, в свою очередь, оценивают и направляют поведение матери, и сензитивности ребенка к социальному одобрению, к совместной интенциональности со взрослыми. Основой такой культурной настройки проявления агрессивности является механизм мимесиса, который «запускает» медленные процессы (по Ст. Коули) освоения культурно значимых паттернов поведения. Эти последние постепенно детерминируют предрасположенность к определенному восприятию мира ‒ его концептуализации ‒ предопределяющему быстрые процессы, т. е. социальные действия и поступки.

Мы постарались визуализировать вышеприведенный размышления при помощи фигуры перевернутой пирамиды (рис. 7): вначале миметические схемы агрессивного поведения в ориентирующем поведении матери и в поведении ребенка запускают медленные процессы культурной настройки когнитивного и социального опыта ребенка, которые впоследствии формируют предрасположенность повзрослевшего представителя лингвокультурного сообщества к восприятию всякой некомфортной для него ситуации как

1) ситуации, в которой допустимо проявить агрессивное недовольство, мишенью которого становится мать; 2) ситуации, которая возникла по вине агрессивного поведения матери (которой можно ответить зеркально); наконец, на уровне концептуальной генерализации ситуации агрессии мать (или женщина-член семьи как обобщенная социальная категория) занимает определенную позицию во «враждебной картине мира» [Кузнецова 2012] представителей лингвокультуры – это позиция, одновременно, и субъекта и объекта агрессии. Получается фигура мифологического Уробороса – змея, кусающего свой хвост: мать либо виновата в некоторой ситуации, причиняющей дискомфорт другим членам семьи, и на нее направляется агрессия; либо она сама инициатор агрессивного поведения, что вновь создает определенные проблемы другим, и она вновь виновата и становится объектом агрессивного проявления недовольства домочадцев.

Рис. 7. Динамика влияния интерсубъектной «культурной настройки» на концептуальные структуры: от миметических схем во взаимодействии «мать – ребенок» к концептуализации источника и мишени агрессии во враждебной картине мира.

Косвенными свидетельствами существования такой уязвимой «жертвенной» позиции матери во враждебной картине мира представителей русского национально-лингво- культурного сообщества являются, например, такие словосочетания как стигма «плохой матери», материнство как репрессивный институт [см. Шадрина 2017: 74‒ 75], все чаще появляющиеся в литературе, посвященной мамам и материнству, для того чтобы отразить современное состояние общественного обывательского мнения о женщине-матери.

Приведем несколько высказываний из интернет-среды, в которых раскрывается смысл понятий «стигма», «репрессии» применительно к матерям и материнству (последний из которых обнаружен нами, правда, в белорусской прессе, но он в полной мере соотносится и с российской реальностью):

«…общество, гордо несущее лозунг «Дети ‒ это счастье! », о детях не знает примерно ничего. Заметьте, о здоровых детях, для которых шумное и активное поведение ‒ естественно. Но мать, которая не в состоянии изменить естественное поведение ребенка,

‒  плохая  мать.  Если  же  у  ребенка  есть  проблемы  со  здоровьем  ‒  все  еще  хуже:

«Понарожают дефективных, а мы потом мучайся! » ‒ самое мягкое, что такая мать услышит» [https: //www. cosmo. ru/lifestyle/society/plohaya-plohaya-mat-kak-my-na-samom-dele- otnosimsya-k-molodym-materyam/#part2]);

««Плохая мать» – это стигма, понятие, которое касается самых разных форм материнства. Слишком молода, слишком стара, одинокая, маловато детей, слишком много детей…»       [http: //belsat. eu/ru/news/kto-takaya-plohaya-mat-ili-stigmaty-belorusskogo- materinstva/].

В обыденной жизни проблемы жестокости и агрессии в семье по отношению к женщинам-матерям – одни из самых распространенных, но говорить о них не принято.

Процитируем неравнодушный пост врача из Екатеринбурга, рассказывающего о том, насколько часто он наблюдает такие ситуации в своей практике:

ЕвгенийРойзман

October 4 at 12: 25am · Yekaterinburg, Russia · Edited ·

Женщина зашла. 70 лет. Здоровенный фингал под глазом. Нос поврежден. Сын бьет.

33  года.  Судя  по  всему  курит.  Не  работает.  Живет  на  ее  деньги.  Женщина  плачет:

«Раньше-то хоть по лицу не бил! На вокзале ночую».

Несколько раз писала на него заявление. Бесполезно.

И вот сижу, ее слушаю, ищу решение, не хочу отпускать. Взял телефон сына. Нашел начальника участковых. Дал ей свой телефон. Нащупали еще несколько механизмов. Заступимся. Все решим.

Очень сильно меня эта ситуация задела. Считаю, что если сын поднял руку на мать, то эту руку можно смело отрубить.

И вдруг увидел, что наш разговор слушают еще три женщины. Мама Юры, нашего реабилитанта 2000 года, который уже вообще закалывался, а сейчас нормальный парень, работает, дочка родилась. Но маме его все знакомо, и она до сих пор не отошла. А рядом сидит моя сотрудница, у который сын, обкурившись, вышел с пятого этажа. А они с бабушкой его поймали за ногу и несколько минут втаскивали обратно. А он даже самоубиться-то не собирался. Полетать хотел. И вот сам остался жив, а маму с бабушкой гнобит. Старухами делает и изгаляется. А рядом Лена наша сидит, у которой сын в 2002 умер от передозировки. Подперла руку щекой и молчит. Вот четыре женщины. Четыре истории [https: //sis-alenushka. livejournal. com/80458. html].

В нашей публикации предпринята попытка показать, что социальные угрозы зачастую имеют глубокую когнитивную подоплеку, уходят своими корнями в традиционные культурные практики, которые, не будучи эксплицитными, тем не менее играют важнейшую роль в жизни сообщества. Оказавшись же в диссонансе с актуальными изменениями, в которых нуждается общество, они могут значительно затормозить внедрение новых практик, например, в отношении роли и места женщины в социуме.