Наследие Февра и блока В научных портретах их последователей

"Та история, которую я пишу -

это моя история"

Жорж Дюби

Глава 3.

"Время повседневностей" и "время мира" Фернана Броделя. Материальная цивилизация и "геоистория".

Фернан Бродель (1902-1985), оригинальный мыслитель, один из крупнейших историков современности. Он родился в небольшой деревушке на востоке Франции, учился в Париже, окончил лицей Вольтера, а затем Сорбонну, преподавал в Алжире, Париже, Сан-Паулу (Бразилия). С 1937г. работал в Практической школе высших исследований (Париж). После Второй мировой войны, в 1947 г, защитил диссертацию ''Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II". С 1946 г. Бродель становится одним из директоров "Анналов", а после смерти Февра, с 1956 г.-его преемником на посту главы редакции этого журнала и руководителем IV Секции Практической Школы высших исследований. Он стал и научным преемником Февра, работая по истории того же XVI века, который привлекал основные научные интересы его старшего друга и наставника. Однако, он предпочел иную проблематику, иные пути и методы изучения истории - так называемую "геоисторию", структурализм, историко-экономическое исследование. По следам Броделя пошла часть историков группы "Анналов". Они выдвинули новую методологию, свои подходы к пониманию профессии историка, опираясь на наследие своих учителей - Февра и Блока.

Фундаментальный трехтомный труд Броделя •• обобщение всего его научного творчества - "Материальная цивилизация, экономика, капитализм. ХУ-ХУШ в в., "вышел на русском языке в 1986-1992 гг. [20]. Он представляет собой одно из высших достижений школы "Анналов" в стремлении осуществить исторический синтез

всех сторон жизни общества. Несмотря на то, что Бродель был далек от специального изучения истории культуры, его труд наложил столь сильный отпечаток на всю современную западную историографию, что под пером многих ее представителей и проблема ментальностей стала выступать в несколько ином свете. Вне изучения методологии Броделя, стремившегося "организовать историю мира" во времени и пространстве, выявить такие реальности в исторической жизни, которые приобретают мировое звучание, задают ритм всей человеческой культуре, понимание "Новой исторической науки'' было бы невозможным.

Книга "Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II" - труд Броделя, который обеспечил ему ведущее место в послевоенной историографии - по его собственному признанию была задумана как вполне традиционное исследование политики Филиппа II в Средиземноморье. Но под влиянием Февра ее замысел существенно изменился. Не испанский король и его политика, но страны и народы Средиземноморья, их жизнь, связи и, прежде всего, экономическая и материальная цивилизация, выступили на первый план. Книга писалась много лет, автор в ней предстает неутомимым тружеником, искателем архивных материалов, работавшим в хранилищах документов многих стран и городов. Она опирается на широкий круг впервые введенных в научный оборот источников [115, 116].

Однако, "ментальное" влияние Февра ощутимо не только в "цивилизационной'' концепции книги, но и в стиле ее исполнения. Бродель - великолепный стилист, он создает своего рода поэму, описывающую "Вечное Средиземноморье". Предисловие к ней начи­нается в объяснения в любви к Средиземноморью, которое под пером автора оживает, обретая характер, лицо, биографию и судьбу. Это даже дало основание его поклонникам видеть в своем мэтре не столько крупного ученого и мыслителя, сколько "большого художника и визионера" [4; 5-28].

Но проблема, изучаемая Броделем, более, чем научна - это подъем и упадок средиземноморского ареала на протяжении "длительного XVI столетия", изучаемые, по его выражению, "в комплексной тотальности". Эта "тотальность" исследована в трех планах, и, соответственно, в трех обширных разделах "Средиземноморья...". Каждый уровень исторической действи-

тельности, по его мысли, имеет собственные ритм и время, свою специфическую длительность, и, исходя из характерных для данного уровня временных ритмов, Бродель организует собранный им огромный фактический материал.

