Христианская социология 3 страница

Протестуя против условности и отвлеченности ценностей политической экономии, Рёскин становится вне ее. Он смотрит на экономическую науку глазами простого, наивного наблюдателя. Здесь Рёскин часто становится на ту точку зрения, на которой стоит, например], наш Толстой и другие мыслители этого склада, когда начинают критиковать или разбирать экономические учения, имеющие условную ценность и условное значение, с точки зрения или безусловности или же простого здравого смысла. Часто при этом получаются недоразумения совершенно неустранимые, потому что известная условная терминология, условность понятий совершенно неизбежна при всяком научном исследовании, специальном, обособляющем изучении, и приходится мириться с этой условностью, как неизбежным злом, но в то же время очень часто, если не всегда, такие вопросы и сомнения со стороны здравого смысла бывают полезны в том отношении, что перетряхивают, заставляют пересмотреть такие понятия, которые иначе вследствие привычности своей начинают быть сами собою разумеющимися. Поэтому и Рёскин в известном смысле прав, в особенности по отношение к манчестерской политической экономии, а в известном смысле совершенно неправ, потому что, если даже признать справедливость некоторых его рассуждений, то они мало пригодны для научно–технического изучения тех или других определенных отношений, с которыми имеет дело политическая экономия.

Другая особенность Рёскина, также как и Карлейля, Толстого и других мыслителей этого склада, это стремление этизировать политическую экономию, сделать ее наукой не только технической, исследующей специальные вопросы и технику средств, но и заставить ее принимать во внимание потребности этического сознания. Это стремление к этизированию политической экономии и вообще социальной науки, если оно не заходит дальше, чем следует, если оно не приводит к разрушению самых основ науки, бывает только полезным, потому что действительно политическая экономия по своим задачам и основаниям может и должна быть наукой этической, как бы прикладной этикой.

Исходя из такого расширенного понимания экономических доктрин, которое придает им Рёскин, мы не удивимся, если найдем у него, наконец, ц такое определение богатства: «Нет иного богатства, кроме жизни, — жизни, подразумевая всю силу любви, радости и преклонения. Люди ошибаются, если они, как дети, предполагают, что бесполезные вещи, вроде наростов на раковине или кусочков красного и синего камня, имеют ценность, и, чтобы отыскать их, затрачивают значительное количество труда, которое следовало бы употреблять на развитие и украшение жизни; или, если они представляют себе, что условия собственного их существования, необходимые для пользования всякой вещью — как например, мир, доверие, любовь, должны быть разманены на золото, железо и наросты на раковинах. В действительности следовало бы учить, что истинные жилы и вены богатства красного, а не золотого цвета, что они находятся в телах, а не в скалах, и что конечное назначение богатства заключается в производстве возможно большего количества человеческих существ с могучей грудью, с острым зрением, с радостным сердцем, что самый доходный из всех видов национальной промышленности— изготовление душ хорошего качества. Таким образом, вместо того, чтобы считать приобретение денег единственным богатством страны, настоящая политическая экономия, или, лучше сказать, человеческая экономия, должна была бы учить народы стремиться и трудиться для приобретения вещей, приводящих к жизни, и презирать и уничтожать вещи, ведущие к разложению. Законное основание богатства, таким образом понимаемого, может заключаться только в труде и в потребности труда, в том, что человек трудящийся должен получить полное вознаграждение за свой труд и если он не хочет тратить его сегодня, то имеет право сохранить его и истратить завтра. Таким образом, ремесленник, работающий каждый день и каждый день понемногу откладывающий, становится наконец обладателем некоторой накопленной суммы, на которую он имеет неотъемлемое право. В сфере общественной жизни прежде всего необходимо выяснить в национальном сознании ту истину, что работник имеет право хранить то, что он справедливо приобрел. До этого пункта мы согласны с экономистами и охотно допускаем неравенство состояний. Но только крупные богатства создаются не этим путем. Никто не становится очень богатым, благодаря своему собственному труду и своей собственной бережливости. Тут всегда играют роль доходы с чужого труда, а это уже несправедливое основание богатства: власть тех, кто обладает деньгами и употребляет их на приобретение денег, над теми, кто зарабатывает деньги». С этой точки зрения существует большая разница, если выражается одними и теми же