А. В. Лубский. Альтернативные. Модели  исторического  исследования. Лубский А. В. . Введение

Лубский А. В.

Л 106 Альтернативные модели исторического исследования / Отв. ред. Ю. Г. Волков – М.: Изд-во «Социально-гуманитарные знания», 2004. – с.

ISBN 1-5-901715-33-0

 В работе осмысливаются когнитивные практики, сложившиеся в историческом познании, выделяются классическая, неклассическая и неоклассическая модели научного исторического исследования, рассматриваются их предметные области, когнитивные стратегии и методологические принципы, а также влияние постмодернистских идей на историческую науку.

Предназначается специалистам в области методологии исторического познания.

УДК 30

ББК 63. 2

ISBN 1-5-901715-33-0             Ó Лубский А. В., 2005

Ó Издательство «Социально-гуманитарные знания», 2005

ВВЕДЕНИЕ

Целокупная Истина упала на землю и разбилась на мелкие осколки, подобравшие их возомнили себя обладателями всей Истины.

 П. Флоренский

Согласно теории когнитивной эволюции, каждая историческая эпоха рождала свои доминирующие способы приобретения знаний. В античные времена приращение знаний осуществлялось через соизмерение разных сущностей («эпоха соразмерности»), в средние века – путем дознания («эпоха единознания»), в Новое время – в результате узнавания («эпоха соответствия»). В новейшее время основным содержанием когнитивной деятельности выступает познание, т. е. построение целостной системы знаний, объединенной с сочувственным восприятием действительности – постижением («эпоха индивидуализации»). При этом подчеркивается, что только познание имеет отношение к знаниям в узком смысле слова как «системе фундаментальных сведений об устройстве естественной природы, артефактов, общества и самого человека»[1].

Сегодня наиболее развитые страны вступают в стадию информационного общества, основанного на производстве, распространении и потреблении научных знаний. В связи с этим некоторые ученые считают, что именно отношение к знаниям, к возможностям их создания и использования все в большей степени будет определять социальную структуру общества, а также роль тех или иных стран в новом мировом порядке. При этом проблематика научного познания признается центральной для понимания общества и человека[2].

На протяжении XIX–XX вв. ведущие позиции в гуманитарном познании занимала история, которая в европейской интеллектуальной традиции пользовалась репутацией парадигмальной науки о человеке[3]. Ее важнейшей функцией было производство достоверных знаний о прошлом как историческом опыте и формирование на этой основе исторического сознания как способа приобщения к традиции.

Историческое познание было всегда обеспокоено поиском истины: надежнее истина – крепче историческая память, крепче историческая память – больше социальной уверенности. Для обыденного сознания историческая память важнее истины, память в нем избирательна, а истина эмоциональна. Поэтому в повседневной жизни людям важнее экзистенциальная сторона истины, они жаждут «правды», эмоционально относясь к историческим акцентам. Для научного сознания истина важнее памяти, наука стремится придать ей максимальную достоверность. В современном научном сознании содержанием исторической истины является оценочная характеристика знания в контексте его соотношения, с одной стороны, с предметом исторического исследования, с другой – со сферой процессуального исторического мышления.

В последней трети XX в. методологические основы исторического познания были потрясены «постмодернистским вызовом»[4]. В результате историческая наука превратилась в «мультпарадигмальную» дисциплину: в ней существует огромное количество направлений, течений и школ; методологический сепаратизм размывает стандарты научной профессиональной деятельности; ученые говорят на разных языках, все меньше понимая друг друга и все больше обвиняя своих оппонентов в «ненаучности».

Историческая наука оказалась на распутье: одни соблазняют ее прелестями постмодернистской вседозволенности, другие зовут «вернуться к Геродоту», третьи требуют достоверности, точности и научности, четвертые предлагают выработать новые научные стандарты познавательной деятельности. Наступил, как полагают многие исследователи, затяжной эпистемологический кризис, «поставивший под сомнение саму веру в неизменность и доступность прошлого, скомпрометировавший возможности исторического постижения и подорвавший нашу способность определять себя во времени»[5]. Прошлое стало чрезвычайно актуализированным, историческое знание зачастую является зеркальным отраже­нием настоящего. Историческому знанию перестали доверять, оно стало слишком ангажированным и идеологизированным, чтобы казаться истинным, или хотя бы правдивым.

