Постепенное смягчение меркантилизма и переход к учению о свободной торговле в англии и франции. представители перехода. Посошков и его труд «О скудости и богатстве»

Следующим шагом в освобождении от этой доктрины и вообще в развитии экономической мысли будет уже переход к более широким понятиям экономических отношений, где допускается свободная торговля между государствами. Этот шаг делает писатель второй половины XVIII века, Дедлей Норт, который окончательно уже освобождается от многих односторонностей меркантилистических доктрин. Прежде всего, он в своих «Рассуждениях о торговле» (1691) [282] указывает действительную роль денег и тем самым уничтожает ту исключительную оценку их как богатства по преимуществу, как единственной и непосредственной формы богатства, которая лежит в основании доктрины меркантилизма: «Деньги, — говорит он, — суть не что иное, как весы и меры, которыми торговля более удобно ведется, чем это было бы без них. В подтверждение этого можно указать на то, что нации, которые очень бедны, употребляют в начале их торговли вместо монеты что–нибудь иное. Так, Швеция употребляет медь, некоторые колонии — сахар и табак. Как только их богатство увеличивается, они переходят к употреблению золота и серебра. Итак, благородные металлы выбраны для денег, потому что представляют более удобств». Дальше он говорит, что «так как обмен представляет много технических затруднений, то деньги и получили форму монеты… Но деньги, служа мерой для обмена, в то же время и сами составляют такой же товар, как и все другие, и в них также может быть недостаток и изобилие. В этом случае деньги берутся там, где их много, отвозятся с хорошим барышом туда, где их мало и где желают их получить, как и всякий другой товар. Так деятельная и благоразумная нация становится богата, ленивая — бедна; никакая другая политика тут не может пособить, кроме той, которая благоприятствует увеличению торговли и богатства. Это положение, как оно ни просто, однако, редко понимается большинством человечества; до сих пор стараются удержать в своей стране золото и серебро, рассчитывая через это немедленно разбогатеть, что составляет, однако, глубокую ошибку и всегда служило препятствием к возрастанию богатства многих стран». В Дедлее Норте, следовательно, меркантилистическая доктрина о деньгах как о богатстве находит уже решительного своего противника. Он видит ту односторонность, те внутренние противоречия, которые она в себе заключает. Относительно государства он высказывает также более смелые и широкие принципы, Он сознает, что, хотя народное хозяйство представляет из себя до известной степени самостоятельное целое, но оно есть в то же время часть международной организации. Он утверждает, что «весь свет относительно торговли составляет как бы одну нацию или народ, а все отдельные нации — все равно, как индивиды одного народа; что потеря торговли одной нации составляет несчастие не для нее одной, но и для всего света, ибо все нации соединены вместе. Что не может существовать торговли невыгодной для народа, ибо, если бы таковая оказалась, люди ее оставили бы, а где торговцы преуспевают, там и народ, которого часть они составляют, также преуспевает.

Нельзя людей принуждать к деятельности по предписанному образцу; это может принести, пожалуй, выгоду кому–нибудь, но народ через это ничего не приобретает, ибо то, что дается одному подданному, то берется у другого».

Свою замечательную книгу Дедлей Норт заканчивает следующими замечательными словами: «Ни один народ не разбогател через государственные мероприятия, но только мир, трудолюбие и свобода создали торговлю и богатство».

Таким образом, путем внутреннего саморасширения и самоуглубления меркантилистическая доктрина в ряде писателей и литературных произведений все более и более перестает быть односторонней и все более и более приближается к тем понятиям, которые существуют и в настоящее время.

Кроме этих английских экономистов, я хочу теперь остановить ваше внимание на нашем отечественном меркантилисте, крестьянине Иване Посошкове, который был современником Петра Великого. Этот писатель, если только можно так назвать крестьянина, жившего в своем селе и посвящавшего свои досуги составлению различных произведений, представляет собой один из примеров русского самоучки, который силой своего ума и таланта пробивает себе дорогу, вопреки всем жизненным обстоятельствам, вопреки тому, что не получил никакого образования. Профессор Погодин, издавший сочинения Посошкова, сделал эпиграфом следующее изречение самого Посошкова как характеризующее этого самородка: «Много немцы нас умнее науками, а наши остротою, по благодати Божьей, не хуже их, а они ругают нас напрасно». Нужно действительно сказать, что произведения Посошкова интересны не только как первые наши экономические сочинения, но они не уступают самым выдающимся произведениям европейского меркантилизма.