меновыми ценностями какая–нибудь порнографическая картина или какое–нибудь дрянное дешевое платье, или же хлеб, или же, как наприм[ер], сравнивает в другом месте Рёскин, картины Тинторетто или какая–нибудь скверная олеография. Внутренняя ценность предмета осуществляется способностью восприятия его, также как картина существует только для знатока, способного ценить ее красоту, как лошадь существует только для ездока. Если нет способности пользоваться, ценить данный предмет, то он не имеет никакой ценности. Таким образом, известные лица, которые не обладают способностью восприятия известных впечатлений, оказываются внутренне и навсегда неспособными к богатству. «Вообще, — говорит Рёскин, — никакая благородная вещь не может быть богатством ни для кого, кроме как для высоко развитой личности. По мере того, как возрастает способность потребителя, увеличивается действительная ценность утилизируемого предмета, во всей своей полноте она может существовать лишь при доведенном до совершенства искусстве пользования и при полном природном соответствии». Для ценности благ имеет значение как их количество, так и правильное их распределение. Поэтому, — рассуждает Рёскин, — если меркантильный экономист заговорит с вами о ценности, напр[имер], в тысячу фунтов стерлингов, вы должны спросить его, во–первых, для удовлетворения каких человеческих потребностей предназначается эта тысяча фунтов стерлингов, для кого существуют эти предметы и, наконец, в каком количестве они существуют. Поэтому здесь могут быть три различных случая: если данный вид ценности или данный вид труда для рабочих является безусловно вредным, то какова бы ни была его меновая ценность, он есть труд неисчислимо дорогой и ничем неокупаемый; то же самое очень дорогим является труд тяжелый и утомительный для рабочих, напротив, труд интересный и приятный, хотя бы он выражался в тех же самых предметах, есть не труд, а игра, или художество, и он же является истинным источником создания богатства, он, по определению Рёскина, есть источник счастья и радости людей. Затем один и тот же труд в зависимости от состояния способности к труду трудящегося, может иметь тоже разное значение в социальной экономии; так труд, легкий для взрослых, может быть тяжел для детей, в таком случае он будет дорогим, несмотря на всю дешевизну детского труда. Наконец, ценность труда изменяется в зависимости от распределения труда во времени. В связи с исследованием отношений между трудящимся и объектом его труда, следовательно, в связи с вниманием, которое Рёскин оказывает не только производству благ, но и потреблению, стоит та особенность рассуждений Рёскина и вместе с тем его научная экономическая заслуга, что он является одним из ранних в английской литературе защитников так называемой экономии высокой заработной платы, другими словами, он высказывает и доказывает ту очень простую и верную мысль, что рабочий, хорошо оплачиваемый, не переутомленный трудом, в особенности имеющий известный интерес к труду, является и более производительным. Вследствие этого наиболее оплачиваемый труд есть вместе с тем и труд дешевый. Если мы вспомним, какие учения на этот счет существовали в той политической экономии, какую имел перед собою Рёскин, если мы вспомним теорию заработного фонда, вообще пессимистическую теорию заработной платы, не допускающую ее улучшения, то увидим, что непредубежденный и свежий взгляд человека со стороны увидел здесь то, чего не видели глаза специалистов. В вопросе о заработной плате Рёскин отстаивает две идеи, совершенно парадоксальные, но в то же время первостепенной социальной важности. Относительно уровня заработной платы он отстаивает равенство заработной платы для всех рабочих данного вида труда. Лекции под заглавием «Последнему, что и первому» имеют в виду, как показывает само заглавие, эту идею. Рёскин считает, что «одним из курьезнейших фактов человеческих заблуждений является отрицание со стороны, политэкономов возможности такой определенной платы в то время, как во всех важнейших и во многих неважных областях труда здесь на земле она уже имеется в действительности». Он указывает, что «ведь мы не продаем с аукциона должности первого министра или епископа, не различаем при оплате генералов, докторов или юристов, вообще представителей духовного труда. Почему же [существует] это различие по отношению к представителям труда физического? Единственно правильная система отношения ко всякому роду работы состоит в определенной плате за нее, причем хороший рабочий будет всегда занят, а дурной нет. При ложной, противоестественной и гибельной системе дурной рабочий имеет всегда возможность предлагать свой труд за половинную цену, и в силу этого или замещать хороших или принуждать последних работать за половинную