Эпистемологический кризис, охвативший историческую науку, и развернувшиеся методологические «бои за историю» требуют соответствующей философской рефлексии. В этом деле важен и ретроспективный взгляд на историю методологических исканий, и актуальный, поскольку в условиях «распадающегося» методологического сознания стереотипы научного мы­шления исследователя перестают работать, и перспективный, позволяющий сконструировать «образ» будущей исторической науки и обозначить возможные стандарты научной в ней деятельности.

Историческая наука в России, обретя свободу от «директивных указаний», в настоящее время также находится в эпистемологическом поиске, столкнувшись с проблемой методологической самоидентификации[6]. В ней отчетливо проявились две тенденции: с одной стороны, бывшие «шестидесятники» обнаружили стремление к методологическому реваншу и возрождению «обновленного» марксизма, а с другой – новое поколение историков активно использует методологические идеи, заимствованные из арсенала немарксистской историографии[7].

В большинстве своем отечественные историки сегодня работают в русле социологического или антропологического подходов к изучению истории. Сторонники первого подхода, испытывая сильное влияние марксистского методологического «наследия», обеспокоены в первую очередь утратой методологии, «позволяющей получать полную и объектив­ную информацию о прошлом»[8]. Сторонники второго подхода, сформировавшегося под влиянием школы «Анналов», развитие исторической науки связывают с утверждением в ней «понимающей» методологии и «парадигмы ценностей».

Сколько-нибудь влия­тельного постмодернистского крыла в отечественной исторической науке не сложилось[9]. Более того, в конце 80-х – начале 90-х гг. прошлого века постмодернизм в России воспринимался как интеллектуальное течение с явно выраженной гуманитарной направленностью, отказавшееся от жесткого сциентизма позитивистской историографии. Поэтому постмодернизм отечественными исследователями зачастую отождествлялся с антропологическим походом к истории[10]. При этом постмодернизм рассматривался как стрем­ление уйти от крайностей примитивного сциентизма и аб­солютного релятивизма, как поиск «третьего пути», на котором история могла бы избежать опасности растворения, с одной стороны, в «точных» нау­ках, не способных сформировать комплексное видение че­ловека и общества, а с другой – в литературе, не связанной обяза­тельствами по отношению к прошлому. В этом плане к постмодернистам можно было причислять любого историка, поддерживаю­щего главное требование перестроечной историогра­фии – «вернуть истории человека».

Только в середине 90-х гг. ХХ в. в отечественной исторической эпистемологии появились работы, в которых постмодернизм стал рассматриваться в русле преодоления модер­нистских норм мышления и связываться со стра­тегиями постструктурализма и деконструктивизма и отказом от субъектно-объектной дихотомии[11]. Однако такая трактовка постмодернизма грозила обесценить практически все профессио­нальные навыки, которыми гордились российские истори­ки, поэто­му их реакция на распространение постмодернистских идей в историческом науке стала в целом негативной[12].

Разнообразие существующих в современном историческом познании когнитивных практик, сложившихся в разное время и в различных социокультурных и эпистемологических контекстах, делает их концептуальную интерпретацию актуальной познавательно задачей.

В отечественной интеллектуальной традиции одной из сильных ее сторон является стремление к изучению природы познания, в том числе и исторического. Уже на рубеже XIX–XX вв. достижения отечественных ученых в области разработки проблем методологии истории выдвинули российскую историческую науку на ведущие позиции в мире. В 20-х – начале 30-х гг. внимание к методологическим проблемам исторического познания было обусловлено развернувшейся критикой «буржуазной» историографии и утверждением в советской исторической науке марксистско-ленинских методологических принципов[13]. Однако в советское время интерес к методологическим проблемам на долгое время был утрачен. Сложившаяся к концу 30-х и благополучно просуществовавшая до конца 50-х гг. «официально проверенная и одобренная» концепция истории, опиравшаяся на теорию общественно-экономических формаций, была пропитана марксистко-ленинской идео­логией, позволявшей искажать и изымать из обращения исторические источники, подгонять фак­ты под схемы, якобы заданные объективным ходом поступательного развития истории[14].

Потребность в переосмыслении проблем исторической эпистемологии возникла в советской исторической науке лишь в начале 60-х гг., в момент ослабления «идеологической узды» и осознания необходимости обновления обветшалых догм исторического материализма, когда открылись более широкие возможности доступа к архивным источникам и зарубеж­ной литературе[15]. В 1964 г. было принято специальное Постановление Президиума Академии наук СССР «О разработке методологических вопросов истории», в котором речь шла о необходимости дальнейшего развития исторической науки в русле марксистско-ленинской методологии исторического познания за счет преодоления догматизма, субъективизма и иллюстративности[16].

Это постановление сыграло большую роль в активизации методологических исследований в СССР. Однако некоторые из советских философов и историков того времени не только занялись преодолением догматизма, но и предприняли попытку нового прочтения марксизма. Поэтому разработка методологических проблем истории в 60-х гг. осуществлялась, с одной стороны, в русле ленинской теории отражения и «очищенной от вульгаризаторских наслоений» марксистской теории общественно-экономических формаций, а с другой – в русле претензий на новое толкование марксизма в целом[17].

В 1964 г. в Институте истории АН СССР был создан сектор методологии истории, который в эпоху интеллектуального «ренессанса» шестидесятников стал главным центром переосмысления отечественной и зарубежной истории, которое осуществлялось под флагом «возвращения к марксизму подлинному и неискаженному». Однако деятельность этого сектора постоянно подвергалась идеологическим гонениям и в начале 70-х гг. закончилась партийными «разборками», закрытием сектора и разгромом «нового направления в исторической науке».

Вместе с тем партократии, расправившейся с методологической «ересью» в советской исторической науке, не удалось погасить интерес отечественных ученых к методологическим проблемам исторического познания. Более того, он актуализировался в связи с выходом советской исторической науки на международную арену, которая стала переходить от самоизоляции и связанного с ней методологического высокомерия к налаживанию контактов с зарубежными историками. Диалога при этом, как правило, не получалось, а сотрудничество превращалось в методологическую конфронтацию. Однако выход советской исторической науки на международную арену, регулярное участие отечественных историков в международных исторических конгрессах, проведение XIII Международного конгресса исторических наук в СССР, материалы которого были опубликованы на русском языке, создавали интеллектуальную основу для обмена методологическими идеями, несмотря на всю ригористическую риторику адептов марксистско-ленинского учения.

Стремясь направить методологический «бум», охвативший советскую историческую науку, в нужное русло, партийное руководство в 1976 г. официально разрешило дискуссию по проблемам методологии истории, которая развернулась на страницах журнала «История КПСС». В центре ее внимания оказались вопросы, связанные с пониманием того, что такое методология истории и какова ее структура. Ничего принципиально нового в марксистско-ленинскую теорию исторического познания эта дискуссия не внесла. Основные его принципы – объективность, историзм и партийность – были признаны священными, а всякие рассуждения о необходимости разработки каких-то специальных проблем методологии исторической науки были пресечены. Поэтому многие исследователи, проявившие в те годы интерес к методологическим проблемам исторического познания, ушли в источниковедение, где партийно-идеологическое влияние было не столь сильным.

В 70–80-х гг. ХХ в. в СССР были опубликованы десятки монографий и сотни статей, посвященные методологическим проблемам истории. Одни из них были фундаменталистско-марксистского толка[18], другие – содержали методологические новации[19].

Разработка методологических проблем истории в те годы осуществлялась в русле «ленинской теории отражения» и «марксистско-ленинской теории общественно-экономических формаций» в контексте борьбы с буржуазной методологией истории. Однако сама актуализация методологической деятельности в исторической науке, в которую оказались вовлеченными наиболее творческие ученые, на практике вела не к укреплению марксистских методологических устоев, а к попыткам интегрировать в марксистское методологическое сознание целый ряд новаций, таких как идея многовариантности исторического процесса, проблемы «человека в истории» и «истории в человеке», вопросы культурологического подхода в историческом познании, исторического моделирования и использования количественных методов в исторических исследованиях.

Авторов инновационных работ отличало глубокое знание немарксистской литературы методологического содержания. Это позволяло им под флагом «критики буржуазной историографии» не только знакомить читателей с важнейшими направлениями «буржуазной» методологической мысли, но и по-новому трактовать некоторые аспекты марксистской методологии, прежде всего такие, как особенности исторического познания, взаимодействие объективного и субъективного в изучении прошлого, природа исторического источника и исторического факта, эмпирический и теоретический уровень исторического исследования. Это способствовало тому, что в конце 80-х гг. сквозь толщу марксистского монистического взгляда на историю стали пробиваться ростки идеи методологического плюрализма и возможности ее плюралистической интерпретации. Появлению этих новаций во многом способствовало и то обстоятельство, что в отечественной эпистемологии в те годы стало развиваться новое направление, связанное с разработкой ее «деятельностного» варианта, которое оказалось, как отмечает В. А. Лекторский, полем интеллектуального диссидентства, противостоявшего официальному марксизму-ленинизму и догматической теории отражения[20].

Однако в постсоветский период познавательный интерес к методологическим проблемам исторического познания стал угасать. Еще в период перестройки акценты были смещены с вопроса о способах получения исторического знания на результаты исторических исследований: исторические знания стали подвергаться ревизии на предмет «исторической правды». Историческое сознание в 90-х гг. прошлого века оказалось больше озабочено критикой марксизма и разоблачениями советской версии отечественной и зарубежной истории, чем разработками в сфере методологии исторического познания. Единственной новацией в эпистемологической области оказалось стремление заменить (или дополнить) формационный подход цивилизационным[21].

В условиях критики марксизма усилилось недоверие к методологии истории вообще, появилась, как отмечает академик А. О. Чубарьян, «аллергия на вопросы методологии в целом»[22]. Это недоверие обусловливается тем, что методология истории продолжает казаться многим отечественным историкам дисциплиной, слишком отвлеченной от практических потребностей исторического исследования. Более того, в сознании самих историков, подчеркивает А. Н. Мининков, сформировалось отношение к методологии как к мощному орудию идеологического воздействия на них, ограничения их творческой самостоятельности и свободы выражения мысли, как орудию критики, зачастую самой разносной, с «оргвыводами», как это имело место на протяжении многолетней истории развития советской историографии[23].

 «Поисковое» состояние, в котором оказалась отечественная историческая наука в конце ХХ – начале ХХI в., сопровождается определенными когнитивными издержками. В ней стало много дилетантизма, порождающего эпистемологический эклектизм в худшем смысле этого слова. Некоторые отечественные историки в погоне за модой и сенсацией забыли о научности и профессиональной этике, и сама историческая наука подверглась нашествию «околонаучного маргинала»[24].

В постсоветское время методологическое сознание в отечественной исторической науке развивалось в основном за счет осмысления историками своих собственных исследовательских действий, а также в результате интериоризации зарубежного методологического опыта[25]. Методологические работы, посвященные непосредственно процессу исторического исследования, стали редкостью[26]. Вместе с тем появились новые учебные пособия по методологии истории[27], а также переводы иностранной литературы, которая, несомненно, «будоражит» отечественное методологическое сознание[28].

В философской и научной литературе уже затрагивались некоторые из сюжетов, имеющие отношение к проблемам, которые рассматриваются в данной монографии. В работе В. А. Лекторского анализируются вопросы взаимоотноше­ния классической и неклассической эпистемологии. В ней дается также критический разбор тех догматические стереотипов отечественных исследований в области теории познания, которые связаны с «теорией отражения». При этом В. А. Лекторский подчеркивает, что современная критика «теории отражения» иногда сопровождается восхвалением субъективизма и инстру­ментализма. В этом случае догматические и наивные идеи «тео­рии отражения» выбрасываются вместе со свойственным ей эпистемоло­гическим реализмом. А между тем, как отмечает исследователь, большинство специалистов по эпистемологии и философии науки в мире сегодня занимают именно реалистическую позицию[29].

Пересмотру классической теории познания применительно к гуманитарным наукам посвящена работа Л. А. Микешиной. Традиционная эпистемология, в которой «очищенный» мир разума представляет собой абстрактный, теоретизированный мир, существующий по своим имманент­ным законам, является, по ее мнению, ни чем иным, как виртуальным феноменом. Поэтому традиционная эпистемология не приложима к не­посредственному, живому познанию. Философия познания должна обращаться, считает Л. А. Микешина, не к абстракции субъ­екта, но к целостному человеку познающему и интерпретирующему. Богатство познавательного опыта, полагает она, ставит сегодня проблему возможного синтеза многообразных когнитивных практик на основе принципа дове­рия субъекту познания, в том числе и в исторических исследованиях[30].

В связи с выделением различных типов рациональ­ности в настоящее время предпринимаются попытки конструкции различных образов философии и философии истории. Так, В. С. Данилова считает, что в классической философии основным методом исследования является логика, в неклассической – методология научного поиска, в постнеклассической философии методология начинает определяться языком как главным источником философского знания[31].

Классическая, неклассическая и постнеклассическая философия истории, базируется, как отмечает Е. М. Сергейчик, на различных, исторически обусловленных стилях европейского философского мышления[32]. Основой классической философии истории выступает «субстанция как субъект», неклассической – «субъективизация логического», постнеклассической – «историчность субъективного». Однако при этом автор к неклассической философии истории относит и позитивистов, и антипозитивистов, в частности неокантианцев[33].

В современной литературе рассматриваются также отдельные черты классической и неклассической парадигм социального и исторического познания. Базовой чертой классической парадигмы, как отмечают исследователи, является объективизм, стремление к поиску логики истории и теоретическому охвату всех сторон общественной жизни в единой концептуально непротиворечивой схеме. Неклассическая парадигма базируется на опыте феноменологической альтернативы[34].

 При изучении исторического познания одни исследователи предлагают рассматривать его как процесс, другие – как деятельность. В изучении исторического познания, по мнению К. В. Хвостовой, надо выделять два аспекта: теоретический, направленный на определение места исторического познания в системе других наук, и прагматический, предполагающий изучение исторического познания как процесса, связанного со спонтанным автономным развитием исторического знания, стремлением историка к совершенствованию методики познания[35]. Деятельностный подход в эпистемологии стал разрабатываться еще в 70–80-х гг. прошлого века в трудах В. А. Лекторского, М. К. Мамардашвили, В. С. Швырева, Г. П. Щедровицкого, Э. Г. Юдина, которые стремились к созданию единой теории деятельности в рамках марксистской парадигмы[36]. В настоящее время ставится задача переосмысления деятельностного подхода в русле теорий коммуни­кации[37]. При этом признается возможность создания различных вариантов деятельностной теории[38], в том числе и применительно к историческому познанию.

Понимание природы методологической деятельности в исторической науке непосредственно связано с трактовкой понятия «методология истории», которое в современной литературе употребляется в различных смыслах. С одной стороны, под «методологией» подразумевают «теорию исторического познания» или «совокупность принципов и методов исторического исследования»[39], с другой – специальную дисциплину, обеспечивающую «организацию исследовательского процесса с целью получения нового и максимально достоверного знания»[40].

Отсутствие четкого различия указанных двух случаев употреблении понятия «методология истории» приводит к тому, что в научной литературе часто смешиваются представления о структуре методологии как системе теоретических знаний, выполняющих функцию когнитивных установок в историческом исследовании, и предмете методологии как научной дисциплины.

По вопросу о структуре методологии истории как системе теоретических знаний важным является положение, высказанное в свое время А. В. Гулыгой, о том, что в методологии надо различать две стороны, «из которых одна разрабатывается на основе исследования в той или иной конкретной области, а другая охватывает целый круг проблем, тесно связанных с нашим мировоззрением, и представляет собой философскую проблематику методологии истории»[41]. В целом в настоящее время в понимании структуры методологии истории доминирует подход, сложившийся еще в 70-х гг. ХХ в., согласно которому в ней следует выделять три уровня: 1) философский, 2) общенаучный, 3) частно-научный[42].

Среди исследователей нет единства в представлениях о предмете методологии истории как научной дисциплины. Одни из них считают, что ее предметом являются вопросы гносеологического характера, такие как принципы, методы и этапы исторического познания[43], взаимодействия в нем субъекта и объекта, способы создания исторических теорий, содержание категорий, с которыми имеет дело историк[44]. Другие ученые в предметную область методологии включают не только гносеологические, но и онтологические вопросы, например, закономерности исторического процесса, смысл истории и роль в ней народных масс[45].

В современной литературе по-разному оценивается сложившаяся в исторической науке методологическая ситуация, которая характеризуется многообразием когнитивных практик[46]. Ученые называют такое состояние методологическим плюрализмом, или методологическим сепаратизмом[47]. При этом одни из них рассматривают методологический плюрализм как свидетельство нормального развития исторической науки[48], а другие – как проявление ее кризиса[49].

Существуют также различные представления о логике и структуре исторического исследования[50]. Одни ученые рассматривают историческое исследование как последовательность определенных процедур: 1) вы­бор объекта и постановка исследовательской задачи; 2) выявление источнико-информационной основы ее решения; 3) разработка методов исследования; 4) реконструкция исследуемой исторической реальности и эмпирическое ее описание; 5) объяснение и теорети­ческое познание; 6) определение истинности и ценности получен­ного знания[51]. Другие ученые в структуре исторического исследования выделяют: 1) исследовательскую задачу, 2) цель, условия и методы ее достижения; 3) набор гипотез; 4) совокупность исходных предварительных знаний; 5) методы и средства изучения эмпирического знания; 6) проверку гипотез; 5) конечный результат исследования – новое знание[52]. Третьи – в историческом исследовании выделяют эвристическую, эмпирическую и теоретическую стадии, а также социокультурные и научные предпосылки исследовательского процесса[53].

Одной из наиболее трудной для разрешения в современной эпистемологии является проблема научности исторического исследования[54]. В рамках классического идеала к критериям научности одни методологи относят проблемность, предметность, обоснованность, интерсубъективную прове­ряемость и системность знания[55], другие – социальность, системность, проблемность, предметность и познавательность[56]. Критики классического идеала научности исходят из того, что невозможно установить ее универсальные критерии, и поэтому  допускают множественность эталонов научности, в том числе и в рамках одной науки[57].

Одним из атрибутивных признаков научности исторического исследования является рациональность. В современной философской литературе утвердилось представление о том, что, во-первых, саму научную рациональность нужно рассматривать как производное от рациональности вообще, во-вторых, речь должна идти о разных типах научной рациональности – классической, неклассической и постнеклассической[58].

Некоторые ученые интерпретируют понятие «рациональность» не просто как разумность, а как «целесообразность». Поэтому критерием рациональности в науке у них выступает дости­жение цели, которая состоит в получении истинного знания о мире[59]. Однако, по мнению отдельных исследователей, методологический плюрализм в современном научном познании делает стремление к истине когнитивным анахронизмом[60]. Но многие ученые считают, что отказ от категории истины в историческом познании поставит под сомнение профессиональный статус исторической науки и вопрос о ее социальной значимости[61].

Проблема истины в историческом познании является одной из центральной в современной эпистемологии[62], в которой существует два альтернативных подхода к ее трактовке. Один из них основывается на принципе корреспонденции как соответствия знания объективной исторической действительности, другой – на принципе когеренции как связи знания с процедурами мышления[63]. В настоящее время некоторые исследователи считают, что речь об истине в историческом познании может идти только с учетом конкретной исследовательской ситуации, и в этом смысле истина всегда носит контекстный характер[64].

Кроме того, в философской и научной литературе рассматриваются такие сюжеты, имеющие отношение к проблематике монографии, как влияние позитивизма, философии жизни, неокантианства, школы «Анналов», «лингвистического поворота» и постмодернизма на развитие исторической науки[65]. В работах, посвященных влиянию позитивизма на историческое познание, отмечается стремление позитивистов превратить историю в точную науку, опирающуюся на факты и ориентированную на открытие исторических законов[66]. Однако позитивистская попытка сциентизации исторической науки по образцу естествознания окончилась, как отмечают исследователи, провалом, и это привело позитивистскую эпистемологию в конце XIX в. к кризису[67]. В условиях кризиса позитивизма большое влияние на историческую эпистемологию в начале ХХ в стали оказывать различные направления антипозитивистского характера, базирующееся на идеях философии жизни и неокантианства. При этом главным содержанием исторического познания стало, как отмечают исследователи понимание индивидуального, уникального и неповторимого[68].

Показывая влияние школы «Анналов» на развитие исторической науки, исследователи отмечают, что ее основателями М. Блоком и Л. Февром в конце 20-х гг. ХХ в. была разработана программа создания исторической науки как науки о человеке в обществе, мыслящем и чувствующем общественном существе, поэтому основное внимание в этой программе отводилось изучению ментальностей. В методологическом плане программа была эклектичной: она соединяла позитивистские и неокантианские когнитивные установки[69].

Философы, занимающиеся изучением влиянием «лингвистического поворота» на гуманитарные науки, считают, что обращение к языку как альтернативе картезианского cogito, сопровождалось фундаментальным сдвигом во взаимоотношениях между языком и объяснением человеческого поведения[70]. При этом одни историки, как отмечают исследователи, восприняли «лингвистический поворот» как оправдание неизбежности многоголосия мнений, другие – как подтверждение интерпретативной стороны исторического познания, тре­тьи – как санкцию на инструментальный подход к знанию[71]. Влияние «лингвистического поворота» на историческую науку, как полагают ученые, явилось одним из условий распространения в ней постмодернистских идей[72].

В современной литературе существуют различные оценки влияния идей постмодернизма на историческую науку. Одни исследователи называют постмодернистскую парадигму очередным этапом ее развития[73], другие – ее альтернативой[74], третьи – авангардом[75]. Однако большинство профессиональных историков влияние постмодернизма на историческую науку оценивают отрицательно, называя постмодернистскую интерпретацию истории весьма разрушительной[76], подрывающей статус профессиональной деятельности историков[77]. В результате в современной науке, как отмечают исследователи, сформировался образ «постмодернизма» как угро­зы интеллектуальной деятельности вообще и профессио­нальной историографии, в частности[78].

Вместе с тем некоторые исследователи полагают, что критика постмодернизма не всегда носит предметный и последовательный характер, а сами отношения между постмодернизмом и исторической наукой не отличаются таким антагонизмом, как это представляется его критикам[79]. Эти исследователи считают, что с постмодернизмом связано осознание того, насколько исторически специфическими были те инструменты, с помощью которых историки пытались расшифровать прошлое[80], и что в историческом исследовании большое значение имеют эпистемологические фильтры, опосредствующие интерпретацию его предмета[81].

В философской и научной литературе рассматривались также отдельные вопросы, посвященные дискуссиям между позитивистами и неокантианцами в конце XIX – начале ХХ в., критическим реалистами и постмодернистами в последней четверти ХХ в. и методологическим поискам в современном историческом познании[82]. Кроме того, существует литература, в которой анализируются различные конструкты, применяемые в исторических исследованиях, такие как «теория общественно-экономических формаций», «теория постиндустриального общества», «стадиальная теория цивилизаций», «миросистемная теория», «теория модернизации»[83]; рассматриваются методологические вопросы изучения истории локальных цивилизаций, повседневности, ментальностей, микроистории[84], а также использования идей синергетики в исторических исследованиях[85].

Однако само историческое исследование как рациональная когнитивная деятельность с рефлексией, осуществляемая в рамках различных социокультурных и эпистемологических контекстов, типов научной рациональности и стилей исторического мышления, пока еще не стало предметом социально-философского изучения. Отсутствует также философское осмысление разнообразных когнитивных практик, сложившихся в историческом познании, и концептуальная интерпретация альтернативных моделей исторического исследования.

Не совсем понятна логика развития исторического познания в XIX–XX вв., поскольку она не укладывается в «теорию научных революций», ибо современная историческая наука, являясь «мультипарадигмальной» дисциплиной, обнаруживает эвристический потенциал самых различных способов когнитивной деятельности. Это ставит вопрос о методологических возможностях различных моделей исторического исследования в современном конкурентном эпистемологическом пространстве.

Усложнение проблем, стоящих перед исторической эпистемологией, актуализирует значение социально-философских обобщений как интеллектуальной способности отвечать на опасности этого усложнения[86], которые, собственно говоря, обусловили и дезинтеграцию исторического познания, и кризис исторической науки. В научной литературе, посвященной методологическим проблемам исторического исследования, накопился определенный «хаос знаний» и вместе с тем появились некоторые новые эпистемологически значимые факты. Возникла когнитивная потребность концептуального преодоления этого «хаоса знаний» и построения таких теорий эпистемологического содержания, которые учитывали бы современные методологические новации.

В монографии методологические проблемы исторического познания рассматриваются сквозь призму рефлексивного осмысления различных когнитивных практик, существующих в современном историческом познании. На основе предварительно установленных параметров когнитивной деятельности эти практики были концептуально интерпретированы, типологизированы и сведены к трем альтернативным моделям научного исторического исследования – классической, неклассической и неоклассической, а также постмодернистской модели исторического познания.

Основным методом исследования было дискурсивное моделирование, связанное с построением таких когнитивных моделей, в которых презентуются, с одной стороны, сами исследовательские практики