 |
И их место в русской литературе
|
|
|
|
В 1813 г. Александр Федорович Воейков, в эти годы
один из наиболее видных литераторов молодого поколения,
призывал В. А. Жуковского:
Состязайся ж с исполинами,
С увенчанными поэтами;
Соверши двенадцать подвигов:
Напиши четыре части дня,
Напиши четыре времени,
Напиши поэму славную,
В русском вкусе повесть древнюю, -
Будь наш Виланд, Ариост, Баян!1
За этими строками стояла весьма определенная литера-
турная программа. Это был призыв обратиться от лирики к
поэтическому эпосу, к поэме. Призыв этот сразу после
окончания Отечественной войны 1812 г. получил глубокий
смысл. Он означал, что Жуковский, стяжавший своим "Пев-
цом во стане русских воинов" славу народного поэта, мо-
жет закрепить за собой, а заодно и за возглавленной им
молодой поэзией, ведущее место в литературе лишь как
автор масштабных, эпических произведений. Вместо элегий
и баллад Воейков предлагал Жуковскому путь эпической
поэзии и точно указывал на жанры, к которым, по его
мнению, автор "Людмилы" должен был обратиться:
поэма описательно-дидактическая и поэма сказоч-
но-шутливая с псевдоисторическим русским сюжетом.
Жуковского и Воейкова в этот период связывала личная
дружба и общие воспоминания о Дружеском литературном
обществе, в стенах которого оба они начинали свой лите-
ратурный путь, о бурных спорах 1801 г. в полураз-
1 Поэты 1790-1810-х гг. Л., 1971. С. 278.
рушенном доме Воейкова на Девичьем поле в Москве, о ре-
чах покойного их друга Андрея Тургенева и совместном
чтении Шиллера.
Однако по сути их литературные воззрения в 1813 г.
уже были весьма далекими, и за обменом дружескими пос-
ланиями скрывалось глубокое различие поэтических пози-
|
|
|
ций. Оценить историческую оправданность позиций каждого
из поэтов не так просто. С одной стороны, естественным
кажется отождествить (как это часто делается) описа-
тельную поэму с традицией классицизма, и тогда перспек-
тива покажется ясной: элегическая поэзия Жуковского
предстанет как первая ласточка русского романтизма, а
Воейков примет вид архаиста, защитника устарелых поэти-
ческих форм. Однако, с другой стороны, можно вспомнить,
что уже в середине 1810-х гг. именно перед молодой ли-
тературой, новаторски разрабатывавшей лирические жанры:
элегию, романс, песню, - превратившей "легкую поэ-
зию" в доминирующую литературную форму, встал вопрос об
освоении поэмы и больших эпических жанров. Потребность
эта в равной мере осознавалась и Жуковским, и К. Батюш-
ковым, и литературными теоретиками "Арзамаса". И именно
тогда обнаружилось, что оба пути, указанные Воейковым,
- шуточная псевдоисторическая поэма-сказка и описатель-
ная, с научно-дидактическим оттенком, - представляют
собой не только вчерашний, но и завтрашний день русской
поэзии. Не следует забывать связей "Руслана и Людмилы"
с первой тенденцией и сильное тяготение молодого Пушки-
на к описательной поэме (ср. первоначальный замысел
"Кавказа", превратившийся позже в "Кавказского пленни-
ка", "Тавриду" и т. д.)2.
Полемические статьи П. А. Вяземского навязали исто-
рикам литературы представление о том, что русская лите-
ратура начала XIX в. была полем борьбы между классицис-
тами ("классиками", в терминологии Вяземского) и роман-
тиками. Однако еще Пушкин протестовал против этой схе-
мы, проницательно отвергая реальность существования
классицизма в России его времени и даже сомневаясь, в
какой степени это течение вообще захватило русскую ли-
тературу.
Но и выдвинутая Ю. Н. Тыняновым схема противостояния
|
|
|
"архаистов" и "новаторов", в целом весьма плодотворная,
представляет расстановку поэтических лагерей интересую-
щей нас эпохи в слишком схематичном виде.
Прежде всего следует отметить, что оба противоборс-
твующих лагеря - карамзинистов и шишковистов - вписыва-
лись в широкое предромантическое движение европейской
литературы на рубеже XVIII и XIX вв. И традиция Юнга, к
которой в русском ее варианте восходили программные ус-
тановки таких признанных "архаистов", как С. С. Бобров3
или С. А. Ширинский-
1 Воспоминания эти сыграли большую роль в личных от-
ношениях двух поэтов.