плату». Конечно, этот вопрос об установлении равной заработной платы или общего минимума заработной платы в своем практическом проведении представляет огромную трудность. В то же время нельзя не поставить Рёскину в большую заслугу, что он так понял значение этого вопроса. Рёскин останавливается еще и на том, каким образом обеспечить эту равную заработную плату нормальным спросом и предложением, т. е., короче говоря, устранить опасность безработицы. Забота Рёскина состоит здесь в том, чтобы держать постоянно определенное количество рабочих независимо от случайностей спроса на предметы их производства. Способ, как этот вопрос разрешается свободной конкуренцией, не удовлетворяет Рёскина, и он предлагает, чтобы плата рабочим, которая выплачивается им за рабочий период, предусматривала возможность перерыва, когда они будут без труда, и чтобы за меньший период труда они получали бы такую плату, которая обеспечивала бы их существование не только тогда, когда они работают, но и тогда, когда не работают. Можно удивляться тому наивному разрешению этого трудного и великого вопроса, которое предложил Рёскин. Но, конечно, постоянное колебание спроса на труд есть постоянная угроза, возникающая из отношений капиталистического хозяйства, и Рёскин совершенно справедливо на это указал (впрочем, вместе с большинством социалистов).

В дальнейшей критике организации труда Рёскин останавливается на вопросе о его разделении. Современное разделение труда стремится к удешевлению издержек производства посредством повышения производительности труда, но в то же время оно механизирует труд, разлагает его на отдельные, несложные и неинтересные операции, следовательно, деградирует рабочих с той стороны, которую больше всего ценит Рёскин, обедняет их жизнь. Потому естественно, что Рёскин является непримиримым врагом современного разделения труда. Труд, который должен быть воплощением красоты, идеи, творчеством, искусством, становится бессмысленным, тяжелым, убивающим. Рёскину рисуется идеал, по которому каждое создание труда является как бы художественным произведением; но художник любит свое произведение, он радуется ему, для него труд не каторга, а естественное выражение его духовной сущности, т. е. творчество. И превратить хозяйственное производство, труд, направленный к удовлетворению материальных потребностей, в такое художественное творчество, напоить его красотой, — таковы идеалы Рёскина. Конечно, здесь он до такой степени расходится с окружающей его действительностью, что не нужно даже указывать на это. Но не следует забывать, что и всякий идеал расходится с действительностью. Идеал постольку и есть идеал, поскольку он расходится и противоречит действительности и указывает ей идеальные нормы того, чем она должна быть. Но в то же время ни один экономический писатель XIX века не выразил с такой силой и болью тоску по цельной жизни, по гармонии и поэзии труда. Более опоэтизировать производительный труд и его осмыслить, сделать привлекательным, чем это сделал Рёскин, нельзя; но, конечно, тем чернее стала для него действительность. Эстетическая критика капитализма оказывалась еще более непримиримой, нежели социальная, социальная критика мало касалась идеального содержания труда, его психологии, его моральной основы, она все–таки не идет так глубоко и так далеко, как идет эта критика, основанная на требовании идеального преобразования труда, отношений человека к природе, к объектам труда. Заметим впрочем, что эта эстетическая критика отнюдь не противоречит критике социальной. Между прочим, один из младших современников Рёскина, Моррис, который был одновременно и эстетическим критиком, и социалистом, до известной степени совмещает и идеи Рёскина, и идеалы социализма. Обращаясь к социальной организации производства, или лучше сказать, к ее дезорганизации, мы уже естественно ожидаем встретить у Рёскина непримиримое отношение к принципу свободной конкуренции. Преувеличения Рёскина в этой критике не мешают общей принципиальной ее справедливости. Что касается этих преувеличений, то главное из них заключается в том, что Рёскин становится в совершенно непримиримые отношения к обмену и прибыли, проистекающей из этого обмена, считая, что прибыль происходит из обмана: «Существуют два главных заблуждения, — говорит Рёскин, — провозглашение которых дураками мира сего радует сердца мошенников: во–первых, что путем постоянного обмена и взаимного обмана при меновых сделках, два обменивающихся лица, начав с глиняного горшка, чередующегося с железным котелком, могут нажить два состояния; это — принцип торговли. Во–вторых, что мешок Иуды превратился в мешок фокусника и что если мистер Г. положит туда свой котелок и также подождет немного, то он вынет оттуда два котелка, полные рыбы; это принцип процента и роста». «Явный грабеж, — говорит в другом месте Рёскин, — как он ни груб, но если совершается смело и открыто, не развращает душу человека. Но скрытый грабеж, прячущийся сам от себя, узаконенный, подлый и трусливый и вместе с тем пользующийся почетом, разрывает все фибры тела и души. И грабители Европы, действительные виновники всех братоубийственных войн, это капиталисты, т. е. люди, живущие на процент [от труда] других людей, вместо того, чтобы получать определенную плату за свой. Они все время держали рабочих в бедности, невежестве и греховности, чтобы иметь возможность, пользуясь этим невежеством, присваивать себе продукты их труда. Но вот сознание этого своего положения слегка пробуждается в рабочих, и, рано или поздно, капиталистам придется встретиться лицом к лицу с рабочими, какими они сами их создали». Из этих слов можно подумать, что Рёскин приближается к социалистам и что его критика торговли и прибыли на капитал может быть понята в смысле социалистическом. Однако, такое заключение меньше всего справедливо; Рёскина так же мало можно причислить к социалистам, как и Карлейля, т. е. в сущности он в такой же мере сторонник социализма, как и его противник, и, сближаясь с социализмом в критике капитализма, он в целом ряде весьма существенных пунктов от него отличается.

Вопрос социальной реформы для Рёскина формулируется так: «Каким образом общество может устроить жизнь своих членов так, чтобы иметь наибольшее количество благородных и счастливейших существе? » Отвечая на этот вопрос, Рёскин устанавливает некоторые условия, от которых это зависит. Прежде всего, таким условием является здоровье, но здоровье есть нечто полученное или неполученное от рождения и ввиду того, что тяжелая наследственность обременяет имеющих несчастье ей подвергнуться различными болезнями, то Рёскин не останавливается перед тем, перед чем не останавливаются и древние философы Платон и Аристотель, — перед необходимостью урегулирования брачных союзов в интересах будущего поколения. Ни одна форма распущенности не пагубна так, как распущенность в форме брака, поэтому Рёскин развивает проект о браке с разрешения государства и о запрещении антисоциальных браков. Очень трудно коротко высказаться по существу относительно этих вопросов и в частности такой их постановки. Я всегда держался того убеждения, что вопрос о народонаселении, а, следовательно, и тот вопрос, который здесь занимает Рёскина, именно об оздоровлении населения и о наследственности, которую оно получает, есть, может быть, один из самых важных вопросов, входящих в состав общего социального вопроса, и с тем большей энергией приходится это подчеркивать, чем меньше внимания ему уделяют, чем больше хотят его затенить и смазать. Для оздоровления общества Рёскин ставит еще второе условие — хорошее воспитание. Рёскин был педагогом и воспитателем по призванию. Достаточно перечитать его различные сочинения, чтобы увидать, как много внимания отводится здесь вопросу о воспитании. В своих социальных схемах Рёскин воспитанию придает важную роль. Придавать такое значение воспитанно, мне кажется, вообще означает черту глубокого понимания природы человеческих отношений и углубленных размышлений над социальным вопросом. Недаром Платон, который развил план социальной реформы и построил первую систему социализма, воспитание поставил как первое условие общественного преобразования, и, конечно, можно только согласиться с Рёскиным относительно значения воспитания. Особенно приходится это подчеркнуть потому, что при том механическом понимании экономических и социальных отношений, которое внедрилось с легкой руки манчестерской политической экономии, теперь интересуются гораздо больше внешними отношениями, в которых развивалась человеческая личность, и гораздо меньше интересуются самими личностями. И, конечно, при внимательном отношении к вопросу о воспитании его трудность становится ясна сама собой. Рёскин в свою заботу о хорошем воспитании включает, между прочим, обеспечение для детей хороших жилищ и воспитание до зрелого возраста, причем, хотя он признает семью и придает огромное значение семейному воспитанию, но в то же время допускает несколько социалистическое расширение власти правительства по надзору за воспитанием, считая, что такое общественное дело, как воспитание, не может быть поручено компетенции отдельных семей. Большое значение придает он физическому усовершенствованию и физическому воспитанию. Это — черта не только эстетика, воспитанного на античных статуях, но и англичанина. Как известно, англичане гораздо больше интересуются физическим развитием, нежели континентальная молодежь и в особенности наша русская. Рядом с физическим усовершенствованием должно воспитывать уважение и сострадание к людям.