В первой части - "Роль среды", географического окружения человека, который взаимодействует с природой, - предпринят анализ физических условий жизни. Перед глазами читателей проходит богатейшая панорама многоликих пейзажей Средиземноморья, горы, плато, равнины, на которых местные жители занимаются земледелием и скотоводством, море, острова, береговая линия, климатические зоны, смены времен года. После этого весьма детализированного географического вступления идет описание морских и судоходных путей, мореплавания, положения городов. На этом уровне ход истории почти незаметен, перемены предельно медленны и ускользают от человеческого взора. Это скорее история постоянных повторений, вечно возвращающихся и возобновляющихся циклов, "история без времени", история стабильных, квазинеподвижных "структур". Природная среда не остается лишь фоном, на котором следует затем показать жизнь людей средиземноморского ареала - эта естественно-географическая "структура" у Броделя сама выступает в качестве своего рода исторического персонажа [115].

Вторая часть книги озаглавлена "Коллективные судьбы и общие тенденции" - в ней рассматриваются "социальные структуры", т. е. общество и экономика Средиземноморья в XVI веке: численный состав, плотность, размещение и движение населения, системы коммуникаций и циркулирование корреспонденции, земледелие, ремесла, торговля, денежное обращение, цены; далее следует характеристика средиземноморских империй, испанской и турецкой, их людских и материальных ресурсов, цивилизаций и взаимодействия между цивилизациями, их экспансия, формы войны, включая пиратство. Время на этом уровне протекает хотя и медленно, но ощутимо, ибо "структура", характеризующаяся "временем большой длительности" (la longue duree), сочетается здесь, "вступает в диалог" с "конъюнктурой", временем быстрым, кратким (le temps court) [115J. Эти конъюнктуры менялись на протяжении "долгого" XVI века, охватывающего, по сути, два столетия - со второй половины XV века до середины XVII века.

Подход Броделя к изучению социальной структуры, как можно видеть, необычен и, на первый взгляд, экстравагантен. Собственно социальная структура изучена весьма суммарно - о крестьянстве, например, составлявшем подавляющее большинство населения, сказано немногое и всего на нескольких страницах. Формы ведения войн занимают автора, пожалуй, больше, чем характеристика цивилизации. В изложении преобладает материально-экономическая сторона жизни, но при рассмотрении экономики преимущественное значение отдается не производству, а торговле и потреблению. Городское хозяйство явно доминирует над сельским.

Третья часть - "События, политика и народ" - как бы возвращает нас к традиционному пониманию истории, к истории "по примерке индивидуального человека". Событийная история рисует одни только поверхностные потрясения, это "эпидерма истории", история быстрых, внезапных, нервных колебаний, пена, порождаемая мощным и зачастую беззвучным движением главных массивов. Это лишь ярко вспыхивающие и быстро угасающие искры, "мелькающие светлячки". Поэтому, полагает Бродель, политическая история -"опасный вид истории", вводящий нас в заблуждение относительно подлинных исторических процессов, ускользающих от доверчивых историков.

Хотя история и "рассечена" Броделем на различные планы в соответствии с присущими каждому плану собственными временными ритмами, он специально оговаривает: история едина, и выделение разных уровней есть лишь способ организации и преподнесения материала. Применение же идеи множественности временных ритмов ведет к созданию истории особого рода "тотальной истории". ''Тотальная история" охватывает по замыслу Бролеля все аспекты исторической действительности, от природных до культурных. Но поскольку разные аспекты жизни людей подчиняются разному течению времени, их надлежит исследовать в трех разных "регистрах", на трех уровнях, выражающих разные концепции времени, - время природно-географическое, время социальное и время индивидуальное. Тотальная история, таким образом, это "многоголосая песнь", и в действительности существуют не три, но дюжины временных ритмов. Мало того, время делится "на тысячу быстрых и медленных ручейков, которые не имеют почти никакого касательства к повседневным ритмам хроники

или социальной истории'' [115]. В качестве упомянутых трех "регистров" выделены лишь главные, профилирующие типы темпоральности.