Крестьянин Иван Посошков родился около 1670 г. (по другим [данным], в 1652–1653 гг. ) и жил в подмосковном селе Покровском и в Москве, ас1710г. в Новгородской губернии. До 1700 г. он подавал проект финансовой реформы, а в 1701 г. написал записку боярину Головину о ратном поведении.

В 1710 году Посошков написал сочинение «Отеческое завещательное поучение» своему сыну, который среди других молодых людей был отправлен Петром Великим за границу. Означенное «Поучение» считается, впрочем, ошибочно приписываемым Посошкову и исключается ныне из числа его произведений. Действительно же ему принадлежит «Завещание отеческое к сыну своему». Это завещание есть вместе с тем и нравоучение, которое содержит самые различные, как религиозные, так и практические указания относительно его жизни. Следующее его сочинение, уже по вопросам церковного характера, было подано Стефану Яворскому, рязанскому епископу, впоследствии митрополиту. Другое, под названием «Зерцало», встреченное с большим одобрением Димитрием Ростовским, обличало раскол и лютеран–иконоборцев. Наконец, в 20–х годах, около 1724 года, он написал сочинение, которое остается выдающимся и до настоящего времени под заглавием «Книга о скудости и о богатстве, сие есть изъяснение от чего приключается скудость и от чего гобзовитое (изобильное) богатство умножается».

Это произведение было написано им для подачи императору Петру, но через несколько месяцев после окончания произведения Петр умер, а те отрывочные данные, которая мы имеем относительно Посошкова, не дают возможности проследить дальнейшую судьбу сочинения, которое при преемниках Петра привело Посошкова в Петропавловскую крепость, где и застает его 1725 г. В 1726 г. он умер и похоронен в С. — Петербурге. В точности причина его заключения в Петропавловскую крепость неизвестна, но можно думать, что причиной было это сочинение. Самое произведение до XIX века было затеряно и неизвестно, и только в XIX веке проф. Погодину посчастливилось его открыть и сделать общим достоянием. Сочинение представляет собой огромный интерес не только для развития экономической мысли, но и для русской истории, потому что наблюдательность ума, остроумие и талант этого простого крестьянина касаются различных сторон жизни своего времени. Эта книга «О скудости и о богатстве» на самом деле представляет из себя трактат, посвященный не только вопросам экономической жизни, но и затрагивающий целый ряд вопросов судопроизводства, полицейского и церковного права, общекультурной жизни, — одним словом, книга представляет яркую и живую картину жизни русского народа в эпоху Петра Великого. Она разделена на 9 глав. 1–ая глава о духовенства, где Посошков сетует на низкий уровень образования духовенства и высказывает пожелание повышения его образованности. Следующая, 2–ая глава, посвящена военному делу; 3–я — вопросам правосудия, об устройстве суда; 4–ая трактует о купечестве, — это собственно чисто экономическая глава; 5–я — о художествах, о мануфактурной промышленности; 6–ая — о разбойниках, т. е. по вопросами уголовного права; 7–ая — о крестьянстве; 8–ая — о дворянстве и земле; 9–ая — о царском интересе, т. е., так сказать, о финансовом праве. Во вступлении к своему сочинению Посошков высказывает общие свои понятия о том, что такое богатство, «понеже не то царственное богатство, еже в царской казне лежащия казны много, нежели то царственное богатство, еже синклит Царского Величества в златотканных одеждах ходит, но то самое царственное богатство, ежели бы весь народ по мерностям своим богат был самыми домовыми внутренними своими богатствы, а не внешними одеждами или позументным украшением; ибо украшением одежд не мы богатимся, но те государства богатятся, из коих те украшения привозят к нам, а нас во имении теми украшениями истончевают» (издание 1842 г. ) [283]. Вы слышите, как здесь русский мужик повторяет рассуждения Вильяма Стаффорда. «Паче же вещественного богатства надлежит всем нам обще пещися о невещественном богатстве, т. е. об истинной правде; правде — отец Бог, и правда вельми богатство и славу умножает, и от смерти избавляет; а неправде отец диавол, оттончевает, и в нищету приводит, и смерть наводит»[284]. Высказывая это общее суждение о богатстве, он дальше излагает основную руководящую мысль своего сочинения. Нужно сказать, что, действительно, нельзя не удивляться смелости и самоотверженности этого крестьянина, который пишет трактат и передает его в руки Петра Великого, трактат, хотя и проникнутый искренним чувством преданности к нему, но безусловно содержащий такую резкую и беспощадную критику того, что происходит, что, очевидно, мысль о собственной безопасности была далека от автора.

