Христианская социология 2 страница

Оглядываясь назад, мы поражаемся, как резко отличается духовная позиция, занятая Оуэном, от мировоззрения индепендентов, Мильтона, Кромвеля, вообще от пуританства. За протекшие полтора века здесь получилась полная перетасовка понятий, создалась такая противоположность, которую можно выразить только по Гегелю, как тезис и антитезис, или как да и нет. Кальвинисты и индепенденты считали личность свободной, ответственной перед Богом и своей совестью и творческой в истории; они приписывали ей такое всемогущество, такую автономно, такую несвязанность с исторической средой и своим прошлым, что хотели быть совсем независимыми от истории и в этом смысле называли себя индепендентами (независимыми). Напротив, Оуэн проповедует депендентство, — учение о том, что личность всецело зависит от общества и вне его ничего в себе не содержит. .

Полную противоположность Оуэну составляют его знаменитые соотечественники Рёскин[760] и Карлейль[761], носители духа индепендентства в современной оболочке. Борьба с бентамизмом составляет пафос Карлейля, а оуэновский социализм в философских основах своих есть лишь разновидность бентамизма.

Значение Оуэна в истории социальных идей заключается в том, что в его мировоззрении выразился — в наивной, но зато прозрачной форме — определенный тип социальной философии, социальный детерминизм, и обозначились уже основные внутренние противоречия этого учения. В истории ХIХ–го века социальному детерминизму принадлежит очень видная роль: радикальный кетлетизм[762], органическая теория Спенсера, марксизм — суть лишь его разновидности. Наибольшее практическое значение здесь имеет, конечно, марксизм, и про него можно сказать, что в общей своей концепции социального детерминизма он лишь воспроизводит идеи оуэнизма и не делает ни одного шага вперед по сравнению с ним. Он разлагается так же, как и оуэнизм, от внутреннего противоречия своих начал, именно от неспособности разрешить вопрос о свободе и необходимости, о части и целом, о личности и обществе. Так как социальный детерминизм и до сих пор остается широко распространенным мировоззрением не только в широкой публике, но и в кругах научных специалистов, то и идеи Оуэна возбуждают к себе не один лишь исторический, но и злободневный интерес.

Социальное мировоззрение Джона Рёскина[763]

Рёскин родился в 1819 г., а умер в 1900 г., в самом начале нашего века. Одна из крупнейших лондонских газет, сообщая в январе 1900 г. о его смерти, выразилась так: «Он был из рода Исаии, мы в нем лишились последнего из пророков». И в то время, как английская пресса воздавала честь покойному, как истинному пророку, общественное мнение, по–видимому, единодушно подтверждало этот приговор печати. Почти те же слова, в которых англичане оценивали значение и характер Карлейля, произнесены были и для оценки общей физиономии Рёскина. Рёскин, в противоположность Карлейлю, вышедшему из народа, родился в Лондоне в богатой семье «честного купца», происходившего родом из Шотландии, но потом переселившегося на юг Англии. Однако его биография имеет сходство с биографией Карлейля в том отношении, что решающую роль и в его воспитании сыграла мать, и через мать в него вошел тот же самый дух пуританизма, индепендентства и библиократии, который вселился в известную часть английского общества в эпоху английской революции и английской реформации. То религиозное пламя, которое зажглось еще в войсках Кромвеля, было донесено через Карлейля и Рёскина благодаря их матерям и до наших дней. О том, как велико было значение пуританского элемента и в частности влияние Библии и библеизма в воспитании Рёскина, рассказывает он сам в своих воспоминаниях (в Рraeterita).