Связи между этими "регистрами" сложны, неоднозначны, но определенным образом соподчинены. Главное - установить, как соотносится событийный уровень исторической жизни, уровень, на котором действуют люди, индивиды, и структурные уровни экологии и экономики. Анализ Броделя показывает, что мощные структуры экологии и экономики обладают огромными длительностями и поэтому превращают историю в как бы недвижимый массив. На ею фоне роль индивидуальных событий оказывается весьма скромной. Это "носимые океаном истории обломки кораблекрушения, эфемерная блестящая поверхность". Определяющие тенденции истории, таким образом, таятся в глубинах супериндивидуальных природно-географических и материально-экономических структур, а не на "человеческом уровне". На фоне этих структур, разворачивающихся в эпической медленностью, люди как бы теряются; их деятельность определена микропроцессорами.

Какова же тогда мера человеческой свободы? Обладают ли ей простые люди или государственные деятели? "Любая из этих так называемых свобод, - пишет Бродель, - напоминает мне островок, почти тюрьму". Иными словами, человек действия - это тот, кто осознал свои ограничения и выбрал одну из оставшихся возможностей; это тот, кто способен извлечь пользу из неизбежного. Все попытки идти против преобладающего течения, глубокого смысла истории заранее обречены на провал. История индивидов с ее быстрыми нервными ритмами - эфемерна. "Поэтому, когда я думаю об индивиде, - продолжает Бродель, - он всегда видится мне плененным судьбой, на которую он не в состоянии воздействовать". В истории, в конечном счете, неизменно побеждает длительность. Свобода индивида ограничена, роль случая ничтожна. "По своему темпераменту я - "структуралист", события и даже краткосрочные коньюнктуры меня не привлекают". "...История лишь лепит людей и формирует их судьбу-анонимная история, работающая в глубине и по большей части молча" [115; 112-129].

Это мнение органично перекликается с знаменитой марксисткой формулой: "Свобода - это осознанная необходимость". Известно, что К. Маркс рассматривал человека одновременно и как

автора, и как актера разыгрываемой в истории драмы [77J. Для Броделя же человек - всего лишь актер, выполняющий роль, которая предписана ему не им сочиненным сценарием. Здесь Бродель скорее близок Льву Толстому, противопоставляющего в "Войне и мире" мудрого квиетиста Кутузова Наполеону, который мнит себя творцом истории, а на самом деле смахивает на ребенка, дергающего шнурок в карете, воображая, будто управляет ее движением.

Для Броделя такое мнение коренится в собственном жизненном опыте. По его признанию, подобное видение истории окончательно определилось у него во время пребывания в немецком плену - это понимание истории было "'единственно возможной жизненной реакцией на то трагическое время". Нужно было отвергнуть все происходившие вокруг события. "Долой событие, особенно тягостное! - пишет он- Мне нужно было верить, что история, что судьбы человечества свершаются на более глубоком уровне..." [19; 178-179]. "...В невообразимой дали и от нас, и от наших повседневных бед творилась история, верша свой неторопливый оборот, такой же неторопливый, как га древняя жизнь Средиземноморья, чью неизменность и своего рода величавую неподвижность я столь часто ощущал. Вот так и я пришел к сознательным поисках наиболее глубинного исторического языка..." [19; 178-179].

Событийная история, описывающая поступки людей, драматична, тогда как история структур, медленных и неторопливых ритмов, огромных временных протяженностей обычно лишена резких срывов и катастроф. История людей - это "время по мерке индивида, время повседневности, время наших иллюзий и озарений, -время хроникера и журналиста". "Социальная история страшится события, и не без оснований. Ведь короткое время - наиболее капризное и обманчивое из всех форм времени" [115; 350-358].

Так теория ''долгого времени" (la longue duree) стала психологической основой "геоистории" Броделя.