В четвертой главе сочинения Посошкова содержится трактат о купечестве или о торговле. Здесь проявляется собственно меркантилистический характер воззрений Посошкова или, по крайней мере, те черты его, которые сближают воззрения Посошкова с воззрениями, развивающимися в западноевропейской экономической литературе, и которые характеризуются обычно как меркантилистические. Прежде всего, это меркантилистическое мировоззрение придает торговле значение совершенно исключительное. Посошков особенно подчеркивает и отстаивает, даже в полемической форме, значение, какое имеют купечество и торговля. Не нужно забывать, что эта защита относится к тому времени, когда занятие торговлей не считалось особенно почетным. «И купечества, — начинает он эту главу, — в ничтожность повергать не надобно, понеже без купечества никаковое, не токмо великое, но и малое царство стояти не может. Купечество и воинству товарищ: воинство воюет, а купечество помогает, и всякия потребности им уготовляет.

И того ради и о них попечение неоскудное надлежит имети. Яко бо душа без тела не может быти, тако и воинство без купечества пробыть не может; не можно бо ни воинству без купечества быть, ни купечеству без воинства жить. И царство воинством расширяется, а купечеством украшается, и того ради и от обидников вельми надлежит их охраняти, дабы не малыя обиды им от служивых людей не чинилось. Есть многие несмысленные люди, купечество ни во что ставят, и гнушаются ими, и обидят их напрасно. Нет на свете такова чина, коему бы купецкий человек не потребен был»[285].

После этой общей защиты купечества он обращается к анализу тех недостатков организации современной ему торговли, которые он наблюдает, и прежде всего указывает, что купечество не представляет собой замкнутого сословия и что доступ к занятию торговлей открыт всякому желающему.

Вследствие этого неумеренная конкуренция затрудняет правильную организацию торговли со стороны тех, кто является к тому призван. Поэтому Посошков стоит за регламентацию торговли и разрешение ее лишь для определенного сословия: «И посему воину и всякому иночинцу отнюдь купечествовать не подобает, но буде у кого желание к купечеству припадать, то уже в тот чин и вписатися надлежит. И сего ради, аще не учинить о сем предела, еже посторонних торговцев из господ и из прочих приказных и военных людей и из крестьян не унять, то весьма обогатитись купечеству не возможно, и собранию пошлинной казны умножитися не от чего будет»[286]. Это — та же самая мысль, которая лежала в основа меркантилистической политики Англии и других стран, где было разделение на сословия и привилегии выдавались известным торговым компаниям, гильдиям. Забота о торговле входила как существенная часть в состав меркантилистической политики.

Далее Посошков с горячностью останавливается на том, что в торговле слишком много обманов и что качество товаров совершенно не гарантируется: «А сей древний купецких людей обычай вельми есть неправ, еже и между собой друг другу неправду чинят, ибо друг друга обманывают, товары яко иноземцы, тако и русские на лицо являют добрые, а внутрь положены или соделаны плохи. А иные товары и самые плохие, да закрасив добрыми, продают за добрые и цену берут неправедную и неискусных людей тем обманом вельми изъянят; и в весах обвешивают, и в мерах обмеривают, а в цене облыгают. И тое неправды и в грех себе не поставляют, и от такого неправого порядка незнающим людям великия пакости чинятся.

А кои обманывают, последи за неправду свою и сами все пропадают и в убожество вящщее приходят; и тако вся оттончевают. А аще бы в купечестве самая христианская правда уставилася, еже добрые товары за добрые бы и продавали, а средние за средние, а плохие за плохие, и цену б брали по пристоинству товару прямую настоящую, почему коему товару цена положена, а излишние б цены ни у какого товара не то что взять, но и не припрашивали б, и ни стара, ни мала, ни несмысленного не обманывали бы, но во всем поступали б самою правдою, то благодать бы Божия воссияла на купечестве, и Божие благословение почило бы на них, и торг бы их святой был»[287].