2 Б. В. Томашевский в посвященном творчеству Пушкина
спецкурсе, читавшемся им в 1940-е гг. в Ленинградском
государственном университете, высказывал предположение,
что "Воспоминания в Царском Селе" - отрывок большой
описательной царскосельской поэмы. В печатных трудах
ученого эта мысль, кажется, не получила развития.
3 См.: Зайонц Л. О. Юнг в поэтическом мире С. Бобро-
ва // Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. 1985. Вып. 645.
Шихматов, и традиция Дж. Томсона, с которой связаны са-
мые ранние поэтические опыты Карамзина, фактически
представляли разные течения одного поэтического русла.
Однако увлечение природоописательной поэзией, связывав-
шейся с именами Томсона и его многочисленных подражате-
лей, было для Карамзина кратковременным. Уже в том же
1788 г., когда он переводил для "Детского чтения" Том-
сона, в "Анакреонтических стихах А. А. Петрову" он
употребил риторическую фигуру самоуничижительного про-
тивопоставления себя Томсону. В литературной традиции
это обычно означает вежливый отказ следовать определен-
ным поэтическим канонам:
Шатаяся по рощам,
Внимая Филомеле,
Я Томсоном быть вздумал
И петь златое лето;
Но, ах! мне надлежало
Тотчас себе признаться,
Что Томсонова гласа
Совсем я не имею,
Что песнь моя несносна. -
Вздохнув, молчать я должен 2.
В 1787 г. Карамзин опубликовал в "Детском чтении"
прозаический перевод поэмы Томсона (ч. 10-12) и, види-
мо, собирался перевести "Времена года" полностью в сти-
хах. Послание к А. А. Петрову можно рассматривать как
отказ от этого замысла.
|
|
|
Жанр поэмы в принципе казался молодому Карамзину ар-
хаическим:
переход в поэзии к элегической медитации, балладе,
короткому лирическому отрывку, в прозе - к опытам бес-
сюжетно-лирического повествования или, напротив, к ост-
рой сюжетности, отступающей, однако, на второй план пе-
ред тонкостью психологического рисунка, - все это ха-
рактеризовало Карамзина как принципиального эксперимен-
татора. Описательная поэма как жанр, в достаточной мере
традиционный, его не интересовала. Однако отход от нее
не означал принципиальной дискредитации, и имя Томсона,
равно как и его поэма, продолжают с уважением упоми-
наться Карамзиным и в дальнейшем.
Жанровые эксперименты Карамзина проложили путь Жу-
ковскому, романтический субъективизм которого с наи-
большей адекватностью выражал себя в лирическом отрывке
или в "игровой" балладе, балансирующей на грани поэтики
ужаса и романтической иронии. Повествовательные жанры в
принципе противоречат поэтике молодого Жуковского.
Логика литературного развития учеников Карамзина
превращала малые жанры в центр их художественных поис-
ков. Именно легкой поэзии приписывалась главная роль в
развитии языка, что воспринималось как высокая цивили-
заторская миссия, в сближении литературы и общества, в
создании средств для утонченного психологического ана-
лиза. Батюшков был верным
1 В "Детском чтении" за 1789 г. (Ч. 18. С. 151) Ка-
рамзин опубликовал свой перевод заключительной части
поэмы Томсона "Времена года".
2 Карамзин Н. М. Полн. собр. стихотворений. М.; Л.,
1966. С. 69.
карамзинистом, когда летом 1816 г. при избрании его в
члены Общества любителей российской словесности при
Московском императорском университете произнес "Речь о
влиянии легкой поэзии на язык". Говоря о поэзии, писан-
ной "в легком роде", Батюшков утверждал, что "сей род
Словесности беспрестанно напоминает об обществе; он об-
разован из его явлений, странностей, предрассудков, и
должен быть ясным и верным его зеркалом". Именно с ним
|
|
|
связывает Батюшков "будущее богатство языка, столь тес-
но сопряженное с образованностию гражданскою, с просве-
щением, и следственно - с благоденствием страны, слав-
нейшей и обширнейшей в мире".
Однако логика развития карамзинизма лишь частично
совпадала с путями общего литературного движения: тре-
бование эпического повествования, больших жанров связа-
лось после наполеоновских войн с вопросами народности и
национального престижа. Хотя шишковисты стремились мо-
нополизировать это требование, оно имело гораздо более
широкий, общелитературный, характер: на него чутко отк-
ликнулся Н. М. Карамзин как автор "Истории государства
Российского", Н. И. Гнедич как переводчик "Илиады", В.