Книга "Средиземноморье...", вышедшая около полувека тому назад, прославила Броделя как выдающегося новатора, обогатившего историческую науку. Люсьен Февр назвал этот труд образцовым историческим исследованием нового типа. "Сломаны самые старые и самые почтенные традиции, хронологический порядок заменен динамическим и генетическим. - писал Февр. - Это революция в понимании истории, переворот в нашей прежней

практике, "историческая мутация кардинальной важности... огромный прогресс, спасительное обновление. Я уверен в том, что это провозвестник новых времен" [98; 176-186]. По заключению комиссии Сорбонны, труд Броделя сделает эпоху в мировой историографии.

Действительно, непривычные сюжеты исследования, предложенные Броделем, произвели на историков огромное впечатление. Была наконец-то осознана и высказана принципиальная важность изучения трудно поддающихся воздействию времени пластов исторической действительности как тяготеющих к неподвижности стабильных структур. По сути, это был принципиальный отказ от изучения одних только изменений в истории. Бродель показал, что силы традиции, медленных подспудных перемен, заметных лишь при приложении очень большого временного масштаба, силы "гомеостатичные", создающие возможность повторения, стояния на месте, неподвижности и квази­неподвижности,- эти исторические силы столь же реальны, как и силы развития. При такой постановке вопроса история продолжает оставаться наукой об изменениях, но также и наукой о функционировании, включая функционирование на прежней основе. Эту постановку вопроса развил в своей теории "неподвижной истории" Э. Леруа Ладюри.

Книга Броделя "Средиземноморье..." в считанные годы сделалась классической. Сам автор лукаво писал, что в его адрес было высказано "слишком много комплиментов и слишком мало критики". Очевидно, крайне удачным оказался его принцип подхода к материалу - с точки зрения анализа категорий времени. Такой анализ, в первую очередь "la longue duree", помог бы, на его взгляд, выработать общий язык для истории и для социальных наук (экономики, социологии, психологии, демографии, этнологии, антропологии, человеческой географии...). Историку важно, прежде всего, определить иерархию сил, течений, движений и установить форму их констелляции. Для этого необходимо изучить разные временные ритмы и связать их с соответствующими уровнями исторической реальности. Переход от нарративной, повествовательной истории, которая сосредоточивает свое внимание на событии, совершающемся в "кратком времени", к истории глубинной, к истории экономических и социальных структур, требует

переключения на время длительное - время хозяйственных циклов, периодов демографических подъемов и спадов.

"Структура" для историка есть конструкция, пишет Бродель. Но вместе,с тем и прежде всего она представляет собой реальность, связанную с временем большой протяженности. Структуры придают форму человеческой жизни, препятствуя ее "расползанию", они ставят ей пределы, за которые человек и его опыт не могут выйти. Это касается и природно-географических, и биологических констант. На протяжении веков человек остается пленником климата, годичных циклов, растительного мира и урожаев, поголовья скота, типа земледелия и условий производства. "Но и определенные формы ментальности, - замечает Бродель, отдавая дань своим учителям-анналистам, также могут образовывать темницы времени большой протяженности" [18; 216].

Таким образом, доказывает Бродель, природные и географические условия в купе с материально-экономическими данностями всецело и всесторонне детерминируют деятельность людей. Это означает несвободу индивидов и человеческих групп, принужденных выбирать узкие тропинки среди недвижимых массивов предопределенной истории. Событие, при этом, происходит лишь в "коротком времени"; оно не может оказывать влияние на мощные центральные течения исторического процесса, на функционирование субстанциональных структур. Факты совершаются в "коротком времени" событийной истории, поэтому они не более, чем "пыль" (poussiere), едва лишь прикасающаяся к подлинной почве истории. Впрочем, это касается лишь многообразных и индивидуально окрашенных фактов. Если же они однородны, повторяются и укладываются в серии, а потому могут быть подвергнуты счету и иными операциям, то становятся фактами научными, серийными, попадающие под действие "времени большой длительности'.