Как известно, в Западной Европе, напр[имер], в Англии, были установлены строгие закона о качестве товаров: их мера, ширина и длина, их достоинство, — все это предусматривалось цеховой регламентацией, а затем и правительственной регламентацией. Отсутствие таковой у нас заставляет нашего меркантилиста выражать пожелания ее. Для того чтобы эта задача выполнялась, он развивает весьма своеобразный и курьезный план организации торговли, в которой главную роль играет особый чиновник. «И ради неподвижные в купечестве правды надлежит во всех рядах устроить сотских и пятидесятских. И в коей лавке сидит сотский, то над дверьми лавочными прибить дощечку, окруженную, покрытую белилами, дабы всем она знатна была; и на такой дощице написать сице: сотской. Такожде над лавкой и пятидесятского и десятского, чтобы купующие, купя какой товар, знали, где тот товар показать, прямо ль отвесил или обмерил, и товар доброй или плохой и настоящую ль цену взял. А буде взял цену не противо настоящия цены излишнюю, то за всякую излишнюю копейку взять на нем штрафу по гривне или по две и высечь батоги или плетьми, чтоб впредь так не делал. А буде в другой раз так же учинит, то доправить штрафу сугубо и наказание учинить сугубое ж»[288].

Таким образом, это — те же самые меркантилистические идеи надзора за торговлей, но преломляющиеся, соответственно исторической обстановке, своеобразно у нашего мыслителя.

Затем следующий вопрос, на котором он останавливается, состоит в том, что, благодаря организованности иностранной торговли и неограниченности конкуренции, не устанавливаются крепкие цены для заграничных товаров. И для того, чтобы это зло устранить, он предлагает своеобразную организацию торговли, нечто вроде торговых синдикатов, существующих в настоящее время, нечто вроде нормировки в целях поддержания известного уровня цен. «И с воли командира своего и по согласию купечества поставя цену товару своему, отпускали бы за море и за прочие рубежи русские товары, как богатые, так и убогие с воли командира своего по общему согласию компанства, чтобы никому обиды не было. И егда иноземец сторгует какова товара русского, многое число или и малое, то всем русским людям, как богатым, так и убогим, комуждо из своих товаров поверстався по количеству товаров своих, чтоб ни богатому, ни убогому обиды не было»[289].

Дальше он предусматриваем тот случай, что иностранцы, в ответ на такую забастовку русских купцов, на этот синдикат ответят тоже синдикатом и не возьмут товаров. На это он предлагает ответить еще увеличением цен: «И буде двойные цены за наши товары не похотят нам дать, то и их товары перед ними: мы за Божиим благословением можем и без их товаров пробыть. Обоче же я мню: хотя они и хитры в купечестве и во иных гражданских расправах, а аще уведают нашего купечества твердое положение о возвышении цены, то не допустят до двойные цены: будут торг иметь повсягодно. Видя бо наше твердое постоянство, всячески упрямство свое прежнее и гордость свою всю и нехотя отложат: нужда пригоняет и к поганой луже. Для нас, хотя вовсе они товаров своих к нам возить не будут, мы можем прожить и без их товаров, а они без наших товаров и десяти лет прожить не могут. И того ради подобает нам над ними господствовати, а им рабствовати перед нами, и во всем упадок перед нами держать, а не гордость. Сие странное дело, что к нам приехав со своими безделками, да нашим материальным товарам цену уставливают низкую, а своим цену ставят двойную, а иным товарам и выше двойные цены»[290]. Он хочет обуздать иностранцев не только относительно цен, но и относительно ценности денег, жалуется, что иностранцы разменивают наши деньги не по номинальному курсу, а по их действительной ценности. Он говорит: «Им надлежит деньги ценить своих государей, потому что они власть имут над своими владелецы. А наш Великий Император сам собою владеет, и в своем государстве аще и копейку повелит за гривну имать, то так и может правитися»[291].

В сущности это та же самая мысль, только наивно выраженная, которая лежала в основе английской политики, института королевских менял и королевского монетного двора: задача этого института была в том, чтобы полноценные иностранные деньги разменять на английские по их номинальной ценности. Такой же порядок Посошков мечтал бы завести для иностранного купечества, торгующего в России, чтобы им давать наши обесцененные деньги по их номинальной ценности.