Как разрешается у Рёскина вопрос об организации промышленной деятельности? Общее его воззрение здесь сводится к тому, что в основание общественной организации должны быть положены групповые различия, проистекающие из различия подготовки и естественных данных. Общество, как он представляет его себе, в отличие от социалистов и вместе с Карлейлем, не построяется из равного, приблизительно одинакового материала. Нет, это многоэтажное здание, в котором каждый этаж занимает свое соответствующее место, или, иначе сказать, это не атомическое, а органическое строение общества. Орудия труда, затем власть капитала, землевладение, все это должно быть предоставлено в нормально организованном обществе тем, кто умеет ими пользоваться, причем должно быть оказано особое внимание специальным способностям и развитию этих способностей. Рёскин говорит о непреодолимых различиях в материале, из которого сотканы люди, и эти непреодолимые различия являются для него аргументом против равенства, как в области экономической, так и в области политической. Равенство при этом понимается Рёскиным в смысле грубого равнения под одно, грубой нивелировки личностей, при которой не принимаются во внимание различие их естественных дарований, естественных способностей. Равенству, понимаемому в смысле равнения под одно, Рёскин противопоставляет свою особую градацию по способностям, так сказать, человеческую иерархию, основанную на естественном различии способностей. Как видите, идея Платона, высказанная им в «Республике» и положенная в основу ее устройства: градация различных способностей и предпочтение высших дарований низшим, находит свое отражение у Рёскина, подобно тому, как раньше она отразилась и у Карлейля в культе героев или духовной аристократии, наделенной не только правами, но и обязанностями. Вот то завершение общественной организации, тот купол, который должен увенчать общественное здание, но есть и фундамент. Этим фундаментом Рёскин считает работу наиболее тяжелую и унизительную. Он говорит, что напрасно отрицать, будто не существует работ тяжелых и унизительных или, как он определяет их, рабских, в смысле низкого качества этого труда. Эти рабские работы могут быть в нормально организованном обществе сведены до минимума и должны быть, конечно, сокращаемы отчасти более разумным распределением труда, при котором некоторые виды рабских работ сделаются нецелесообразны, отчасти вследствие изменений в области потребления. Напр[имер], работа водолаза, добывающего жемчуг, может сделаться ненужной, потому что прекратится употребление жемчуга. Но во всяком случае остается известная часть общественно–необходимого труда, которая по своей тяжести и безынтересности является рабской. Это те мысли, которые занимали Фурье, изобретшего для этих работ особые самоотверженные когорты. Для низших работ должны быть приурочены лица с низшими способностями. Те, которые не призваны по своим естественным способностям к каким–либо высшим работам, обязаны заниматься низшими. Если исключить этот фундамент рабских работ, то все остальные отрасли ручного труда, производящие ценности в рёскиновском смысле, т. е. предметы, которые служат к жизни и ее украшению, расширению и радости, эти отрасли должны быть облагорожены эстетически и потому те работы, которые в настоящее время представляются грубыми и механическими, как, напр[имер], работы из дерева, глины, камня и металла, должны стать изящными искусствами, а потому и художественно–промышленное образование, развитие художественной промышленности является задачей общества.

Как же может быть организован труд для этих работ? По мнению Рёскина, который и здесь остается неофеодалистом, наилучшая форма организации труда суть промышленные гильдии или средневековые цехи. Он проектирует превращение профессюнальных союзов, тред–юнионов, в промышленные гильдии, которые приняли бы на себя роль капиталистов–предпринимателей и устанавливали бы качество и количество товаров. В основе организации этих гильдий должна лежать добровольная кооперация индивидуумов; на все предметы должны ежегодно быть установляемы цены и размер заработной платы, а, следовательно, и прибыли. Доступ в гильдии должен быть свободный, причем личности, не желающие принадлежать к гильдии, предоставляются свободной конкуренции. Гильдии контролируют не только производство, но и торговлю, причем следят как за розничными, так и за оптовыми фирмами. Все общественные предприятия, удовлетворяющие нужды общества, должны находиться в заведовании самого общества. Конкуренцию Рёскин думает победить, следовательно, не социалистическим преобразованием общества, но возвращением к тому порядку, когда ее вообще не было.