Можно видеть, что Бродель широко использует модели и "идеальные типы", которым он органично подчиняет живую ткань человеческой истории. Такое направление именуется структурализмом - оно разработано в лингвистике и этнологии, где применяется к языковым и символическим формам, к неосознанным феноменам коллективного поведения. Однако структурализм Броделя жестко детерминирован. Те пласты реальности, которые

менее всего меняются-природно-географические условия - вместе с тем в наибольшей степени определяют человеческую жизнь. От них зависят экономика и социальная структура. Чем короче ритмы, которым подчинен тот или иной уровень действительности, тем в меньшей мере этот уровень оказывает свое воздействие на исторический процесс. Иерархии временных длительностей, по Броделю, соответствует, таким образом, иерархия причинно-след­ственных связей в истории.

Может показаться, что Бродель в этом отказывается от мето­дологических установок своих учителей. Между тем, Февр неоднократно говорил о сближении истории с другими науками о человеке на путях его поли дисциплинарного изучения. Пожалуй, здесь Бродель продолжил этот поиск в "геоисторическом" направлении. Однако, вольно или невольно, на фоне "геоистории" теория ментальности оказалась в подчиненном положении. Это оказалось замеченным. Если направление, у истоков которого стоит Марк Блок, может быть охарактеризовано как новый вид социальной истории, органически включающей в себя исследование поведения и ментальностей людей, то "геоистория" Фернана Броделя представляет собой сочетание экономического материализма с географическим детерминизмом. Под новыми наименованиями преподносится не такое уж оригинальное содержание - отрицание человеческой активности и инициативы, игнорирование роли сознания индивидов и групп в историческом процессе [36].

В самом деле, черты экономического материализма, по сути игнорирующего культуру ментальности, проявились в фундаментальном груде Броделя "Материальная цивилизация и капитализм. XV-XVIII века" [20]. Считая понятие "социальная история" неясным и расплывчатым, он заменяет его другим -"социальная экономика" (socio-economies). Торговля, мореходство, коммуникации, город, денежное обращение, пища, потребление, цены, жилища, моды, другие разнообразные аспекты повседневной жизни - таковы главные персонажи этого капитального труда, основанного, как и "Средиземноморье...", на изучении колоссальных архивных богатств.

Бродель начинает свой труд постановкой вопроса - существует ли некий предел, ограничивающий всю жизнь людей, потолок, которого трудно достичь и который еще труднее преодолеть? И он

ищет "эту грань между возможным и невозможным" как в материально-экономической сфере, так и в области человеческих мыслей, эмоций, психологии и ценностей. Здесь можно видеть, что Бродель действительно является хорошим учеником своих великих учи гелей-а«налистов.

Так, рассматривая в книге "Структуры повседневности" процессы "аккультурации" европейца, т. е. постепенной выработке им тех цивилизационных навыков, манер или норм поведения, Бродель их увязывает с подчинением структурам "долгого времени" менее продолжительных поведенческих конъюнктур. "Долгое время" - "процесс цивилизации" - постепенно приводит нормы поведения европейцев к тем, которые стали для них характерными в Новое время. Это стоит проиллюстрировать, поскольку выпукло высветит суть методологии Броделя. Так, в Европе того периода получает распространение жанр наставлений для юношества: как надлежит вести себя во время совместной трапезы? От благородного человека ожидается благопристойное поведение. Сидя за столом, он не должен рыгать, плеваться и сморкаться, утираясь рукой или полой кафтана; не следует и блевать, не удаляясь от стола; неприлично класть надкусанный кусок мяса в блюдо, выставленное для общего пользования; нельзя разбрасывать обглоданные кости; край кубка, который передает один сотрапезник другому, нужно обтереть после того, как выпил из него и т. д. Эти очевидные ныне манеры в то время, видимо, далеко не сразу и нелегко прививались в дворянской среде.

Как же приводятся манеры в соответствие с "цивилизационными" требованиями дворянства и аристократии. Причина осуждения дурного поведения, по мнению Броделя, заключалась не в гигиенических соображениях - они пришли позднее и оправдывал и новое поведение как бы "задним числом". Причина коренилась в социальных отношениях и связанных с ними условностях: грубые манеры оскорбляют соседей, особенно знатных сотрапезников. Постепенно новые куртуазные манеры, вырабатывавшиеся при княжеских и королевских дворах, перестали быть достоянием одних лишь благородных и распространились в бюргерской среде. Эти манеры отличали людей воспитанных от простолюдинов, прежде всего, крестьян, которых авторы трактатов о застольных манерах именовали поэтому "скотами".