Т. Нарежный "Славенскими вечерами". Задача создания по-
эмы возникает как насущное требование литературной жиз-
ни перед Жуковским и Батюшковым и включается в програм-
му "Арзамаса"2.
Почти одновременно с выступлением Батюшкова в Москве
произошло другое литературное событие - выход в свет
русского перевода поэмы Ж. Делиля "Сады". Переводчиком
был Александр Федорович Воейков3.
Почему это событие представляет собой определенную
веху в истории русской литературы начала XIX в., мы
сможем понять, только обратившись к контексту событий
той поры. Поэма Делиля не была ни литературной новин-
кой, ни значительным явлением в мировой литературе.
Русский перевод ее тоже уже имелся4. Казалось бы, изда-
ние Воейкова могло потонуть в потоке рутинной перевод-
ческой продукции тех лет. Случилось иначе.
Вскоре после окончания Отечественной войны 1812 г.
вновь приобрел актуальность вопрос о русском гекзамет-
ре. Поставленный в XVIII в. Треди-аковским и Радищевым
вопрос о русском гекзаметре разрабатывался в начале XIX
в. А. Ф. Мерзляковым и Я. А. Галинковским. Однако толь-
ко в середине 1810-х гг. он приобрел характер животре-
пещущей проблемы. В 1813 г. С. С. Уваров выступил на
страницах "Чтения в Беседе любителей русского слова" с
программным рассуждением в защиту гекзаметра. Инициати-
ва эта
Батюшков К. Опыты в стихах и прозе. СПб., 1817. Ч.
1: Проза. С. 1 и 11.
2 См.: Ветшева Н. Ж. Жанр поэмы в эстетике и твор-
честве арзамасцев. [Автореферат]. Томск, 1984 (здесь же
приведена библиография работ автора).
3 Н. Б. Реморова в работе "К истории перевода А. Ф.
Воейковым поэмы Ж. Делиля "Сады" (по материалам библио-
теки В. А. Жуковского)", подготовленной ею для "Памят-
ников культуры", на основании записей Воейкова на полях
французского экземпляра поэмы Делиля, с которым он ра-
ботал как переводчик, установила, что перевод был за-
|
|
|
кончен 28 июня 1815 г. Выход книги в свет тот же автор
датирует по рукописной дате на экземпляре, подаренном
переводчиком жене, как "не позднее ноября 1816 г.". Н.
Б. Реморова не учла другую дату - цензурное разрешение,
подписанное Тимковским 10 января 1816 г.
4 В 1814 г. вышел в Харькове перевод А. Палицына.
была поддержана Гнедичем и Воейковым. В послании Уваро-
ву Воейков писал:
Тщетно полезный муж Тредьяковский желал в Телемахе
Истинный путь проложить российской эпической музе:
Многоученый, он не имел дарований и вкуса,
Нужных вводителю новой системы и новых законов.
И Ломоносова гений, увенчанный лавром победы,
Ямб освятил и заставил признать эпическим метром.
И Херасков повлекся за ним - слепой подражатель.
И отважный Петров не посмел изобресть в Энеиде
Нового, больше поэме приличного стопосложенья!
И стихотворец, рожденный с талантом. Костров в Илиаде
Ямб утомительный выбрал своим стихотворным размером!
Сам подражатель Кострова, Гнедич уж несколько песен
Переложил шестистопными русскими ямбами с рифмой.
И восхищенный Вергилием и ослепленный Делилем,
Юноша дерзкий, я перевел половину Георгик,
Мысля, что рифмой и новым и лучшим размером украсил
Песни Вергилия, коим в сладости нету подобных.
Честь и слава тебе, Уваров, славный питомец
Эллинских муз и германских! Ты, испытательно вникнув
В стопосложение греков, римлян, славян и германцев,
Первый ясно увидел несовершенство, и вместе
Способ исправить наш героический стих...
Таким образом, сам Воейков связывал свой перевод
"Садов" Делиля и опыты в создании русского гекзаметра
как разные попытки решить единую задачу - проложить
путь повествовательной поэзии.
При этом Воейков не скрывал, что некоторым просве-
щенным ценителям поэзии переход от александрийского
стиха к гекзаметру представляется заблуждением. Его не
удивляет, что
...есть на святой Руси странные люди.
Люди, которых упрямство ничем не преклонное губит.
Люди эти
Мыслят, что всякая новость в правленьи, в науках, в
искусствах
Гибель и веры и нравов и царства ведет за собою.