В основе социальной реформы должна лежать земельная реформа. Принимая во внимание отрицательное отношение Рёскина к городам, к городской жизни, к городской концентрации, понятно, что земельная реформа должна играть особую роль в системе Рёскина. Но и здесь, при разработке плана земельной реформы, мы наталкиваемся на тот же романтизм, с которым Рёскин, идеализируя феодальный строй, стремится к его восстановлению в новое время. В целях обеспечения землепользования и охраны права аренды должно быть установлено соответствующее законодательство, но оно не должно устранять и существования земельной аристократии или крупных земельных собственников, которые при этом получают значение как бы государственных чиновников, государственных пенсионеров.

«Правильное отношение государства к аграрному вопросу, — говорить Рёскин, — заключается, несомненно, в том, чтобы оно предоставило тем из своих граждан, которые того заслуживают, земельные участки различной величины, соответственно с их справедливыми желаниями и доказанными способностями; а затем, обеспечив, таким образом, каждого землей, государство должно иметь такой же бдительный надзор за его обращением с землей, какой оно имеет за его обращением с женой и прислугой. Предоставляя каждому по возможности полную свободу, оно должно вмешиваться в случаях крупных неурядиц в хозяйстве или злоупотребления властью. Что же касается древних знатных родов, которые должны всегда быть и до известной, хотя и слабейшей степени теперь еще действительно являются благороднейшими, монументальными, архитектурными сооружениями государства, живыми храмами священных преданий и культа героев, — то им должно быть предоставлено в постоянное пользование столько земли, сколько необходимо для того, чтобы они могли вести образ жизни, приличный их званию; но их доходы никоим образом не должны составляться из земельной ренты; точно также не должны они принимать никакого (даже самого отдаленного и посредственного) участия во взимании ренты. Это дело, не подобающее дворянам. Их доходы, подобно доходу короля, должны определяться и выплачиваться государством». Чем, спрашивается, мотивируются эти странные, романтические, неоправданные привилегии для этих родов? Так как Рёскин вообще не мыслит никакого права без соответственной обязанности, то для этой привилегированной части населения он начертывает целый круг обязанностей, наиболее ей свойственных. Исходя из предположения, конечно, довольно произвольного, что аристократические земельные роды, в силу наследственной культуры, представляют собою наиболее культурный, мыслящий и вообще духовно–утонченный элемент страны, он ставит им наиболее высокие задачи в обществе, именно, во–первых, охранять законы и порядки, бороться с преступностью, во–вторых, своей предусмотрительностью и своим трудолюбием, как он выражается, исполнять как бы роль Провидения для неразумных, слабых и ленивых. На их обязанности должно лежать создание такой системы производства и распределения богатств, которая бы предохранила низшие классы от гибели, болезней, голода и других последствий и безрассудства; они же должны находить для всех, согласно способностям каждого, подходящий род деятельности. Для правильной оценки этого проекта, впрочем, нужно принять во внимание своеобразные исторические традиции Англии и ее атмосферу политической свободы. Наконец, третья задача, которую должен выполнять этот класс, — быть учеными и художниками, доставлять знания и эстетические наслаждения менее развитым массам. Конечно, Рёскин ждет всего этого от идеальной аристократии, но даже от современной ему, «несмотря на весь ее упадок», он все–таки ждет некоторых услуг в этом направлении, и нужно сказать, что в истории Англии связь наиболее выдающихся деятелей различных отраслей знания с земельной аристократией признавалась многократно, так что известные исторические основания Рёскин мог находить в защиту своей мысли.

Таким образом, план Рёскина представляет из себя здание феодализма, но реставрированное и модернизированное, причем он зародился у него под впечатлением зрелища анархии, неорганизованности общества, «в настоящее время, когда каждый заботится о себе и нисколько не печется о своих братьях». В этом осуждении существующего строя Рёскин сошелся бы с социалистами, но он ищет такого порядка, который был бы свободен от необузданной конкуренции не впереди, а позади, и подобно тому как Карлейль в «Прошлом и настоящем» настоящему противопоставляет органический, бытовой хозяйственный строй средневекового монастыря, так и Рёскин, идеализируя феодальные отношения, стремится их реставрацией победить свободу конкуренции. Подобно Платону в «Республике», в отличие от новейших систем — демократической, социалистической, а тем более анархической, в основу своего идеала Рёскин положил идеи не равенства, но иерархии, авторитета, подчинения, повиновения, порядка — эти выражения не сходят с уст Рёскина. «Не должны ли мы стремиться к такому идеалу народной жизни, при котором возвышение по ступеням общественной лестницы будет не столько пленять, сколько страшить лучших людей, и когда главным стремлением каждого гражданина будет не выход из положения, считаемого непочетным, а исполнение долга, возложенного на него по праву рождения? » «Признание дисциплины и вмешательства, — говорит Рёскин в другом месте, — лежит в самом корне человеческого прогресса и власти, и принцип невмешательства или предоставления человека собственным силам во всех сферах человеческой деятельности есть принцип смерти; гибель грозит ему, гибель бесспорная и окончательная, если он предоставляет на произвол собственных сил свою страну, своих собратий, свою собственную душу; вся жизнь человека, если это здоровая жизнь, — должна быть посвящена тому, чтобы постоянно пахать и очищать, порицать и помогать, управлять и карать, и только в признании великого принципа принуждения и вмешательства в национальную деятельность он и может надеяться обрести тайную защиту от национального бесчестия. Я нахожу, — продолжает он, —что народ имеет право требовать образования от правительства, но лишь поскольку он признает себя обязанным повиноваться этому правительству. Я думаю, что он имеет право требовать работы от своих правителей, но лишь поскольку он признает за последними право руководить и дисциплинировать его работу; и лишь поскольку массы предоставляют людям, признанными ими за правителей, отцовский авторитет, удерживающий ребячество национальной фантазии и направляющий своенравие национальной энергии, постольку они и имеют право требовать, чтобы ни одно из народных бедствий не оставалось без помощи, ни одно из злополучий — неисправленным; чтобы при каждом горе, при каждой наготе, при каждой погибели видна была протянутая рука помощи и приподнятый ограждающий щит отца». Не надо забывать, как трудна и неразрешима в окончательной форме проблема отношений между личностью и обществом и насколько антиномичны они по самому своему существу. И самая идея социализма, социалистической организации производства и покоящихся на ней общественных соотношений, основывается на принуждении, государственном авторитете, причем государственные полномочия проведены здесь еще глубже и дальше, чем в настоящее время. Если мы станем искать выхода из этого затруднения, то нам останется лишь стать на точку зрения еще более радикальную, последовательного индивидуалистического анархизма, разрушающего и государственность и самый социализм. Практически у социалистов достаточным разрешением вопроса считается обыкновенно принцип мажоритарный, по которому в государстве, основанном на демократических началах, руководящим является правительство, созданное подсчетом голосов, правами большинства. Можно сомневаться, действительно ли вносится твердый этический принцип таким разрешением вопроса. Рёскин и Карлейль в своих парадоксальных и смелых попытках разрешить этот вопрос на почве иерархической идеи, посредством восстановления феодального средневекового строя, ставят самую жгучую проблему об отношениях между личностью и обществом, о правах государства и отдельных граждан. Сущность этой проблемы заключается именно в том, на каких началах может быть организована власть, обладающая не только авторитетом силы, каким обладает вообще всякая государственная власть, но и нравственным авторитетом, следовательно, власть, которая свои требования превращает в нравственные обязанности для подданных. И если освободить идею Рёскина от ее парадоксальной неофеодалистической формулировки, то трудно принципиально возразить что–нибудь против мысли, что права и обязанности одинаково как у представителей государственной власти, так и у подданных, подчиненных этой власти, должны находиться в некоторой нравственной гармонии; и лишь постольку, поскольку эта гармония иерархизма поддерживается в обществе, оно обеспечено от деспотизма носителей власти, хотя бы эта власть и была основана на мажоритарных и демократических началах.