Но что же скрывается за двумя столь различными способами поведения и их сменой? Бродель показывает, что "незримая граница, отделяющая одно человеческое существо от другого'', в Средние века проходила не там, где мы привыкли ее ощущать в наше время. Индивиды в ту эпоху не были разобщены тем "барьером стыдливости", который затем был воздвигнут между ними. Поэтому еда из общей миски или котелка, питье из одного кубка были естественны, так же, как пользование лишь ножом и ложкой, но не вилкой. Последняя (и это, кстати, документально доказано Броделем) - довольно поздняя гостья в Западной Европе. В связи с этим упоминается маленький конфликт, имевший место в Венеции в 1360-70-е гг. Византийская принцесса, представительница более развитой цивилизации, была враждебно встречена в городе на лагуне, так как пользовалась вилкой, к которой местная аристократия не была приучена и в которой усмотрели поэтому нечто несообразное и богопротивное. Хронист, которому мы обязаны этим рассказом, с удовольствием прибавляет: не замедлила кара Господня, и тело грешницы было поражено гниением.

Тезис о том, что в рассматриваемое время индивид не был столь же четко обособлен от других, находит свое дальнейшее обоснование и в устройстве жилища. Изначально вообще все жилища земледельческих народов были одинаковыми [20, 136]. И на протяжении столетий не возникало необходимости делить внутреннее помещение на разгороженные комнаты: человек не испытывал потребности в обособлении и уединении. Поэтому и спали вповалку, вместе целой семьей. Дети были свидетелями сексуальной жизни взрослых, и никого это не шокировало. Затем внутреннее помещение дома начинают делить на комнаты, однако открытые и не изолированные. Посетители старинных дворцов и усадеб и сейчас могут в этом убедиться: покои в них, как правило, проходные, соединяющиеся в анфилады, ни в одной из комнат нет полного уединения.

Разумеется, причина не в ''неумении'' архитекторов и строителей, а в особом самоощущении индивида, постоянно остававшегося на виду и не терпевшего от этого никаких моральных неудобств. Намного позднее появляются обособленные закрывающиеся покои, комнаты, в которых спят супружеские пары, а не вся семья, включавшая слуг и нахлебников. И тогда же люди

перестают спать нагишом, как прежде, и заводят себе ночные рубахи. И тогда же знать обзаводится салфетками и носовыми платками. Индивид начинает сильнее испытывать потребность в уединении, в privacy, в том, чтобы изолировать себя и свое тело от других. "Уход" индивида в частную жизнь нашел отражение и в живописи: если средневековые художники писали человека на улице, перед его домом, то теперь появляются сцены внутри дома, в интерьере.

Процесс цивилизации шел медленно и неравномерно - столь же медленно,' как старое "долгое время" смешается под влиянием социальной "конъюнктуры" к новому "долгому времени". Но смешается совершенно очевидно - нужна лишь наблюдательность историка. Так, на картине Брейгеля "Крестьянская свадьба" лихо отплясывают мужики с бабами. И тут же кое-кто из мужчин, едва отойдя к стене дома, справляет малую нужду. Это никого не коробит и не оскорбляет, это - в порядке вещей. Пройдет время, и подобные явления станут недопустимыми. Здесь нет смысла множить примеры -достаточно обратиться к книге самого Броделя.

Изменение "структуры повседневности" происходит чрезвычайно медленно. Но можно видеть, как старые формы "коллективизма" оказываются невыносимыми и изживаются в определенной и постепенно расширяющейся социальной среде. Эти наблюдения свидетельствуют не о "росте бытовой культуры" и "изживании дикости" или "примитивности" - они отражают важные стороны трансформации человеческой личности, совершавшейся в контексте глубоких социальных и политических перемен, которые пережило европейское общество при переходе от Средневековья к Новому времени.