Далее он рекомендует обставить самый прием заграничных товаров большей строгостью со стороны их качества. «А их заморские товары весьма надлежит принимать купечеству нашему по рассмотрению, и по согласию общему, и с воли командира своего, а не по прежнему, самовольно. И выбирались бы, кои товары были прочны и самые б были добрые, а плохих отнюдь бы не принимали. И те принятые товары такожде делили бы между собою полюбовно по количеству своих товаров с общего же совета, чтобы никому и малыя обиды не было. А буде же иноземцы на тот отборный товар еще сверх настоящия цены [наложат цену] излишнюю, то и того отборного товара с наложением прибавочной их цены не брать бы у них ничего, но брать по настоящей цене, какова до того отбирания уставилась. А буде заупрямятся и давать тех товаров по настоящей цене не похотят, то отказать им, пусть весь свой товар повезут назад. А плохих и непотребных товаров и за полцены отнюдь бы не принимать ни малого числа для того, чтобы они дураками нас не называли, и в товарах наших над нами не издевались бы»[292].

Следовательно, это синдикатское соглашение должно охватить организацию как внешней, так и внутренней торговли. При этом он предостерегает наших соотечественников относительно увлечения заграничными товарами, в особенности предметами роскоши, разными иностранными винами и разными нарядами. Подобно тому, как в Англии существовал закон против роскоши и закон, который определял, кто в какой костюм имеет право наряжаться, [так] и Посошков рекомендует установить обязательные костюмы для всех сословий и чинов, так что, если в настоящее время Россия представляет такое множество форм, установленных законом, то проект Посошкова идет в этом направлении значительно дальше. Он мечтает одеть всю Россию в установленные законом костюмы или формы: «Паки и сие мнится — не худо бы расположить, чтобы всякий чин свое бы определение имел: посадские люди, все купечество, собственное свое платье носили; чтобы оно ничем ни военному, ни приказному согласно не было. А ныне никоими делы по платью не можно познать, кто какого чина есть, посадский или приказный или дворянин или холоп чей. И не токмо с военными людьми, но и с царедворцы распознать не можно»[293]. Далее он подробно описывает, какие костюмы каждому сословию следует носить. Вот собственно самые яркие и ценные идеи его по вопросу о торговле.

Следующая глава его сочинения называется: «О художестве», т. е. о ремеслах, об организации ремесел, следовательно, обрабатывающей промышленности. Здесь Посошков совершенно справедливо, с точки зрения исторического момента организации ремесленного груда того времени, сетует о том, что у нас не существует строгой цеховой регламентации производства, засвидетельствованного уменья заниматься ремесленным трудам, до известной степени ограждающих производство от конкуренции товаров дурного качества. Основная его мысль здесь состоит в желательности установления у нас цехового строя ремесленной промышленности. «В художниках, — говорит он, — аще не будет доброго надзирателя и надлежащего им управления, то им ни коими делы обогатитися невозможно, ниже славы себе доброй получити, но до скончания века будут жить в скудости и бесславии. А если бы учинен был о них гражданский указ, еже бы им из самого начала учитися постоянно жить, давшись к мастеру в научение, жить до уреченного срока, а не дожив не то что года, но и недели не дожив, прочь не отходить, и не взяв отпускного письма и после сроку со двора не сходить, то бы все мастеры не в том бездельном порядке были, но совершенными добрыми мастерами бы были. А прежде такой порядок в них был, что отдавшись в научение лет на пять или на шесть, и год место или другой пожив, да мало–мало понаучась, и прочь отойдет, да и станет делать собою, да и цену спустит и мастера своего оголодит, а себя не накормит, да так и век свой изволочит — ни он мастер, ни он работник. А сказывают про иноземцев, что у них учинен о сем гражданский указ такой твердый, что буде кто, не дожив до сроку хотя и единого дня, да прочь отойдет, то уже тот человек не будет добрым человеком никогда. А буде и доживет до сроку, а письма от мастера своего не возьмет отпускного, никто де его не примет в наймиты, ни в ученики никто де его не возьмет. И того ради у них и мастеры добры и похвальны»[294].

Так вот он полагает, что «по иноземческим уставам надлежит и владеть тем мастерством до смерти своей, кто его вымыслил, а иным не попускают того мастерства делать до смерти его»[295]. Остальные его замечания по поводу ремесел касаются вопросов сравнительно второстепенных и не принципиальных.