Этот намек легко расшифровывается: речь, конечно,
идет о Шишкове и его последователях. Сложнее расшифро-
вать последующие стихи:
Но признаюсь пред тобой, с удивлением слышу,что те же
Наши великой ученостью в свете славные люди,
Поэты 1790-1810-х гг. С. 282-283.
Те просвещенные наши большие бояра, которым
Прежде читал я старый свой перевод из Георгик,
С жаром которые выше Делилева труд мой ценили,
Ныне, когда им новый читаю, жалеют об рифмах. 1
Кто же этот "просвещенный боярин"? Можно предполо-
жить, что речь идет об И. И. Дмитриеве.
Роль Дмитриева в литературном процессе 1810-х гг.
еще мало изучена. Между тем, когда Карамзин сделался
историографом и демонстративно отошел от животрепещущей
литературной жизни, карамзинисты остались без автори-
тетного лидера, который своим общественным и культурным
весом был бы сопоставим с Державиным и Шишковым. В
1810-е гг. Дмитриев заметно претендовал на место лите-
ратурного арбитра и главы не только карамзинистов, но и
всей русской литературы. Отойдя от активного творчест-
ва, он занял место хранителя вкуса, полномочного предс-
тавителя Карамзина, высшей инстанции в оценке явлений
текущей литературы. Эту роль он стремился осуществлять
не в форме выступлений в печати, а путем устных оценок,
являющихся окончательными приговорами, популяризировать
которые в печати он предоставил молодым адептам.
Несмотря на многолетнюю и искреннюю личную дружбу и
высокие оценки взаимного творчества, позиции Карамзина
и Дмитриева не совпадали. Карамзин до конца дней оста-
вался экспериментатором и тем, кто ищет, - Дмитриев
очень рано сделался тем, кто нашел. Его устраивала
средняя, компромиссная литературная программа и спокой-
ное лидерство. Он любил покровительствовать молодым и
открывать им дорогу в литературу, но при условии, чтобы
они не были слишком самостоятельными и не нарушали его
сложившихся литературных вкусов. В этом отношении иск-
лючительно показательна история его протежирования С.
Е. Раичу2. Карамзинисты охотно поддерживали миф о Дмит-
риеве как литературном патриархе. Самая его поэтическая
бесплодность преподносилась как некое высшее молчание,
приличествующее хранителю литературного Грааля. Воейков
в Парнасском адрес-календаре писал: "И. И. Дмитриев,
действительный поэт 1-го класса. По прошению уволен от
поэзии в царство дружбы и славы, с ношением лаврового
венка"3. Показательно, что имя Дмитриева стоит в списке
Воейкова первым из всех русских литераторов (Карамзин
не включен вообще, поскольку упоминать его в шуточном
произведении, даже в похвальном контексте, не надлежа-
ло; одновременно сказалось и льстиво-подобострастное
отношение Воейкова в этот период к Дмитриеву). В произ-
ведениях карамзинистов этих лет Дмитриев даже несколько
заслоняет Карамзина: именно он противопос-
1 Поэты 1790-1810-х гг. С. 284.
2 История отношений Дмитриева и Раича освещена в
статье В. Э. Вацуро "Литературная школа Лермонтова"
(Лермонтовский сборник. Л., 1985. С. 50-52). Ярко рису-
ющая литературную политику Дмитриева переписка его с
Шишковым (по поводу возможности академической премии
для Раича) опубликована в кн.: Письма разных лиц к Ива-
ну Ивановичу Дмитриеву. М., 1868. С. 1-21; Дмитриев И.
И. Соч.: В 2 т. / Ред. и примеч. А. А. Флоридова. СПб.,
1893. Т. 2. С. 275-280.
3 Поэты-сатирики конца XVIII - начала XIX в. Л.,
1959. С. 597.
тавляется "беседчику" Державину как равновеликая вели-
чина, что, конечно, было смещением всех исторических
масштабов. Пушкин-лицеист дает такую последовательность
имен первых русских поэтов:
...Дмитриев, Державин, Ломоносов,
Певцы бессмертные, и честь, и слава россов (I, 26).
Дмитриев стоит первым, Державин - вторым, а Ломоно-
сов - лишь третьим! В не предназначенной к печати поэме
"Тень Фонвизина" Пушкин высказался о Державине опреде-
леннее:
...он вечно будет славен,
Но, ах, почто так долго жить? (I, 163)
В стенах "Арзамаса" ту же мысль и с той же степенью
бестактности высказал Дашков (Чу): "Зачем Державин еще
пишет, а Дмитриев перестал писать?"' Дмитриева же Блу-
дов именует "законодателем хорошего вкуса и слога"2.
Батюшков называет библиотеку Дмитриева "храмом вкуса"3.
Вяземский, когда А. И. Тургенев прислал его стихи для
оценки Дмитриеву, писал: "Теперь они в суде последней
инстанции"4.
Какова же была позиция Дмитриева в эти годы, в чем
состоял его вкус, который Вяземский называл "Писанием
моего закона"?5
Позиция Дмитриева была принципиально-эклектичной,
это была позиция "классика романтиков" и "архаиста но-
ваторов". Отмеченное чертой подлинной оригинальности
казалось ему безвкусицей. От стихов он требовал чистоты
слога и ясности смысла. Романтический метафоризм его
коробил. Поразительно, но вполне закономерно его приз-
нание в письме Шишкову, жаловавшемуся на порчу языка:
"Весьма справедливо ваше негодование на новизны, вводи-
мые новейшими нашими поэтами. Я и сам не могу спокойно
встречать в их (исключая одного Батюшкова) даже высокой
поэзии такие слова, которые мы в детстве слыхали от
старух или сказывальщиков. Вот, чу, приют, теплится,
юркнул, и проч., стали любимыми словами наших словесни-
ков. Поэты-гении заразили даже смиренных прозаис-
тов..."6
Слова эти, возможно, в первую очередь направленные
по адресу Пушкина как автора "Руслана и Людмилы", од-
новременно, бесспорно, задевали и Жуковского. Противо-
поставление Жуковского Батюшкову показательно.
В жанровом отношении требование "новой поэмы" Дмит-
риев воспринимал в духе установок своей юности как ори-
ентацию на поэму-сказку и описательно-дидактическую по-
эзию в духе Томсона, Э. Клейста, Сен-Ламбера и Делили.
Нетрудно заметить, что это та самая программа, которую
Воейков предлагал Жуковскому и которой следовал сам,
переводя "Сады" Делиля.
"Арзамас": В 2 кн. М., 1994. Кн. 1. С. 321.
2 Письма разных лиц к И. И. Дмитриеву. С. 68.
3 Там же. С. 51.
4 Там же. С. 101.
5 Там же. С. 106.
6 Дмитриев И. И. Соч. Т. 2. С. 277.
Роль Дмитриева как главы литературной школы карамзинис-
тов могла быть только временной и даже, более того,
кратковременной. С приходом Пушкина и развертыванием
полемики вокруг романтизма он с неизбежностью должен
был быть отодвинут на почетное, но чисто страдательное
место уважаемого портрета в картинной галерее предков
"новой поэзии". Даже Жуковскому его программа была глу-
боко чужда. Однако союз Дмитриева и Воейкова имел более
глубокие корни.
Воейков, конечно, не был той карикатурной фигурой,
которую рисует в своих мемуарах Н. И. Греч и которая, с
его легкой руки, сделалась достоянием большинства исто-
рико-литературных характеристик. Описание его некраси-
вого поведения во взаимоотношениях с Жуковским также
слишком часто заменяет анализ его литературной позиции
и места в истории русской поэзии. Да и личность Воейко-
ва была не такой простой. Наиболее объективный портрет
Воейкова оставил в своих мемуарах злоязычный, но умный
и не имевший личных конфликтов с переводчиком "Садов"
Ф. Ф. Вигель: "Он был мужиковат, аляповат, неблагороден
Да какое неуклюжество не простил бы я, кажется,
за ум: а в нем было его очень много. В душе его не было
ничего поэтического, и стихи, столь отчетливо, столь
правильно им написанные, не произвели никакого впечат-
ления, не оставили никакой памяти даже в литературном
мире. Лучшее произведение его был перевод Делилевых
"Садов". Как сатирик он имел истинный талант; все еще
знают его "Дом сумасшедших", в который поместил он и
друзей и недругов: над первыми смеялся очень забавно,
последних казнил без пощады. Он был вольнопрактикующий
литератор, не принадлежал ни к какой партии, ни к како-
му разряду".
"Вольнопрактикующий литератор", вне партий и разря-
дов - характеристика очень меткая. Но к ней надо доба-
вить, что одновременно Воейков был артистом интриги и
мастером групповщины. Стоя вне разрядов из-за равноду-
шия к принципам, которые он менял с поразительной лег-
костью, он тем более дорожил связями личными, которые
умел завязывать и искусно использовать.
В литературном мире Воейков появился на рубеже XVIII
и XIX вв., когда, выйдя в отставку, он переехал из Пе-
тербурга в Москву и вошел в Дружеское литературное об-
щество - молодой кружок литературных энтузиастов. "Ко-
рифеи" общества - Андрей Иванович Тургенев и Алексей
Федорович Мерзляков - были настроены бунтарски не толь-
ко в литературном отношении. Идеи патриотического сво-
бодолюбия, героического самопожертвования в борьбе с
тиранами бродили в их юных головах. Они ненавидели
рабство и преклонялись перед молодым Шиллером. Среди
членов общества были Андрей Кайсаров, Жуковский и Алек-
сандр Тургенев, еще совсем мальчик. Воейков вошел в об-
щество, и это надолго определило его дружеский и лите-
ратурный круг.
В Дружеском литературном обществе Воейков сразу же
привлек внимание умом и смелостью языка: его тираноу-
бийственные речи звучали совсем не абстрактно в дни
убийства Павла I. Он был широко, хотя и не системати-
чески,
Вигель Ф. Ф. Записки. М., 1928. Т. 2. С. 102-103.
образован. В отличие от других членов общества, фран-
цузская литература;
интересовала его больше, чем немецкая и английская,
а политика - больше, чем поэзия. В его полуразвалившем-
ся доме на Девичьем поле в Москве происходили основные
сборы общества. Здесь гремели смелые речи.
Сильной стороной Воейкова был едкий, критический ум,
так восхитивший
однажды Вяземского, когда тот в 1818 г., по пути в
Варшаву, заехал в Дерпт, Воейков был профессором. Ору-
жием Воейкова была холодная издевка. Он был опасным ли-
тературным противником, а в доверительном разговоре
позволял себе и смелые политические суждения. Иллюзий у
него не было никаких. Слабой стороной его было полное
отсутствие положительных воззрении. Беспринципность и
цинизм были его принципами, и он, не стесняясь, выстав-
лял их напоказ.
Очень показателен его разговор с Мерзляковым, сохра-
ненный мемуарами Жихарева: "На этих днях, после раз-
гульного обеда у А. Ф. Воейкова, Мерзляков спро-
сил у него: "Да знаешь ли сам ты, что составляет насто-
ящую силу красноречия?" Воейков захохотал. "Это знает
всякий школьник, Алексей Федорович: ум, логика, позна-
ние, дар слова, звучный и приятный орган и ясное произ-
ношение составляют оратора". - "Не на вопрос ответ,
Александр Федорович. Я спросил, что составляет настоя-
щую силу красноречия?" - "Да что ж другое может состав-
лять его, как не те качества, которые я уже назвал?" -
"Эх, любезный! да разве простой мужик имеет какое-ни-
будь: понятие о логике? разве он учился чему-нибудь?
разве произношение его ясно и правильно? А между тем мы
видим часто очень красноречивых людей из простонародья.
Нет, Александр Федорович, действительная сила красноре-
чия заключается единственно в собственном неколебимом
убеждении того, в чем других убедить желаешь. Не знай
ничего, имей какой хочешь орган и выговор, но будь про-
никнут своим предметом, и тогда будешь иметь успех,
иначе со всеми твоими качествами ты останешься только
простым школьным ритором""1.
У Воейкова не было собственных убеждений, и поэтому
все его произведения отдают холодной риторикой. Но не
имея убеждений, он имел страсти: его снедало честолю-
бие, терзала зависть, он жаждал власти и признания в
том кругу, в котором обращался. К деньгам он тоже не
был безразличен. Все это заставляло его искать сильных
и выгодных покровителей, встав под знамя которых, он
мог бы стать литературным ландскнехтом. В 1810-е гг.
таким был Дмитриев, умеренная и по существу антироман-
тическая позиция которого была Воейкову близка. Оба они
были воспитаны во французской школе и косо смотрели на
романтическую моду, на немецкую и английскую литерату-
ру; обоим "разумный" XVIII в. говорил больше, чем "вар-
варское" средневековье, оба втайне недоброжелательство-
вали Жуковскому.
Литературные друзья отнеслись скептически к эпичес-
ким замыслам Воейкова: "Метишь в Херасковы, любезный!.
- сказал Мерзляков, - лучше напиши хорошую песню: ско-
рее доплетешься до бессмертия. Ты человек умный и
должен знать, что страсть к необдуманным колос-
сальным
1 Жихарев С. П. Записки современника. М.; Л., 1955.
С. 252,
предприятиям - резкий признак мелкой души"1. Зато такая
установка, видимо, вполне импонировала Дмитриеву, пос-
кольку только масштабные произведения могли превратить
его "школу" в реальность. Показательно, что другой
адепт Дмитриева - С. Е. Раич - по сути повторяет многое
в позиции Воейкова периода "Садов" и "Георгик" (вспом-
ним, что переход Воейкова в последнем случае на гекза-
метры был осужден Дмитриевым, и, вероятно, это оказало
влияние на то покровительство, которое Дмитриев оказал
переводу "Георгик" Раича). Уместно привести точную ха-
рактеристику позиции Раича, данную в цитированной уже
статье В. Э. Вацуро: "Раич вспоминал, что взялся за пе-
ревод ("Георгик" Виргилия. - Ю. Л.) после очередного
спора с Динокуром, преподававшим Тютчеву французскую
словесность; Динокур восхищался переводом Делиля ("Ге-
оргик". - Ю. Л.) и утверждал, что "Георгики" не могут
быть переданы по-русски за недостатком "так называемого
среднего дидактического языка". Перевод Раича, поддер-
жанный Мерзляковым2 и Дмитриевым, и был поисками
"среднего дидактического языка" описательной и буколи-
ческой поэзии, - и очень показательно, что в ближайшие
же годы возникает устойчивая ассоциация между Раичем и
Делилем (то есть, конечно, и его русским переводчиком
Воейковым. - Ю. Л.). В 1822 г. Погодин записывает в
дневнике: "Тютчев говорит, что Раич переведет
лучше Мерзлякова Виргилиевы еклоги. У Раича все стихи
до одного скроены по одной мерке. Ему переводить должно
не Виргилия, а Делиля". Спор особенно выразителен, если
иметь в виду, что Мерзляков в эти годы намеренно архаи-
зирует свои переводы из древних, стремясь достигнуть
ощущения древнего текста. Раича соотносят не с архаис-
тами, а с мастерами "среднего дидактического слога",
такими, как Делиль во Франции и Дмитриев в России. И.
И. Дмитриев и стал литературным советчиком Раича..."3
Создание Воейковым описательной поэмы "средним ди-
дактическим слогом" естественно противопоставляло его
перевод опытам описательной поэмы с архаической языко-
вой ориентацией. А это вполне закономерно приводило к
сопоставлению воейковских "Садов" и "Тавриды" Боброва.
В конечном счете это была антитеза ориентации на Юнга и
порожденную им традицию, с одной стороны, и Томсона и
его подражателей - с другой. Хотя обе тенденции вписы-
вались в предромантическое движение, на русской почве
они получали весьма далекие интерпретации. Сложную и
исключительно богатую поэму Боброва, представляющую со-
бой одно из высших достижений русского предромантизма и
заметное явление в истории русской поэзии в целом, ко-
нечно, нельзя свести только к проблеме русского юнгиан-
ства. Для нас сейчас важно одно: описательная поэма
Боброва рисует трагический мир, находящийся в состоянии
мучительной динамики, постоянного самоотрицания и дис-
гармонии. Мир Делиля - Воейкова создает гармонический,
законченный, завершенный и поэтому статический образ
природы. Бобров создает
Жихарев С. П. Записки современника. С. 252.
2 Мерзляков в 1820-е гг. переменил отношение к эпи-
ческой поэзии и сам трудился над переводом "Освобожден-
ного Иерусалима" Тассо (опубликован в 1828 г.). Интерес
к античной и итальянской поэзии сближал его с Раичем.
3 Вацуро В. Э. Литературная школа Лермонтова. С. 51.
трагедию, Воейков - утопию. Язык Боброва совсем не вы-
держанно архаический, он контрастный, "высоко-низкий"
(карамзинистам это кажется безвкусицей), язык Воейкова
дает выдержанную среднюю норму карамзинского стиля, он
ровен и... бесцветен.
Однако контрастная противопоставленность двух поэм
не может заслонить и их общих черт: обе они пейзаж-
но-описательны, в обеих макрокосм пейзажа метафорически
связан с микрокосмом человеческой личности и человечес-
кого общества. И именно эта личность Человека, а не ав-
торская индивидуальность выступает как носитель точки
зрения текста. Наконец, обе поэмы находятся под сильным
влиянием научной поэзии с ее особым тяготением к терми-
нологии и изложению теорий, классификаций. Однако уче-
ная поэзия Боброва напоминает научные оды и послания
Ломоносова, а Воейкова - салонную астрономию Фонтенеля
с его ориентацией на дамский вкус. Это не мешало Воей-
кову весьма тщательно прорабатывать ботаническую терми-
нологию и следить за научной точностью своего языка.
Наклонность к научности, использованию в поэзии ботани-
ки, географии, минералогии и других естественных наук,
а также этнографии, исторических экскурсов сделалась
характерной чертой всей описательной поэзии, признаком
жанра. Например, Жуковский, готовясь к написанию поэмы
"Весна" (как сам он указывал, он ориентировался при
этом на Эвальда Клейста, Томсона и Сен-Ламбера), соста-
вил себе такой обширный список книг по ботанике, метео-
рологии, зоологии и антропологии, как будто готовился
писать не поэму, а ученую диссертацию. Влияние этого
аспекта описательной поэмы чувствуется в поэмах русско-
го романтизма, например в "Войнаровском", и поэмах Пуш-
кина.
Установка на средний слог, подчеркнутая в самом на-
чале перевода Воейкова, была свойственна самому жанру,
компромиссному по своей природе, Не случайно еще Буало,
говоря о природе описания, употребил столь милое в
дальнейшем Карамзину и столь же ненавистное Шишкову
слово "элегантность":
Soyes vif et presse dans vos Narrations
Soyes riche et pompeux dans vos Descriptions.
C'est la qu'il faut des Vers etaler Г elegance.
Слово "элегантность" сделалось своего рода индикато-
ром, разделившим сторонников "нового" и "старого" сло-
га2. Но дело не только в слове. Не случайно сторонники
Шишкова, переводя Буало, тщательно заменяли само поня-
тие. Ср. в переводе Анны Буниной:
Будь жив и быстр, когда предпринял ты рассказ;
Богат и роскошен, коль пишешь что для глаз.
Вот случай показать красу стихов созвучных!"
1 Boileuu N. Les oeuvres. Paris, 1740. Т. 1. Р. 298.
2 Подробнее об этом см.: Успенский Б. А. Из истории
русского литературного языка XVIII - начала XIX в.:
Языковая программа Карамзина и ее исторические корни.
[М.], 1985. С. 53-54.
3 Бунина А. Собр. стихов. СПб., 1821. Ч. 2. С. 125.
Изгонялся тот оттенок изящества и простоты одновремен-
но, дамского вкуса и светскости, который был так важен
для карамзинистов. Жанру и стилю, по мнению Воейкова,
должен был соответствовать язык, главным признаком ко-
торого было отсутствие резких признаков, изящная прес-
ность, отсутствие крайностей и контрастов. Так, с одной
стороны, хотя Воейков и не всегда употреблял ненавист-
ную Шишкову букву ё, рифмы его ясно свидетельствуют,
что он не чуждался проклятой адмиралом "простонародной"
йотации. Рифма типа "вод - идёт" об этом ясно свиде-
тельствует. Напомним, как нервно реагировал Шишков в
письмах Дмитриеву на соответствующее произношение по
поводу перевода Раичем "Георгик" Виргилия (Шишков нена-
видел "новомодную" букву ё и везде писал iо): "Можно ли
не сожалеть, встречая так часто сие iо, столь несовмес-
тимое с важностию и чистотою нашего языка? прос-
тонародное произношение стезёй так мне кажется нехоро-
шо, как бы кто в бархатном кафтане был и в лаптях". Но
одновременно мы встречаем у Воейкова в "Садах" и рифму
"утесы - завесы". Но именно смешение раздражало Шишко-
ва, писавшего также: "Везде Одно что-нибудь: или
по-книжному писать, или по-разговорному. В первом слу-
чае давно известно io, но всегда изгоняемое из чистоты
языка никогда не писалось; во втором как бы вновь выду-
манное и премудрым изобретением превращенное в ё, вво-
дится в употребление; но зачем же оставляется старое
произношение?"2
Однако, противостоя литературной языковой позиции
шишковистов, перевод Воейкова весьма отличался от уста-
новок как самого Карамзина, так и его молодых поклонни-
ков типа Жуковского. Лозунгом Карамзина была смелость и
поэтический эксперимент, лозунгом Воейкова - гладкость
и новаторство, уже ставшее рутиной. Это ясно видно из
сопоставления одного и того же отрывка "Садов" в пере-
воде Карамзина (помещенном в "Письмах русского путе-
шественника" и Воейкову известном) и Воейкова.
У Карамзина:
Кто жь милых не терял? Оставь холодный свет,
И горесть разделяй с унылыми древами,
С кристаллом томных вод и с нежными цветами;
Чувствительный во всем себе друзей найдет.
Там урну хладную с любовью осеняют
Тополь высокий, бледный тис,
И ты, друг мертвых