За эти изменения была уплачена высокая психологическая цена, поскольку человек переходил от экстравертного поведения к интравертному. Достаточно сравнить эмоционально необузданного рыцаря, с характерными для него вспышками ярости или веселья, легко сменявшимися слезами, с придворным, который был вынужден постоянно сдерживать свои эмоции и выверять каждый свой поступок, постоянно лгать и интриговать. Устанавливаются более строгий контроль и самоконтроль над эмоциональной жизнью, и сделавшаяся необходимой внутренняя дисциплина послужила источником психологических противоречий и нервных стрессов. Это очень похоже и на наше время.

Итак, Бродель за вещами обнаруживает людей, и за внешними манерами - психологическое содержание. Его метод дает возможность вскрыть ментальность людей, подсознательные стимулы их социального поведения, придает более глубокий смысл анализу материальной цивилизации. "La longue durae" Броделя характеризуется, таким образом, с одной стороны, сильнейшей инерционностью, а с другой - это время "конъюнктур", время творческих изменений, непрекращающегося труда культуры по усвоению и переработке как собственного, так и унаследованного содержания. Это означает гибкость концептуального аппарата Броделя - он, как представляется, достаточно приспособлен, чтобы ставить и решать существенные и актуальные проблемы истории и ментальностей.

Несколько слов о позднем Броделе. В начале 1960-х гг. он основывает новый научный центр - "Дом наук о человеке", главой которого оставался вплоть до своей кончины в 1995 году. Ученый работает над многотомной монографией, надуманной в четырех частях. Из них он успел написать только первые две части: ''Пространство и история" и "Люди и вещи" [120]. Этот труд имеет общее название "L'identite de la France". L'idenit -это и идентичность, самотождество, самобытность. Верный склонное™ своей молодости персонифицировать исторические и историко-географические понятия (как в "Средиземноморье...", Бродель здесь воспевает индивидуальность Франции, и как бы приглашает читателя последовать за ним в своего рода путешествие по его любимой стране, характеризующейся, на его взгляд, одновременно многообразием и единством. Изобилие фактов наглядно демонстрируют многовековые циклы в истории Франции, Бродель предпринимает обзор всех интересующих его аспектов на протяжении всей ее истории. Вещи, повседневные структуры, и лишь затем сами люди привлекают его внимание. "Люди не делают историю, это история их делает...", - такими словами завершается его последний не оконченный труд. "Для Бога-Отца год не в счет; век подобен мигу единому. Я интересуюсь в первую очередь почти неподвижной историей (1'histoire quasi immobile), историей повторяющейся, которая происходит под покровом поверхностной истории флюктуации и событий" [120].

Ясно, что Бродель противоречив. Однако, "общественное мнение" историков оценило его более, чем высоко. Выдвигалось предложение присудить ему Нобелевскую премию. В Соединенных Шпатах создан ''Центр Фернана Броделя" для изучения экономики, исторических систем и цивилизаций, который издает свой "Журнал" ("Review"). В нем отмечено, что именно в период активной научной и организаторской деятельности Броделя усилилось воздействие "Анналов" на мировую историографию. Его называют "князь истории", "первый из историков", "человек, который пересоздал историю" и даже "человек, изменивший ход истории", его жизнь - это "эпопея короля Броделя". И если Люсьен Февр говорил "История -это человек", то "что касается меня, - писал Бродель в 1984 году,- то я бы сказал: "История - это человек и все остальное. Все - история, и земля, и климат, и геологические сдвиги" [120]. Это и есть ''тотальная" или "глобальная история", которая сейчас развивается в разных направлениях его коллегами и учениками. Ибо "для меня история может быть понятна только в п измерениях, как "многомерная история". И, как сказано в предисловии к сборнику "Читать Броделя", незачем превращать его труды в абсолют или в некую святыню, вне подлежащий дискуссии текст [4; 5-28].

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: