2.3 Правовые основы власти императора и Патриарха. Концепция «Симфонии властей».

Симфония властей, сложившаяся в Византии, представляет собой наиболее гармоничную схему взаимоотношений церковной и государственной власти[38]. Из многообразия вариантов сосуществования государства и церковной организации, как правило, выделяются три модели их взаимодействия: цезарепапизм (подчинение Церкви государственной власти), папоцезаризм (превалирование духовной власти над светской) и симфония (sumjwnia; consensus), которая предполагает союз церковной и государственной власти. В основе этого союза лежит идея гармонии и согласия властей, сосуществующих, но не сливающихся друг с другом, взаимодействующих, но не стремящихся к подчинению друг друга[39]. Византийская симфония, как часть идеального, божественного мирового порядка, заключающаяся в сочетании светской и духовной власти, в сознании византийцев не мыслились одна без другой. Как отмечал русский византинист и историк церкви И. И. Соколов, в византийском представлении о мире «... церковь и государство – один сложный и нераздельный организм. Государство – материя, Церковь – форма. Верховным Законодателем-Судьей и Правителем церковно-государственного организма является Сам Господь Иисус Христос. Его наместники на земле – царь и патриарх, из коих первый управляет телом, а второй – душой, но оба они необходимейшая основа государственной жизни[40].

Сама идеи «симфонии властей» в Визан­тийской империи была четко сформулирована в пре­амбуле к шестой новелле Святого Императора Юстиниана: «Величайшие блага, дарованные людям высшею благостью Божией, суть священство и Царство, из ко­торых первое (священство) заботится о божественных делах, а второе (Царство) руководит и заботится о человеческих делах, а оба, исходя из одного и того же источника, составляют укра­шение человеческой жизни на земле. Потому ничто не лежит так на сердце Царей, как честь священнослужителей, кото­рые со своей стороны служат им, молясь непрестанно за них Богу».

Таким образом, суть симфонии заключалась в обоюдном сотрудничестве, во взаимном служении интересам государства, а также в четком разграничении сфер деятельности государства и церкви (духовная сфера – в ведении патриарха, материальная – императора) без вторжения одной стороны в сферу исключительной компетенции другой. Так, государь не вмешивался в церковные догматы и законы, принятые Вселенскими и поместными Соборами, а Церковь, со своей стороны, исходя из Святого Писания и святоотеческих древних традиций, считала царскую власть единой правильной формой правления государством, единственной угодной Богу политической системой. В идеале обе силы не могли существовать друг без друга, поскольку: «... византийский самодержец (автократор) выступил властью верховной в отношении подданных, но не безусловной, не абсолютной, ибо имеет определенное, обуславливающее эту власть содержание, а именно: волю и закон Бога, Которому он служит. Около этой Верховной власти стояла постоянная живая Церковь, носительница Божественной нравственной воли, и сам самодержец был лишь членом, но не господином Церкви».

В трактате «Tomus de anathematis vinculo» папа Геласий I, после утверждения, что до Христа цари и правители выполняли жреческие функции, сделал вывод, что Христос, помня о слабости человека, «разделил функции двух властных компетенций и сделал их самостоятельными сферами. Духовная сфера держит известную дистанцию по отношению к обстоятельствам здешнего мира, и, с другой стороны, тот, кто имеет дело с земными вещами, не должен претендовать на руководство делами божественными». Несмотря на всё это у некоторых правителей всё же были попытки подчинить церковь своей власти, однако ни одна из них не увенчалась успехом из-за сопротивления населения, как и попытки патриархов вмешиваться в дела управления государством не имели должного положительного результата[41].

Принцип «симфонии властей», по мнению отечественного историка церкви И. И. Лебедева, стал основополагающим в процессе строительства византийского государства, «реальным признаком византинизма»[42].

Вводная конституция к Дигестам императора Юстиниана декларирует способность законов упорядочивать как «человеческие», так и «божественные» дела. В государственной идеологии Византии наблюдалась тенденция ставить императора над Церковью, объявляя его «наместником Христа», «архиереем, пусть и не служащим» и т. п.. Вместе с тем широкие полномочия Константинопольских Патриархов в решении церковных вопросов и их общественный авторитет доставляли немало проблем императорам, если они осмеливались нарушить церковные каноны. Влияние императора на дела Церкви было хоть и велико, но не безгранично. В каноническом праве высшим юридическим авторитетом обладал не император, а Вселенский Собор. Император в отношении Церкви выступал de iure как надзирающая и координирующая, но не как руководящая инстанция. Вместе с Патриархом он был обязан следить за соблюдением канонов, однако не имел права издавать, отменять и толковать каноны и не мог без санкции митрополита принимать от клириков прошения и выступать в роли посредника или судьи по церковным вопросам[43].

Роль императора в Церкви ограничивалась лишь несколькими административными функциями: он утверждал кандидатов на Патриаршие престолы, созывал Вселенские Соборы, утверждал соборные постановления, подкреплял особыми законами действенность церковных канонов мог менять церковно-административную структуру, присваивая ранги епископиям и митрополиям. Император также мог поручить епископу или гос. чиновнику разобрать то или иное спорное дело, касающееся Церкви. В особых случаях императоры брали на себя и ряд административных функций церковных властей: назначение митрополитов, вызов митрополитов в столицу на Патриарший суд. Поскольку Церковь не имела собственного карательного аппарата, император выступал также в роли инстанции, защищающей интересы Церкви методами принуждения[44]. Однако деятельность императора в поддержку православной веры и Церкви подробно не регламентировалась, а потому нередко носила характер импровизации. Ни церковные каноны, ни светские законы ничего не говорят о праве императора толковать основы христианского вероучения и навязывать эти толкования Церкви. Тем не менее произвольное вмешательство императоров в богословские споры периода Вселенских Соборов на стороне одной из партий имело место и нередко приводило к временному торжеству еретических догматов[45].

Константинопольский Патриарх был не только Предстоятелем своего Патриархата, но со времени правления императора Зинона, а затем Юстиниана I считался руководителем всех церковных дел в империи и духовным наставником императора. Императору Юстиниану принадлежит и первая формулировка принципа «симфонии» в преамбуле к 6-й новелле: гармоничное сотрудничество светской и духовной властей[46]. Тот же принцип согласия царской и патриаршей власти эксплицитно сформулирован в «Исагоге» и повторен позднее в «Алфавитной синтагме» Матфея Властаря (XIV в. )

Впервые в византийском светском праве раздел «О патриархе» появляется в «Исагоге» - официальном законодательном сборнике, написанном при участии Патриарха Фотия (858-867, 877-886). Здесь Патриарх именуется «живым и одушевленным образом Христа, словами и делами изобразующим Истину». Правом и обязанностью Патриарха является выступление перед императором в защиту Православия. Только Патриарх имел право толковать церковные каноны, принимать в лоно Церкви кающихся еретиков и отступников либо поручать это другим лицам.

В законодательной сфере симфония властей проявилась в согласовании закона и канона - церковного правила. Однако, в связи с этим стоит отметить определенные проблемы согласования, возникшие, в связи, во-первых, с христианизацией большей части населения империи, во-вторых, с упорядочением самих канонов и их оформлением в сборники или своды. Христиане в случае коллизии между законом и каноном пребывали в смятении - что предпочесть, чему следовать, чтобы, с одной стороны, оставаться законопослушными гражданами империи, с другой - не нарушить Божественное предписание. В большинстве случаев верующие ставили каноны на первое место. Императоры, заметив возникающее противоречие, сначала пытались противодействовать силе канонов. Так, Констанций II заявил на Миланском соборе в 355 г.: «То, что мне угодно, — это и есть канон». Но спустя столетие, в 451 г., под давлением участников IV Вселенского собора императоры Валентиниан и Маркиан издали конституцию, согласно которой все законы, изданные в нарушение церковных канонов, признаются недействительными (С. 1. 2. 12)[47]. Император Юстиниан в октябре 530 г. заявил, что «божественные каноны имеют силу не меньшую, чем законы» (С. 1. 3. 44. 1)[48]. Это положение он развернул в своей знаменитой 131 Новелле от 545 г., гласящей: «Предписываем, чтобы священные церковные каноны, изданные или подтвержденные четырьмя святыми соборами, а именно - Никейским, Константинопольским, Эфесским и Халкидонским..., имели ранг законов; ибо догматы четырёх вышеназванных соборов мы признаём наподобие святых писаний, а их каноны храним, как законы» (Nov. Just. 131. 1). «Василики» в нач. Х в. расширили действие этой новеллы вплоть до II Никейского собора 787 г. [49]. Юстиниан же в предисловии к 137 Новелле указал чёткие различия между законом и каноном: целью гражданских законов является общественная безопасность, церковные каноны установлены ради спасения души. Власть над законами вверена от Бога императору, наблюдение за соблюдением канонов и само их установление вверено епископам[50]. Некоторые исследователи считают, что, уравнивая каноны и законы, императоры включали нормы канонического права в общую законодательную систему государства, в которой император выступал в качестве универсального законодателя[51]. Действительно, после утверждения императорской властью вероопределения Церкви исполнялись верующими не только как правило веры, установленное Церковью, но и как государственный закон, исполнение которого охранялось государственной властью[52].

Так, IV Вселенский Собор постановил: «Никакой прагматический указ, противный канонам, не должен иметь силы; должны преимуществовать каноны отцов». Эта резолюция Собора была принята для государства и императором Mapкиaном: «Мы лишаем силы и твердости все прагматические указы, противоречащие канонам, изданные из соображений фаворитизма или честолюбия»[53].

По смыслу постановления IV Вселенского Собора, воля императора не имеет для церкви обязательного значения. Лишь сама церковь может придать императорскому постановлению силу канона.

Указывая на необходимость и возможность сотрудничества двух видов власти, концепция «симфонии властей» исходила из постулата, что у церкви и государства есть сферы, которые не могут быть им безразличны, и которые составляют предмет их общего внимания и общей заботы. Это, прежде всего, общественная нравственность, которая, с одной стороны, имеет отношение к созидаемому церковью делу спасения людей, а с другой – составляет внутреннюю опору прочности государственного правления, лежит в основе правового статуса церкви в государстве.

Доктрина «симфонии властей» стала, по существу, политической доктриной Византийской империи, а в последующем – до времени правления Петра I и Российского государства; православным принципом, желаемым идеалом взаимоотношений церкви и светской власти. Приверженцы доктрины «симфонии властей», не говоря уже об явных оппонентах, признавали, что при всей ее привлекательности и популярности она все-таки осталась поистине идеалом, причем идеалом недосягаемым. Отношения государственной власти и церкви были далеки от идеала «симфонии». Но это было не так[54].

Тем не менее, созданная в Византии доктрина «симфонии властей» дала мощный импульс для развития в славянском мире теории оцерковленного государства, что наглядно подтвердило последующее время, реалии политической и религиозной жизни, политико-теоретические воззрения, особенно сформированные в царствование Македонской династии. Так, Карташев А. В., историк православия, богослов, много занимавшийся изучением проблем взаимоотношения церкви и государства, признавал «симфонию властей» «теоретически наилучшей из всех существующих».

Концепция «симфонии властей», выраженная Юстинианом I и ставшая новым словом в политической составляющей христианской и светской доктрины Средневековья, послужила не только стимулом для развития политической христианской мысли, но и получила дальнейшее обогащение в посланиях монархов, законодательных актах, трудах богословов.