Следующая, 6–ая глава, посвящена вопросу о разбойниках. Эта глава, во–первых, свидетельствует о том, насколько плохо обстояли дела с общественной безопасностью, как распространены были у нас разбои, и во–вторых, она характеризует уголовное мировоззрение лучших людей того времени, наиболее просвещенных, к числу которых принадлежит и Посошков. Согласно этому мировоззрению, лишь самые крутые и резкие меры должна быть применены для борьбы с этими разбоями. «Во всех государствах христианских и басурманских разбоев нет таких, каковы у нас в Руси, а все от того, что там потачки им ни малыя нет: в тюрьмах долго не держат, когда кого поймают, тогда ему и указ учинят; и того ради там не смеют и воровать много. А у нас, поймав вора или разбойника, не могут с ним расстатися: посадят в тюрьму да кормят его будто доброго человека, и держат в тюрьме лет десять и двадцать. И в таком долгом сиденье много их и уходит, а ушед, уже пуще старого воровать станут»[296]. Посошков сам здесь высказывается за самые строгие меры и за применение скорой смертной казни за всякое совершение разбоя и убийства.

Следующая глава посвящена вопросу о крестьянстве. Здесь он касается целого ряда больных сторон в положении современного крестьянства: «крестьянское житье скудостно ни от чего иного, токмо от своей их лености, а потом от нерассмотрения правителей, и от помещичья насилиями от небрежения их»[297]. Он заботится о поднятии производительности и энергии крестьянского труда, и больше всего его заботит, что по условиям русского земледелия, по условиям климата, значительную часть года, зимнее время, крестьяне остаются без труда, ленятся и вследствие этой лености разоряются. Он касается не только этих сторон крестьянской жизни, но и их социального положения, отношения к ним помещиков и говорит много горьких истин по адресу помещиков, призывая их более разумно относиться к своим крестьянам, подчиняя точку зрения частноправовую точке зрения государственной: «а и сие не вельми право зрится, еже помещики на крестьян своих налагают бремена, неудобь носимые; ибо есть такие бесчеловечные дворяне, что в работную пору не дают крестьянам своим единого дня, еже бы ему на себя что сработать. И тако пахотную и сенокосную пору всю и потеряют у них иль что наложено на коих крестьян оброку или столовых запасов, и то положенное забрав, и еще требуют с них излишнего побору и тем излишеством крестьянство в нищету пригоняют, и который крестьянин станет мало посытее быть, то на него и подати прибавят. И за таким их порядком никогда крестьянин у такого помещика обогатиться не может, и многие дворяне говорят: “Крестьянину де не давай обрасти, но стриги его, яко овцу, до гола”. И тако творя, царство пустошат, понеже так их обирают, что у иного и козы не оставляют»[298]. — «Крестьянам помещики, — возражает он против этого, — не вековые владельцы; того ради они не весьма их и берегут, а прямой их Владетель — Всероссийский Самодержец, они владеют временно»[299]. Эту мысль он не раз приводит и в других местах, желая сказать, что крестьяне и их благосостояние есть дело государственной важности, а не помещичьего только интереса. Не нужно забывать, что крепостное право в России в это время было явлением, если и не новым, то во всяком случае сравнительно недавнего происхождения. Как разъясняет проф. Ключевский в третьем выпуске своей «Истории», крепостное право отвердевает после Смутного времени, в результате и в связи с теми социальными процессами, которые развились в Смутное время до Петра Великого. Крепостное право было, так сказать, явлением вчерашнего исторического дня. Эти воззрения, противопоставляющие частную помещичью точку зрения на крестьян и крестьянскую собственность точке зрения государственной, — в сущности в корень подрывающие и ограничивающие права помещиков на крестьян, нельзя не признать весьма передовыми, до известной степени предвозвещающими идею освобождения крестьян еще в эпоху Петра Великого. «По моему мнению, — повторяет он [Посошков] в другом месте, — царю паче помещиков надлежит крестьянство беречи; понеже помещики владеют ими временно, а царю они всегда вековые, и крестьянское богатство — царственное, а нищета крестьянская — оскудение царственное. И того ради царю, яко великородных и военных, тако и купечество и крестьянство блюсти, дабы никто в убожество не входил, но все бы по своей мерности изобильны были. И аще по вышеписанному крестьянские дворы управятся, то каково за сильными лицы будет крестьянам жить, таково и за самыми убогими быть, и по прежнему бегать крестьянам будет уже не для чего, потому что везде равно будет жить»[300].