«Лишь только я овладел искусством бегло читать, как моя мать начала со мною чтение Библии, которое никогда не прерывалось до самого поступления моего в Оксфордский университет. Мы читали стихи по очереди, и она сначала наблюдала за интонацией моего голоса и поправляла неправильности, пока не добивалась с моей стороны правильного и твердого понимания тех стихов, которые я был в состоянии постичь… Таким образом она начинала с первого стиха книги Бытия и непрерывно продолжала всю Библию до последнего стиха Апокалипсиса… чтобы на следующий раз снова начать с книги Бытия. Если название было трудно, то оно служило лучшим упражнением для произношения; если глава была скучна, то она являлась уроком терпения; если же она была для меня непонятна, то от этого выигрывало мое обучение вере». Этот довольно механический способ чтения, тем не менее, сослужил свою службу. «Хотя, — говорит Рёскин, — я и приобрел позднее довольно значительные сведения по части математики, метеорологии и по другим наукам имел много учителей, но смело признаю, что усвоение этих глав, — а этим я обязан матери, — было самой драгоценной и в итоге единственно существенной частью всего моего образования». Верность его Библии удивительна. Когда он переживал тяжелый религиозный кризис на 39 г[оду] жизни (эти религиозные сомнения продолжались у него почти 10 лет — до 50 лет), то на основании его сочинений почти нельзя было его уловить, потому что то же обильное цитирование Библии на каждом шагу остается во всех сочинениях[764].

Рядом с Библией, по английскому обычаю, Рёскин с 7 лет начал обучаться латинскому языку, а с 12–ти — языку греческому, так что шутя он изучил многое из классиков наизусть и вообще получил основательное классическое образование. Именно это соединение, с одной стороны, библеизма, а с другой — классицизма, мы наблюдаем у англичан иногда там, где не ожидаем встретить, (напр[имер], Гладстон, один из величайших людей Англии, был исследователем Гомера и вместе с тем знатоком библейских книг). Эта типичная черта английского воспитания, черта высокой культуры, отличает и Рёскина. С 12 лет на него оказывает влияние уже английская литература и английское искусство, наряду с классической литературой, но особенно большое значение в это время получает его любовь к природе. Известно, что у Рёскина эстетическая оценка, чувство прекрасного, во всех его суждениях играет центральную роль. Известно также, что полжизни Рёскин посвятил вопросам эстетики, и его с одинаковым правом причисляют к числу своих представителей теория и история искусства, как и история социальной мысли. Это чувство прекрасного, по его собственным словам, воспитывалось у него прежде всего чувством природы и религиозно–проникновенным отношением к ней. Здесь опять–таки библеизм и эстетизм соединяются в одно неразрывное целое, и когда он описывает красоту природы, он нечувствительно переходит к настроениям библейского характера. Чтобы ощутить эти настроения Рёскина, приведу самый маленький отрывок. Между прочим, одна из излюбленных мыслей его состоит в том, что красота природы сильнее всего открывается не в Альпах, не на Кавказе, не в местах, подавляющих величием природы, а в ее обыденной простой красоте, и тот, кто не умеет ценить простого цветка, тот ничего не понимает в красоте природы. «Сорвите простую былинку, — говорит Рёскин, — вглядитесь с минуту попристальнее в этот узкий саблевидный зеленый стебелек, выточенный наподобие желобка. Он не особенно крепок, довольно мал, несколько тонких длинных линий сливаются в нем в одной точке, далеко несовершенный, довольно неясный и незаконченный, отнюдь не представляющей образца тех художественных произведений, о которых природа сильно заботится, и создана, по–видимому, эта былинка только для того, чтобы ее бледный пустой стебелек, слабый и мягкий, переходящий незаметно в печальные коричневые прожилки корней, был сегодня затоптан ногами, а завтра брошен в печь. Однако, — продолжает он, — подумайте хорошенько и рассудите, какой из всех пышных цветков, благоухающих в летнем воздухе, какое из всех могучих, красивых деревьев, чарующих зрение и услаждающих вкус, будь то величественная пальма, или сосна, высокий ясень или крепкий дуб, душистое лимонное дерево или обремененная плодами виноградная лоза, — какое из них, повторяю, так сильно любимо людьми и так высоко чтимо Богом, как эта нежная, слабая, зеленая травка». Любовь к природе, путешествие по Англии, по ее холмам и озерам, а впоследствии путешествие по Альпам, по континенту, сыграли огромную роль в воспитании Рёскина.

К этому влиянию присоединился и общий эстетический характер его воспитания. Рано умерший отец старался знакомить его с произведениями искусства, и Рёскин жил в тепличной атмосфере, не зная бедности, не зная жизненной тягости, в атмосфере культурно–эстетического купечества. Таким образом прошло детство, и наступила пора поступления в университет, в Оксфорд, где, согласно традициям высокого общества, к которому старался примкнуть его отец, он поступил на богословский факультет. Университетские годы ничего особенного не принесли Рёскину. Политика и в это время, и позднее не интересовала его. Он называл себя сам «старым тори» и инстинктивно не одобрял демократических учреждений. Его отношение к парламентской демократии, презрение к «баллотировочным ящикам», было сходно с отношением Карлейля. Преобладание эстетического интереса является его отличительной чертой в это время. Первый его трактат поспящен вопросам эстетики и озаглавлен «Поэзия архитектуры». Влияние Тёрнера и Карлейля в начале 20–х годов его жизни становится для него решающим и глубоким. Особенно же учение Карлейля о героях и героическом произвело на него очень сильное впечатление. Двадцати трех лет Рёскин выпускает книгу, которая посвящена вопросам искусства и вообще эстетики, под названием «Современные живописцы». В этой книге критерием искусства является верность действительности, правде, природе. Верность природе и красоте, по его мнению, является самым важным условием для эстетического восприятия. Конечно, искусство не имеет своей задачей натуралистическое воспроизведение действительности, напротив, оно воспроизводит действительность совершенную, идеи предметов. Рёскин настаивает, что «у каждой травки, у каждого цветка и дерева есть своя идеальная форма, та форма, к которой стремится приблизиться всякий отдельный представитель вида, свободный от случайных влияний или болезней». В другом месте он пишет: «Каждая травинка или цветок в поле имеет свою особую, характерную и совершенную красоту. У всякого из них есть своя сфера распространения, свое выражение и своя функция. Высшее искусство это то, которое умеет схватывать эти специфические черты, которое развивает и освещает их, находит им надлежащее место в пейзаже и тем усиливает впечатление, которое должна произвести картина». Указывая искусству задачу воспроизведения действительности в ее идеале, Рёскин вместе с тем ставит ему еще и другую задачу, именно возбуждения нравственного чувства облагораживания. Настоящая красота, по его мнению, воспитывает нравственное чувство, и настоящий художник отличается возвышенностью цели, к которой направлена его деятельность. Поэтому «истинная художественная критика никогда не может состоять в простом приложении правил; она может быть справедлива только в том случае, если основана на живой симпатии к бесчисленным инстинктам и меняющимся стремлениям человеческой природы, если она облагорожена и охраняема неизменной любовью ко всякому созданию Творца, предназначенному Им быть прекрасным и признанному Им добрым». Следовательно, эстетика у Рёскина пролагает прямой путь к человеческой жизни, идеалам, надеждам и социальным упованиям. И путь этот, мы увидим, естественно и прямо приводит его через эстетику к социальным вопросам. «Отличительный характер этих моих книг, как очерков по вопросам искусства, — говорит Рёскин, — заключается в том, что в них все в конце концов сводится к человеческим страстям или надеждам. Каждый принцип в живописи, установленный мною, прослеживается до какого–нибудь факта материальной или духовной жизни. В моих сочинениях об архитектуре я отдаю в конце концов предпочтение одной школе перед другой на основании их сравнительного влияния на жизнь рабочего, — вопроса, о котором забывали все другие авторы, касавшееся этого предмета, или которого они не удостаивали своим вниманием».

Следующим сочинением Рёскина по эстетике были «Венецианские камни». Как показывает название, сочинение посвящено венецианским памятникам архитектуры, причем оно стремится выяснить связь между характером этого искусства, национальным характером венецианцев и нравственным состоянием эпохи, именно ее неверием. Таким образом, эстетическая проблема истории искусства, ставится здесь как нравственная проблема. Этой постановкой он делает следующий шаг в своем приближении к социальным вопросам жизни. Связь эту он понимал и сознавал, и в одном из своих сочинений сам охарактеризовал. Следующим образом говорил он позднее о последовательности своих произведений: «В 20 лет, — пишет сам о себе Рёскин в 1875 г., — я писал “Современные живописцы”, в 30 — “Камни Венеции”, в 40 — “Последнему, что и первому”, в 50 — “Вступительные Оксфордские лекции”, и если я когда–нибудь кончу “Fors Clavigera”, то ею определится мое духовное состояние в 60 лет. В “Современных живописцах” я указал на общую связь беспредельной природы с сердцем человека, указал, что скала, волна и былинка являются необходимыми элементами его духовной жизни. Теперь же, заклиная вас украшать землю и охранять всю ее красоту, я только восполняю то, чему учил прежде и что является логическим следствием моих прежних работ. В “Камнях Венеции” я сообщил законы строительного искусства и поучал тому, как красота каждого творения, каждого здания, воздвигнутого людьми, зависит от счастья жизни рабочих. В “Последнему, что и первому” разъяснены законы этой жизни и зависимости счастья этой жизни от Солнца правды. “Вступительные Оксфордские лекции” учат нас тому, что жизнь нужно прожить достойным образом, и что дивные законы красоты и труда должны быть признаны как высшими, так и низшими классами английского общества; а в “Fors Clavigera” я, наконец, устанавливаю взаимные отношения этих двух классов и громко провозглашаю, что мир и счастье, как для тех, кто наверху, так и для тех, кто внизу, как для богатых, так и для бедных возможны только при охранении своего человеческого достоинства под единственным владычеством Бога, соблюдающего всех здесь падающих людей и ангелов, в вечных узах, под мраком, до суда великого дня и дарующего служащим Ему полную свободу, наследие всего, что любящей Творец может даровать своим созданиям и вечный Отец своим детям».

Связь эстетики с социальным вопросом устанавливается здесь самим автором с полной ясностью.

Проявление интереса к социальным вопросам выразилось раньше всего в его нападках на утилитаризм и механическое понимание прогресса, в которрм он представляет большое сродство с Карлейлем[765]. Влияние Карлейля на Рёскина вообще не подлежит сомнении, и оно имеет не только литературное происхождение, но основывается на личном их знакомстве, состоявшемся в 1851 г.

С 1855 г., т. е. приблизительно с 36 г[ода] жизни Рёскина, начинается его знакомство с политической экономией. Сам он с весьма большим пренебрежением говорит о политической экономии как науке, и в предисловии к лекциям по политической экономии и искусству замечает про себя, что он не читал политико–экономических сочинений, кроме Адама Смита. То, что он пытался читать после, производило на него впечатление, может быть, и нужных социальных работ, но настолько бедных и грубых, что он относился к ним пренебрежительно. С того же 1855 г., под влиянием Мориса, известного главы христианских социалистов, Рёскин начинает заниматься с рабочими рисованием и интересоваться вообще их эстетическим образованием. В 1857 г. он издает сочинение, которое носит название «Радость на веки и ее рыночная цена, или политическая экономия искусства». Здесь он исследовал вопрос о сохранении артистических способностей нации.

В 1859 г. вышла, одна из важных его книг по социальному вопросу под заглавием «Последнему, что и первому» — «Unto this Last»[766] [767]. Что касается общего характера его деятельности в последний период жизни, то можно согласиться с Джоном Гобсоном (известным экономистом, написавшим весьма обстоятельную монографию о Рёскине под заглавием «Рёскин как социальный реформатор»). Гобсон говорит, что «Рёскин посвятил служению своей социальной идее всю остальную свою трудолюбивую жизнь. В истории литературы не найти более героического примера человека, одиноко борющегося с равнодушием публики и нескрываемым презрением большинства образованных классов. Кабинетные экономисты, доктринально рассуждавшие о принципах политической экономии, не имея ни малейших практических сведений в области производства и потребления, открыто называли его невежественным фанатиком. Друзья — литераторы и художники — оплакивали его, как человека, выступившего в безумный и бесполезный крестовый походе. Большинство читателей, прощавших ему его дерзкие мысли ради прекрасного языка, которым они были высказаны, считало его утопистом. С этим враждебным потоком, с этой непроницаемой преградой равнодушия или непонимания Рёскин мужественно боролся в течение тридцати лет, пробуя всякое оружие из литературного арсенала, чтобы найти доступ к сердцу и разуму своего народа. Бросая взгляд на список изданных им сочинений, мы находим все то же удивительное разнообразие сюжетов, с каким встречаемся в раннюю эпоху его литературной деятельности; но каковы бы ни были их заглавия и их непосредственная тема — история живописи, теория образования скал, техника рисования, романы в прозе и стихах, воспитание, религия, война, какова бы ни была аудитория — оксфордские студенты, архитектурная школа, деловые люди, воспитанницы гимназии, рабочие, ученики военных школ, общественно–критическое направление всегда преобладало в них над формальным сюжетом, всегда одушевляло и часто поглощало его».

Из сочинений Рёскина, носящих социальный характер, кроме названного «Последнему, что и первому», заслуживают упоминания следующие: «Мunera Рulveris» (Дары праха), где он ставит индивиду известные условия нравственного развития, как необходимые для осуществления общественных реформ. Затем «Сезам и лилии», где те же условия указываются для представителей просвещенных классов. Затем, в 1866 г. «Венок из ветвей дикой оливы», где ставится вопрос, что такое труд. «Время и течение» — это изложение простым языком для рабочих–пробочников воззрений Рёскина и некоторые практические выводы из них. Наконец, самое важное сочинение по рабочему вопросу «Fors Clavigera», что значит «Судьба, заколачивающая гвозди». Это мудреное название требует некоторого объяснения. Под общим заглавием «Fors Clavigera» изданы письма, выпускаемые Рёскиным в течение ряда лет по разным теоретическим и практическим вопросам. Темы «Fors Clavigera» чрезвычайно пестры. Они касаются вопросов теоретических и практических, социальных и эстетических и т. д. [768] [769]

Прежде чем переходить к общей характеристики воззрений Рёскина, скажу несколько слов еще о его стиле. Уже приведенные мною названия его сочинений достаточно показывают, насколько необычны приемы его литературного изложения. В этом отношении его можно сравнить с Карлейлем. Как к языку Карлейля нужно привыкать, нужно с ним примиряться, на него соглашаться, так и к изложению Рёскина, его разбросанности, к его литературной манере перескакивания от одного сюжета к другому, к его произвольному сочетанию разных тем и сюжетов тоже нужно привыкнуть и примириться. Я не могу сказать про себя лично, чтобы был большим поклонником манеры изложения как Карлейля, так и еще более Рёскина, поэтому не могу с воодушевлением и другим внушать это поклонение. Если оригинальность литературной манеры Рёскина не подлежит сомнению, зато это же своеобразие составляет немалое препятствие при знакомстве с Рёскиным.

Что касается общих оснований критики общественного устройства у Рёскина, то, как я уже указывал, это Библия, Ветхий и Новый Завет. Самые основные предпосылки его выводятся из тех или иных библейских учений или текстов. Я приведу одно место, где наиболее ясно выражены принципиальные основы и задачи этой критики. «Где, — спрашивает Рёскин, — формула наших обязанностей в деле милосердия? Раскройте Евангелие от Матфея и прочтите слова Христа: “Алкал Я и вы дали Мне есть; был наг и вы одели Меня; был странником и вы приняли Меня”[770]. Накормить бедного, — пишет Рёскин, — не заслуживающего, работящего, доброго и благорасположенного, а просто голодного! Справедливо, безусловно справедливо, что человек, не желающий работать, не должен есть. Помните это каждый раз, когда садитесь за стол. Да, господа и госпожи, прежде чем спросить Божие благословение, задайте себе каждый раз вопрос: сколько вы сегодня проработали, чтобы заслужить свой обед? “Одеть нагого?.. ” — 6000 лет люди ткут, и что из этого вышло? Каждая голая стена должна быть покрыта пурпуровой тканью и каждая слабая грудь защищена от холода разноцветными одеяниями. И что же мы сделали вместо того?.. Красота наших прелестных детей разве не предоставлена в жертву позору бедствий и нищеты, в то время как природа, лучшие понимающая свою задачу, прикрывает выводок птиц в гнезде и волчат в их логовище? А зимний снег разве не прикрывает неприкрытых нами и не служит ли саваном для незарытых нами? И каждый зимний ветер разве не возносит к небу души жертв для свидетельства против вас в будущей жизни, согласно словам Христа: “Я был наг и вы не одели Меня! ”[771] Приютить бедного?.. — 6000 лет люди уже строят, и что мы из этого сделали? У муравьев и бабочек есть ячейки для их детенышей, а наши маленькие дети покоятся на гнилой соломе, в домах, служащих им гробами; и каждую ночь с углов наших улиц раздаются вопли бесприютных: “был странником и вы не приютили Меня”. Но, — продолжает Рёскин, накормив народ, одев его и дав ему приют, мы не исполним еще нашего долга по отношению к нему: нам нужно еще возвысить его до понимания им искусств, наук и всех сфер духовной деятельности так, чтобы он находил в нем наслаждение. “В темнице был и вы посетили Меня”[772], — говорит Христос. Нищета и невежество, пороки, — вот темница для души, и кто из нас думает освободить из них душу? Сострадательные люди ставят в главную вину богатым то, что они отказывают бедным в хлебе, и вопли работников, у которых удержана плата, доходят до слуха Господа Саваофа. Увы, не лишение пищи самое жестокое и не вопли о ней самые сильные — жизнь дороже пищи, богатые лишают бедных не только пищи, но и добродетели, мудрости и спасения. Вы — овцы без пастыря и не пастбища недоступны вам, а присутствие его. Пища! Может быть, еще спорны ваши права на нее и вам следует добиваться других прав. Требуйте крох со стола, если хотите, но требуйте их как дети, а не как псы. Требуйте своего права быть накормленными, еще гораздо громче требуйте права быть святыми, совершенными и безупречно чистыми. Странные слова в применении к рабочим! Что? Святыми?.. Эти люди в грубой одежде, с грубыми речами на устах, осужденные на множество позорных и невыразимо грязных работ? Совершенными?.. Эти существа с потухшим взором, искривленными членами и медленно работающим умом? Чистыми?.. Эти люди, полные чувственности и низких страстей, с гноящимся телом и грубой душой? Все это может быть верно, но при всем этом они самые святые, совершенные и чистые существа на земле в данное время. Очень может быть они и таковы, какими вы их описываете, но и в этом случае они чище нас, оставляющих их в таком положении».

Приведенный отрывок вводит в критику социального строя у Рёскина и дает понять, в чем ее основы и каков ее характер. Основы эти, с одной стороны, религиозные, с другой эстетические. Рёскин не отказался от своей любви к красоте и не перестал считать красоту началом самодовлеющим. Но он увидел, что это просветление мира красотой встречает препятствие в социальной дисгармонии и потому, естественно, художник, стремящийся к красоте, стал перед социальным вопросом. «Нам нужно любить не фрески, — говорит Рёскин, — а Бога и Его твари. Нужны смирение, милосердие, нужна самоотверженность, нужно воздержание… Пусть нация будет здорова, счастлива, чиста в своих радостях, мужественна в своих делах и величественна в своих влечениях, привязанностях, и тогда искусство в ней и кругом нее забьет так же свободно, как пена стремительного потока. Людям нужны добродетели прежде всяких знаний и искусств; стране нужна социальная организация, основанная на справедливости и честности, прежде любой школы искусств; прежде, чем воспевать людям красоту, нужно прислушаться к страшному призыву человеческих бедствий о помощи», — голосу, который кажется Рёскину «ревом кровавой реки». Слова книги Бытия получают тогда более широкое и прекрасное значение. Садом Божиим являются не привилегированные картины гор, деревьев и цветов, а юдоль бедствий, где произрастают нежные, живые цветы с порванными листьями и поломанными стеблями, «которые скрываются там — во мраке сырых улиц».

Так, обратившись к социальному вопросу, Рёскин не перестал быть эстетиком и художественным критиком, но он расширил свое понимание задач искусства и в этом расширенном виде оно вместило в себя и политическую экономно, и социальный вопрос. Обратившись к политической экономии, Рёскин натолкнулся здесь прежде всего на условность ее критериев и ее материалистических предпосылок, а прежде всего на то понятие об «экономическом человеке», которое выработала классическая школа политической экономии, опираясь, с одной стороны, на Бентама и философию просветительства, а с другой, на манчестерство. Предпосылка «экономического человека» состоит в том, что человек в экономической жизни руководится только экономическим расчетом, только себялюбием и своекорыстием. Исходя из этой предпосылки, классическая политическая экономия и вообще вся теоретическая политическая экономия строит свои теории. Рёскин в своих лекциях «Последнему, что и первому» отказался ее принять по той причине, что она не соответствует действительности, ибо люди в такой же степени руководятся в своей жизни, в своих действиях чувством симпатии, любви и привязанности, как и себялюбием. Поэтому он заявляет: «Я отнюдь не отвергаю и не сомневаюсь в правильности выводов этой науки, если принять ее посылки. Я просто не интересуюсь этими выводами, как не интересовался бы выводами науки о гимнастических упражнениях, если бы она исходила из предположения, что люди лишены скелетов. При этом можно было бы доказать, что обучающихся крайне удобно скатывать в шарики, сплющивать в лепешку или вытягивать в длинные канаты и что, раз это будет проделано, можно ввести в расчет и скелет, сделать соответствующие изменения в полученных результатах. Все эти рассуждения могут быть чрезвычайно логичны, выводы вполне правильны, но только вся такая наука окажется ни к чему неприложимой. Современная экономическая наука как раз находится в таком положении. Признавая, что человек не лишен скелета, она исходит из обратного положения, что он состоит исключительно из костей и выводит соответствующую окостеневшую теорию прогресса из отрицания в человеке души. Пою зав, где предел того, что может быть получено из костей и построив ряд геометрических фигур из черепов и плечевых костей, она успешно доказывает неудобство появления души».

Для правильной оценки этого суждения, а также и всех дальнейших суждений Рёскина необходимо не забывать, что под политической экономией Рёскин все время имеет в виду или классическую политическую экономии или то, что называется манчестерской школой, т. е. то направление экономической мысли, которое было в Англии господствующим, даже почти исключительным, и которое считает существующий экономический строй естественным, неизменным, нормальным, основанным на разумном расчете, на разумном эгоизме и, таким образом, самодовлеющим. Против такой самоуверенности и самодовольства, которое было тем больше, что питалось убеждением в своей научной обоснованности, Рёскин и направляет свою разрушительную критику. Он подвергает сомнению и отрицанию самые ее основные положения. Начав с «экономического человека», он переходит к понятиям меновой ценности, блага и богатства. Манчестерская политическая экономия, как мы знаем, в своих понятиях о богатстве руководится также чисто внешними, условными признаками. Она в этом отношении стоит почти на уровне меркантилистической мысли, т. е. исследует богатство совершенно абстрактно, вне общественно–социального значения этого богатства. Напротив, Рёскин отказывается признать и допустить такую отвлеченность, отказывается признать самое понятие богатства. «По количеству накопленных богатств, — говорит он, — нельзя судить о том, является ли оно добром или злом для нации, обладающей ими. Действительное их значение зависит от их нравственного свойства, подобно тому, как значение математической величины зависит от ее алгебраического знака. Известное накопленное промышленное богатство может служить, с одной стороны, указателем существования честной промышленности, прогрессивной энергии и производительной изобретательности, а с другой — гибельной роскоши, безжалостной тирании и разоряющего мошенничества». «Некоторые богатства тяжелы от пролитых человеческих слез, как плохо убранный урожай тяжел от несвоевременных дождей, и иное золото блестит ярче, чем оно того заслуживает». «Одна сумма денег является порождением деятельности творческой, другая же — деятельностью, сгубившей в 10 раз больше, чем произвела. Благодаря им, множество рук оказались парализованными, как бы онемевшими от ядовитого растения, энергия массы мужественных людей — надорванной, бесчисленные производительные предприятия — подавленными, громадное количество труда получило ложное направление и множество лживых печатей благосостояния наложено на бесплодные пустыни и раскаленные плавильные печи. Кажущееся благосостояние в действительности может оказаться только позолоченным указателем глубокого разорения, злодейской пригоршней денег, собранных с побережья, о которое обманным образом разбит корабль, узлом тряпок, содранных мародерами с погибших честных солдат, ценою за землю горшечника, служащую могилой как местных граждан, так и странников». «Насколько я знаю, — продолжает Рёскин, — никогда еще в истории не встречалось примера чего–либо более постыдного для человеческого ума, чем современный взгляд, по которому коммерческое правило покупать на самом дешевом и продавать на самом дорогом рынке есть или может, при каких бы то ни было обстоятельствах, быть полезным правилом народной экономии. Покупать на самом дешевом рынке? — да, но благодаря чему рынок этот стал дешевле? Уголь от ваших балок, может быть, очень дешев после пожара, и кирпичи дешевы на ваших улицах после землетрясений, но из этого не следует, чтобы пожары и землетрясения были благодетельны для нации. Продавать на самых дорогих рынках? Да, бесспорно, но в силу чего явились эти ваши дорогие рынки? Вы выгодно продали сегодня ваш хлеб, но кому? Умирающему ли бедняку, который отдал за него последние свои гроши и уже никогда не будет нуждаться в хлебе; богачу ли, который завтра же принудит вас продать ему и вашу ферму; или же, наконец, солдату, направляющемуся разгромить то побережье, в которое вы вложили все свое состояние? » Истинное богатство, поэтому, связано с тем значением, которое оно имеет для человека. «Та страна наиболее богата, — рассуждает Рёскин, — которая питает наибольшее количество благородных и счастливых людей; тот человек наиболее богат; который более усовершенствовал все стороны своей жизни и, вместе с тем, имеет самое широкое благотворное влияние как личное, так и материальное на жизнь других людей». Политическую экономию, которая господствует, Рёскин называет меркантильной и против нее направляет свою критику. По его мнению, меркантильная политическая экономия противоположна настоящей политической экономии. Политическая экономия меркантильная имеет в виду меновые ценности или богатство, но в действительности это богатство «есть сила, которая, подобно электричеству, действует только при существовании равенства или противоположностей. Сила рубля в нашем кармане вполне зависит от отсутствия его в кармане нашего соседа. Если бы последний не нуждался в нем, он был бы бесполезен и для вас; степень его власти вполне зависит от того, насколько ваш сосед нуждается или желает обладать им, и искусство богатеть, в обычном смысле меркантильных экономистов, есть неизбежно также искусство удерживать ближнего в состоянии бедности». Политическая же экономия в настоящем смысле слова «учит просто производству, сохранению и наиболее совершенному и целесообразному распределению предметов полезных и приятных. Фермер, своевременно убирающий сено, кораблестроитель, правильно вбивающий болту в здоровый лес, архитектор, воздвигающий здание из хороших кирпичей и на хорошо разведенной известке, хозяйка дома, заботящаяся об обстановке своей гостиной и о том, чтобы на кухне ничего не пропадало даром, певец, правильно пользующейся своим голосом, никогда не насилуя его, — все это политэкономы в истинном и конечном смысле этого слова, так как они постоянно содействуют богатству и благосостоянию того народа, к которому принадлежат. Но меркантильная экономия, экономия торга или платы, означает накопление в руках отдельной личности законного права или власти над трудом других, и такое право неизбежно предполагает бедность или задолженность, с одной стороны, и соответствующую богатству власть — с другой. Поэтому истинная политическая экономия есть та, которая учит народ производить предметы, служащее для жизни, и презирать и уничтожать все, что ведет к погибели».