Здесь он заботится о равномерном распределении податей.

Следующая глава: «О дворянах, крестьянах и земельных делах». Он обращается к дворянам, призывая их рационально относиться к земледелию.

Наконец, последняя глава — «О царском интересе» — посвящена вопросу о финансовых делах. Здесь он делает целый ряд умных замечаний относительно распределения податей и способа их получения в России и, между прочим, с особенным вниманием останавливается на чистоте денежной системы. Забота о деньгах, о порче денег, является, как известно, вообще характерной для меркантилистического направления в виду того особого значения, какое придавалось торговле и денежным отношениям. Это была такая эпоха, когда подделка монеты не считалась предосудительной, хотя чеканка монеты и считалась как бы прерогативой короны данной страны. Обращаясь к русским государям, Посошков говорит: «Яко у нас в России вера содержится христианская самая чистая, никакого примеса еретическаго неимущая, тако треба и деньгам российским быть самым чистым, без всякого примеса и еже бы им от всех иностранных отменным и от всех похвальным быть, яко в мастерстве, тако и в чистоте серебра»[301].

Сочинение это подписано следующими словами: «И ныне всеусердно твоего милосердия прошу, дабы имя мое сокровенно от сильных лиц было, паче же от не любящих правды, понеже писах, не слагая им. Паче же да будет воля Божия и твоя превысокая царская воля ко мне. Аминь.

Яко аще кто восхощет Богу угодить, тот не может мамоне услужить. Ничем же разнствует, аще кто и Царю верно потщится услужить, то всему миру имать ненавистен быть.

Всенижайший и мизернийший рабичищ, правды же всеусердный желатель, Иван Посошков, утаенно от зрения людского трилетним трудом восписав Твоему Царскому Величеству предлагаю. Аминь»[302].

Я старался вас познакомить в длинных выдержках с замечательным произведением нашего отечественного экономиста и этими выдержками старался дать вам почувствовать, как литературные достоинства, живость изложения, яркость образов, так и свежесть мысли, которая проявляется в этом произведении и заставляет причислить его к числу самых выдающихся произведений меркантилистической литературы не только в России, где оно почти единственно, но и вообще мировой меркантилистической литературы.

В нем отразились достаточно ясно и наиболее выдающиеся особенности меркантилистической доктрины, именно: вера в полицейское государство и регламентацию, отсутствие всяких сомнений в целесообразности и допустимости этой регламентации, забота о торговле, о денежной системе и вообще забота о развитии внутреннего труда, враждебное и недоверчивое отношение к загранице и торговым сношениям с заграницей.

Посошковым я закончу изложение собственно меркантилистического направления в политической экономии.

Теперь нам надлежит идти дальше к тем направлениям и понятиям, которые отмечают собой новые шаги в развитии экономической мысли или в которых отражается новейшая история.

Дальнейшее развитие, которое было пережито меркантилистической доктриной, в общем сводится к тому, что она первоначально приходит как будто к полному разложению, т. е. в результате развития меркантилизма получается учение, которое вполне его отрицает, представляет [собой] как бы полную его противоположность. Таким отрицанием меркантилизма в Англии является Адам Смит, во Франции— физиократы. Однако это отрицание, как показывает дальнейшее развитее экономической масли, не представляет из себя окончательного вывода, а есть лишь, по выражению Гегеля, антитезис к тезису, т. е. противоположность к ранее принятой крайности.

Писателями о меркантилизме, коренным образом его отрицающими, его антагонистами, в Англия являются целый ряд выдающихся экономистов. Начиная с Д. Норта, целый ряд экономических писателей камешек за камешком вынимают из здания меркантилизма и уменьшают его прочность.

В Англии, в период между меркантилизмом и Адамом Смитом заслуживают упоминания два выдающихся философа, которые были вмести [с тем] и выдающимися политэкономами XVII–XVIII вв. Это — Локк и Юм.

Что касается Локка, то он развивает дальше мысли, высказанные Д. Нортом, относительно того, что торговля представляет собой международное разделение труда, и устанавливает на этом разделении труда экономическое братство народов. Шаг, который он делает в направлении разрушения меркантилистической доктрины, заключается в том, что он ставит вопрос о природе источников богатства, и, если меркантилистическая доктрина видела его в деньгах и торговле, то Локк устанавливает принцип, которому суждено сыграть первостепенную роль в политической экономии XIX века. Этим принципом он считает труд.

Итак, Локк указывает на труд как на источник ценностей и как на причину обогащения. «Труд, — говорит он, — есть то, что определяет различие ценности всяких вещей. Возьмите, например, акр земли, засаженной табаком или сахарным тростником, и засеянный пшеницей или ячменем, и, наконец, тот же акр необработанной земли, вы увидите тогда, что только улучшение труда составляет большую часть ценности. Если мы возьмем, — говорит он далее, — некоторые из обыкновенных предметов необходимости и проведем их через несколько стадий обработки прежде, чем они дойдут до нашего употребления, мы увидим тогда, сколь многая часть их ценности получается через человеческий труд. Хлеб, вино и платье суть предметы ежедневного потребления и находятся в большом изобилии; однако желуди, вода и листья или шкуры были бы еще нашим хлебом, питьем и одеждой, если бы труд не снабдил нас более полезными предметами; все, чем хлеб дороже желудей, вино — воды, сукно или шелк — листьев, кож или мха, — все это всецело принадлежит труду и индустрии»[303]. Таким образом, Локк, вместе с некоторыми писателями XVII и XVIII веков, вмести с Вильямом Петти, автором «Политической арифметики», высказывает ту идею, что труд есть основа ценности, идею, которая легла в основу классической политической экономии и социалистической, в лице Маркса и Родбертуса, и которая с тех пор вообще не сходит с лица земли экономической науки. По своим представлениям о даровых силах в природе, которым сообщает ценность только труд человека, Локк на полвека опережает учение физиократов. Это сходство со школой физиократов замечается и в других вопросах экономии и финансов. Так, в значении, которое он придавал земледелию: «Страна, — говорит он, напр[имер], — делается богатой или бедной, смотря по тому, каким делается земледелец, и не иначе… Так как первый источник богатства заключается в земле, то и общественные потребности должны удовлетворяться удобнее всего налогом на землю. Каким бы путем налог ни взимался и из каких бы то ни было рук получался, но в стране, где главнейший фонд земля, он, в конце концов, все–таки упадет на землю. Во всякой стране, где только взимаются налоги, наибольшая тягость их чувствуется землей». Кроме этих вопросов, Локк много занимался вопросами пауперизма и призрения бедных ввиду того, что пауперизм в это время чрезвычайно усилился. Интересно, что философ, который является одним из самых самобытных, крупных мыслителей в области философии, является и в области экономической мысли одним из самых значительных мыслителей своего времени. Это еще более можно сказать про другого философа Англии, Давида Юма, к воззрениям которого мы теперь переходит.

Что касается значения Юма в философии, то ни до, ни после Англия, пожалуй, не имела ему равного по силе ума и анализа. Юм был тот, кто в известном смысле родил духовно Канта; Кант сознавался сам, что Юм пробудил его от догматического сна[304]. Хотя главная сила его в философских трудах, но мы остановимся лишь на экономических его воззрениях, которые тоже чрезвычайно интересны и поучительны, Наиболее оригинально мнение Юма относительно вопроса о деньгах. Если Локк в своем учении о труде как основе ценностей, подрывает один из столбов, на которых зиждется меркантилизм, именно учение о производительности торговли, то Юм своим учением о роли денег подрывает другое учение меркантилизма, именно о деньгах как исключительной и главной форме богатства.

Юм рассматривает деньги лишь как орудие для того, чтобы облегчить обмен товаров: «они составляют, по метафорическому выражению, не колеса торговля, а масло, благодаря которому движение этих колес становился мягче и легче»[305]. Сам по себе больший или меньший запас денег не имеет никакого значения; большое количество денег в стране, если и выгодно для кого, то только для правительства, которому оно может оказать помощь в военном деле. Исходя из этого воззрения о почетной роли денег как средства, Юм взрывает и всю теорию денежного и торгового баланса, которая вся была построена на признании исключительно оценки денет, на их привлечении в страну во что бы то ни стало. «Предположим, что в одну ночь четыре пятых всех денег Великобритании исчезнут, и что нация в отношении денег очутится в том положения, в

⇐ Предыдущая39404142434445464748Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: