Пространство публичного и сфера частного 2 глава

Пространство общественности возникло, когда недра до­машнего хозяйствования с присущими ему родами деятельнос­ти, заботами и организационными формами выступили из хра­нительного мрака домашних стен в полную просвеченность публичной политической сферы. Этим была не только смазана давняя разграничительная линия между приватными и публич­ными делами; самый смысл этих понятий, равно как значение, какое каждая из двух этих сфер имела для жизни индивида как частного человека и как гражданина сообщества, переменились до неузнаваемости. Мы ни на манер греков не могли бы сказать что жизнь, проводимая лишь внутри своего самого узкого (tδiov) круга, „идиотична", поскольку не принимает участия в обще­ственном мире, ни под приватностью не понимаем то пусть необходимое, но все-таки лишь временное бегство от тревол­нений республики, res publica, какого римляне искали и находи­ли поодаль от города, гражданами которого они были, в своем частном владении. Для нас приватное очерчивает сферу такой интимности, какая в греческой античности нам прямо-таки неведома, какую в ее истоках мы способны проследить лишь вплоть до позднеримского времени, но какая в ее развернутом многообразии не была во всяком случае известна ни одной эпохе до Нового времени.

Тут намного больше чем простое смещение акцентов. Для античности решающим было то, что все приватное есть лишь приватное, что человек в нем, как показывает само слово, жи­вет в состоянии лишения, а именно лишен своих высших воз­можностей и человечнейших способностей. Кто не знал ничего кроме приватной стороны жизни, кто подобно рабам не имел доступа к общественному или подобно варварам вообще про­сто даже и не учредил открытую всем публичную сферу, соб­ственно человеком не был. Если мы сейчас в слове „приватный" уже не слышим, что исходно оно означает состояние лишенно­сти, то между прочим еще и потому, что новоевропейский ин­дивидуализм принес с собою столь громадное обогащение час­тной сферы. Существеннее для нашего понимания приватнос­ти однако то, что она теперь отличается не только, как в антич­ности, от публичного, но и прежде всего также от социального, античности неведомого и помещавшегося ею по своему содер­жанию в сферу приватного. Решающе для черт, какие приняло приватное в Новое время, решающе прежде всего для его важ­нейшей функции, обеспечения интимности, то, что историчес­ки оно было открыто как противоположность не только поли­тическому, но и социальному, с которым оно поэтому и состоит в более тесной и сущностной связи.

Первый просвещенный открыватель и в известной мере также теоретик интимного был Жан-Жак Руссо, примечатель­ным образом до сих пор все еще единственный среди великих авторов, кого часто упоминают только по имени, без фамилии. Бунт, приведший его к этому открытию, был направлен не против гнета государственного аппарата, но прежде всего против невыносимого ему извращения человеческого сердца в обще­стве, против вторжения социальности с ее мерками в душев­ные недра, которые до того по-видимому не нуждались ни в какой особой защите. Как интимность сердца вне дома и крова, в мире, места не имеет, так социальное, против которого она бунтует, отстаивая свое достоинство, тоже не поддается столь же надежной локализации как публичное; в сравнении с от­крытым политическим пространством социальная сфера всегда отягчена чем-то неуловимым. Поэтому лишь естественно, что для Руссо интимное подобно социальному предстает чем-то субъективным, он их считает как бы формами человеческой экзистенции, причем в его случае это принимает почти такой оборот, как если бы бунт поднял не Руссо против общества, а Жан-Жак против человека, которого общество зовет Руссо. В этом бунте сердца против собственной социальной экзистен­ции родился современный индивид с его неизменно перемен­чивыми настроениями и наклонностями, в радикальной субъек­тивности его чувственной жизни, заплутавшейся в бесконеч­ных внутренних конфликтных ситуациях, которые все коренят­ся в двоякой неспособности, чувствовать себя в социуме как дома и жить вне социума. Как бы ни относиться к личности Руссо, о которой мы к сожалению так исключительно информированы, аутентичность его открытия столь многими его последователя­ми подтверждена и стоит вне сомнений. Высшее цветение по­эзии и музыки от середины восемнадцатого до последней тре­ти девятнадцатого столетия, ошеломляющее развитие романа до самостоятельной художественной формы, собственное содер­жание которой образует социальная реальность, одновремен­но с этим явственный упадок публичных художественных форм, особенно архитектуры — все это показывает, каким тесным родством связаны интимное и социальное.

Бунт против социальности, в ходе которого Руссо и роман­тизм после него открыли пространство интимного, был направ­лен прежде всего против ее нивелирующих черт, против того, что мы нынче зовем конформизмом и что по сути является при­знаком всякого социума. Подтверждением здесь является уже то, что бунт начался так рано, заведомо до того как принцип равенства, который после Токвиля мы склонны делать ответ­ственным за конформизм, имел время действенно дать о себе знать в социальном теле и политических учреждениях. В этой связи неважно, состоит ли нация из равных или неравных членов, ибо общество всегда требует от тех, кто к нему вообще при­надлежит, чтобы они поступали как члены одной большой се­мьи, в которой должен царить только единый взгляд на вещи и только единый интерес. До новоевропейского распада семьи этот единый интерес и отвечающее ему воззрение на мир име­ли своего представителя в хозяине дома, чье господство пре­пятствовало разброду мнений и конфликту интересов в лоне семьи[xxxiv]. Примечательное совпадение расцвета общества с па­дением семьи ясно указывает на то, что общество своим воз­никновением среди прочего обязано тому, что семью поглоща­ли группы, которые оказывались всякий раз ей социально от­вечающими, т. е. с которыми она находилась на приблизитель­но том же житейском уровне. Равенство между членами обще­ства не имеет вследствие этого ровно ничего общего с равен­ством равночестности, общением-с-себе-подобными, известным нам от классической древности как условие политического; оно напоминает скорее равенство всех членов одного семейства под деспотической властью главы семьи; разве что только потреб­ности в таком господстве, осуществляемом одиночкой, пред­ставителем общих интересов и единогласного мнения, внутри общества не было, коль скоро здесь естественно возросшая сила семейных интересов через простое суммировение многих се­мей в одну группу невероятно возросла. Единоличного господ­ства здесь действительно уже не требовалось, потому что сама же ударная сила общего интереса вставала на его место. Кон­формизм каким мы его знаем, когда полное единодушие дости­гается среди полной добровольности, есть лишь заключитель­ная стадия этого процесса.

Правда, монархический принцип единовластия, которое в античности считалось типической формой организации хозяй­ства, внутри современного общества — которое, каким мы его сегодня знаем, уже не имеет, как на начальных стадиях своего развития, своей идеальной формой дворцовое хозяйство абсо­лютной монархии, — изменился в том отношении, что в обще­стве как раз никто господствует или правит. Однако этот никто, а именно гипотетическое единство экономических общественных интересов, как и гипотетическое единодушие расхо­жих мнений в салонах хорошего общества, правит не менее деспотично оттого, что не привязан ни к какому конкретному лицу. Феномен господства этого никто нам слишком уж хо­рошо известен по „социальнейшему" из всех государственных формирований, бюрократии, которая не случайно на последней стадии национально-государственного развития приходит к господству, а именно в процессе развития, начало которому было положено абсолютной монархией просвещенного деспо­тизма. Господство обезличенного никто настолько не озна­чает отсутствия господства, что при известных обстоятельствах способно оказаться одной из самых мрачных и тиранических форм правления.

Решающим для этих феноменов является в конечном счете лишь то, что общество на всех своих стадиях развития точно так же, как прежде сфера домохозяйства и семьи, исключает действие в смысле свободного поступка. Его место занимает поведение, которое в различных по обстоятельствам формах общества ожидается от всех его членов и для которого оно пред­писывает бесчисленные правила, все сводящиеся к тому чтобы социально нормировать индивидов, сделать их социабельны-ми и воспрепятствовать спонтанному действию, равно как вы­дающимся достижениям. Для Руссо дело идет пока еще о сало­нах хорошего общества, чьи условности отождествляют инди­вида с положением, которое он занимает в социальной иерар­хии. Для этого отождествления личности и общественного по­ложения относительно безразлично, осуществляется ли оно в рамках полуфеодального общества, где социальное положение совпадает со ступенью иерархии, или в классовом обществе де­вятнадцатого столетия, где задавали тон звания, или наконец в современном массовом обществе, в котором речь идет уже только о функциях внутри социального процесса. В массовом обществе изменилось разве что только то, что теперь отдельные социальные группы, возникшие из распада семьи, разделяют судь­бу этой исконнейшей общественной группы, семьи; ибо как социум некогда проглотил семью, так в нашем столетии массо­вое общество в конечном счете всосало в себя и нивелировало социальные классы и группировки. В массовом обществе соци­альное в ходе векового развития достигло наконец точки, ког­да все члены того или иного коллектива одинаково скованы и с равной силой контролируются. Массовое общество демонстри­рует победу социальности вообще; оно являет собой ту стадию, когда стоящих вне общества групп просто уже нет. Нивелиров­ка же свойственна обществу при любых обстоятельствах, и по­беда равенства в современном мире есть лишь политическое и юридическое признание того факта, что социум овладел сфе­рой публичной открытости, причем автоматически всякая отличительность и особность становится частной принадлежнос­тью отдельных индивидов.

Эта современная эгалитарность, которая опирается на при­сущий всякому обществу конформизм и возможна лишь по­скольку поведение в иерархии человеческих связей заступило на место поступка, во всех аспектах отличается от равенства, каким мы его знаем из античности и прежде всего через гре­ческие города-государства. Принадлежать к числу, всегда ма­лому, „равных" (ομοιοι) значило тогда, что человек может про­водить свою жизнь среди равных по достоинству, что само по себе уже считалось привилегией; но полис, а стало быть само публичное пространство, было местом сильнейшего и ожесто­ченнейшего спора, в котором каждый должен был убедитель­но отличить себя от всех других, выдающимся деянием, сло­вом и достижением доказав, что он именно живет как один из „лучших" (αιέν άριστεύειν) [xxxv]. Другими словами, личное пространство было отведено именно длянепосредственного, для индивидуальности; это было единственное место, где каждый должен был уметь показать, чем он выбивается из по­средственности, чем он на деле в своей незаменимости являет­ся. Ради этого шанса достичь необычайного и видеть подобные достижения, из любви к политическому самостоянию гражда­не полиса более или менее с охотой брали на себя свою часть судопроизводства, защиты, управления государством — груз и тяготу не социальной рутины, а государственных дел.

На том же конформизме, которого требует социум и с помо­щью которого он организует поступающих людей в поведен­ческие группы, покоится и наука, шедшая следом за возникно­вением социума, а именно политическая экономия, чьим важ­нейшим техническим инструментом является статистика, где подрасчетность человеческих реакций подразумевается уже сама собой. Конечно, экономические теории существовали и до начала Нового времени, но они принадлежали к областям эти­ки и политики, где не играли сколько-нибудь важной роли, причем исходили из предпосылки, что и в хозяйственных де­лах люди все равно остаются еще действующими, поступающи­ми существами. Свою заявку на научность подобные экономи­ческие теории вообще смогли выдвинуть лишь когда социум достиг поведенческого единства, чьи формы стало теперь воз­можно исследовать и унифицируя систематизировать, посколь­ку все диссонансы стало можно заносить на счет отклонений от значимой в обществе нормы и потому списывать как асоциаль­ные или аномальные[xxxvi].

Законы статистики значимы везде там, где на сцену высту­пают очень большие числа или очень долгие отрезки времени; глядя со статистической точки зрения, деяния или события в их уникальности остаются просто отклонениями или колеба­ниями. Однако эта статистическая точка зрения по-своему оп­равданна, коль скоро деяния или события по самой своей сути редки и всегда выделяются на фоне повседневности, всегда поддающейся вычислению. При этом забывают только, что эта самая повседневность почерпает для себя свой смысл не из повседневности же, а из события или деяния, конституировавше­го эту повседневность и ее будни; подобно тому как движение истории показывает свой реальный смысл на относительно ред­ких событиях, прерывающих само это движение. Когда таким образом законы, значимость которых подтверждается только на больших числах и долгих промежутках времени, неосторожно прилагают к явлениям политики и истории, эти явления тем самым исподволь элиминируются, вгоняются, пусть на правах отклонений, в ту самую колею, откуда они правда и выбились, но куда они как раз не вписываются. Явно бессмысленное равно как и безнадежное предприятие — выискивать значение в поли­тике или смысл в истории, предварительно исключив из них как несущественное как раз то, что не только несет в себе весь смысл и значение, но и способно наделить им то, что в себе ни смысла ни значения не имеет, — повседневное поведение и автомати­ческие исторические процессы.

Из бесспорного действия статистических законов в облас­ти больших чисел для нашего современного мира следует к со­жалению лишь то, что всякое приращение населения придает этим законам возрастающую значимость, на фоне которой „от­клонения" становятся все менее существенными. В аспекте по­литики это значит: чем больше растет население тех или иных политически конституировавшихся коллективов, тем больше вероятность того, что первенство внутри публичной сферы по­лучит социальный, а не политический элемент. Греки, чей го­род-государство до сего дня представляет самое „индивидуа­листическое" и самое неконформистское политическое тело, какое нам известно в истории, хотя и ничего не знали о стати­стике, однако отлично сознавали то обстоятельство, что полис, отдающий поступку и слову предпочтение перед любой дру­гой деятельностью, может существовать только если число граждан удерживается в определенных границах. Большие скопления людей развивают почти автоматическую тенденцию к деспотическим формам правления, будь то тираническое гос­подство одного человека или деспотизм того или иного боль­шинства. Статистика, т. е. математическое манипулирование действительностью, была вплоть до новоевропейского сдвига неизвестна, но социальные феномены, делающие такую мани­пуляцию внутри области человеческих реалий возможной, — а именно большие числа, влекущие за собой в социальной прак­тике конформизм, поведенчество и автоматизм, — грекам с их первых шагов были известны очень хорошо; это были как раз вещи, которыми персидская цивилизация отличалась от гре­ческой.

Что бы поэтому ни выдвигалось против бихевиоризма и его теории поведения, трудно отрицать его релевантность для дей­ствительности, в которой мы живем. Чем больше людей нали­цо, тем более верными становятся его „законы" ведения себя, behavior, т. е. тем более правдоподобным кажется, что люди действительно следуют обычным линиям поведения, и тем ме­нее правдоподобным — что они станут хотя бы просто терпеть тех, кто поступает иначе. Статистически это может сказаться в нивелировании отклонений и колебаний, в действительности же даст о себе знать в том, что поступок будет иметь все меньше перспектив остановить растущий разлив поведенчества и со­бытия утратят свое значение, так что им уже не удастся преры­вать и озарять своим светом историческое движение. В самом деле, статистическое причесывание исторических процессов под одну гребенку давно уже перестало быть безвредным научным идеалом; это с уже давнего времени скорее открытый полити­ческий идеал коллектива, который ничего не желает знать кроме „счастья" обыденного существования и потому по пра­ву ищет и находит в социальных науках „истины", отвечаю­щие его собственным экзистенциальным привычкам.

Для униформированного поведения, поддающегося стати­стическому просчету и потому научной дефиниции, либераль­ная гипотеза автоматической гармонии интересов в духе клас­сической национальной экономии едва ли является достаточ­ным объяснением. Не Марксу в первую очередь, но самим же либеральным экономистам-теоретикам пришлось ухватиться за „коммунистическую фикцию" и говорить об интересе общества как такового, ведущем „невидимой рукой" (Адам Смит) всех людей в их социальном поведении и так постоянно восстанав­ливающем гармонию противоборствующих интересов[xxxvii]. Разница между Марксом и его предшественниками была только та, что он, так же всерьез принимая факт противоборства интере­сов, как и научную гипотезу тайно в корне этого противобор­ства залегающей гармонии, оказывался только более последо­вательным, когда извлекал отсюда верный вывод, что „обоб­ществление человека" автоматически приведет к гармонизации интересов; подобно тому как его предложение учредить в действительной жизни „коммунистическую фикцию", лежавшую в основе всех экономических теорий, от учений его предшествен­ников отличалась прежде всего большей отвагой. Маркс не по­нимал — и в свою эпоху вряд ли мог понять, — именно того, что зародыши коммунистического общества уже наклевывались в реальности единого национального хозяйствования и что его полное развертывание саботировалось не столько теми или иными классовыми интересами, сколько монархической струк­турой национального государства, уже тогда устарелой. На пути „гладкого" функционирования социума стояли помехой еще некоторые традиции, а именно позиция „отсталых" классов. С точки зрения социальности дело тут шло лишь об интерфе­рирующих факторах, сковывающих развитие „общественных сил"; они в известной мере были гораздо фиктивнее и дальше от действительности чем гипотетическая научная „фикция" кол­лективного интереса общества в целом.

Везде, где общество полностью развивается и одерживает победу над всеми другими, асоциальными элементами, оно с необходимостью порождает, хотя и в различных формах, по­добную „коммунистическую фикцию", отмеченную тем, что в ней действительно правит „невидимая рука", что ее господин никто. Тогда в самом деле на место государства и управления выступает голое администрирование, совершенно верно пред­сказанное Марксом как „отмирание государства", хотя он оши­бался, полагая, что только революция способна привести этот процесс к победе, и еще более роковым образом ошибался, веря, будто окончательная победа социальности в конечном счете приведет к „царству свободы"[xxxviii].

Чтобы оценить размах победы социальности в Новое вре­мя, — начавшейся с того, что поступок был вытеснен поведе­нием, и приведшей к замене личной власти бюрократией, в которой господствует никто, — следует обратить внимание, что поведением и его законами первоначально определялись лишь экономические науки, стало быть лишь ограниченная сфера человеческой деятельности, но затем через сравнитель­но краткий промежуток времени общественные науки пошли по следам политэкономии и теперь со своей стороны подобно поведенческим наукам сознательно ставят себе целью редуци­ровать человека во всей его деятельности до уровня всесторон­не обусловленного и определенным образом ведущего себя живого существа, стремясь понять его в таком качестве. Если политэкономия есть наука социума в начальной стадии, когда его правила поведения признаны лишь определенными слоя­ми населения и лишь для определенных видов деятельности, то возникновение „поведенческих наук" знаменует конечную стадию этого развития, на которой массовое общество овладе­ло всеми группами населения страны и социальное поведение стало масштабом для всей жизни одиночки.

С самого рождения социума, т. е. с тех пор как частное хо­зяйство и требующееся в нем хозяйствование стали делом госу­дарства, эта новая область отличается от более давних сфер частного и публично-открытого неодолимой тенденцией к экс­пансии, постоянным ростом, который с самого начала грозил заглушить старейшие сферы политического и приватного, рав­но как в конце концов и новейшую область интимного. На про­тяжении трех веков мы можем наблюдать этот процесс роста в его постоянном ускорении, и основание для этого поистине весьма примечательного феномена нарастания заключается в том, что через социальность сам процесс жизни в его разнообразнейших формах был введен в пространство публичного. Область частного хозяйствования была сферой, осуществляв­шей заботу о жизненных нуждах, об индивидуальном выжива­нии, равно как о продолжении рода, гарантиях жизни. До открытия интимности к характерным признакам частной сферы принадлежало то, что человек в ней экзистировал собственно не как человек, а как экземпляр рода, и здесь скрывалось ис­тинное основание для безмерного презрения античности к лю­дям, вращавшимся лишь в сфере приватного. Возникновение социальности правда решающим образом изменило оценку все­го этого круга человеческой экзистенции, однако отсюда еще не следует, что из-за смены оценки что-то в ее существе изменилось. Монолитный характер социума во всех его разновид­ностях, когда естественный конформизм признает всегда лишь один интерес и одно мнение, имеет в конечном счете своим корнем единство человеческого рода. Поскольку это единство человеческого рода не продукт воображения и оно значитель­но больше чем лишь научная гипотеза, „коммунистическая фик­ция" классической политэкономии, массовое общество, вполне эмансипировавшее человека как социальное животное и таким путем вроде бы взявшееся гарантировать выживание челове­ческого рода в глобальном масштабе, вместе с тем грозит унич­тожить человечность, собственное человеческое бытие челове­ка; похоже на то, как если бы именно человеческий род был способен подвести человечество к отмиранию.

Что социум в действительности есть форма, в какой сам по себе процесс жизни публично институировал и организовал себя, всего яснее демонстрирует пожалуй тот факт что за отно­сительно краткое время все новоевропейские сообщества, в ко­торых социальное тем или иным образом достигло господства, превратились в коллективы работников или работодателей, что по сути означает просто что принцип их организации выводит­ся из одного единственного рода деятельности, непосредствен­но служащего поддержанию жизни и непосредственно диктуе­мого жизненным процессом. (Даже и в обществе трудящихся естественно не каждый будет рабочим или тружеником; реша­ющим здесь является даже не эмансипация рабочего класса и чудовищный потенциал власти, каким всеобщее избирательное право автоматически наделяет большинство, а единственно только то что все члены общества, чем бы они ни занимались, рассматривают свою деятельность преимущественно как под­держание жизни для себя самих и своих семей.) Социум есть та форма совместной жизни, где зависимость человека от ему по­добных ради самой жизни и ничего другого достигает публичной значимости и где вследствие этого виды деятельности, слу­жащие единственно поддержанию жизни, не только выступают на открытой публичной сцене, но и смеют определять со­бою лицо публичного пространства.

Далеко не все равно, осуществляется ли та или иная дея­тельность приватно или публично. Характер публичного про­странства явно меняется смотря по тому, какой деятельностью оно заполнено, но и сама деятельность тоже изменяет свое су­щество смотря по тому, занимаются ли ею приватно или пуб­лично, причем в весьма высокой степени. Так трудовая дея­тельность, при всех условиях остающаяся привязанной к жиз­ненному процессу, могла на протяжении тысячелетий оставать­ся стационарной, замкнутой в круге всегдашнего возвращения, захватившем сам процесс жизни, к которому она прикована. Оттого, что теперь труд допущен в область публичного, его процессуальный характер никоим образом не изменился, — что все-таки примечательно, если подумать о том, что политичес­кие организмы вообще планировались надолго и их законы понимались как ограничения, поставленные подвижности лю­дей, — но это освободило процесс труда от его монотонно кру­жащей повторяемости и придало ему стремительно прогресси­рующее развитие, результаты которого за два-три столетия полностью изменили весь обитаемый мир.

Едва труд освободился от вытеснявших его в приватную сферу ограничений — и это освобождение труда было не след­ствием эмансипации рабочего класса, но наоборот шло впере­ди нее и было ее предпосылкой, — случилось так, как если бы присущие жизни стихии роста внезапно взяли верх над про­цессами угасания, ей в равной мере свойственными, как бы заг­лушили их, словно органическая жизнь в ее человеческой фор­ме уже не привязана к равновесию внутри хозяйства самой при­роды, держащегося своих путей. Социальное пространство, в котором процесс жизни учреждает свою собственную публичную сферу, известным образом развязало неестественный рост самого же природного; и противостоять не только социально­сти, но и этому постоянному разрастанию самого социального пространства приватное и интимное с одной стороны и полити­ческое (в узком смысле слова) с другой оказались неспособны.

То, что мы здесь охарактеризовали как неестественное раз­растание природного, обычно описывают как постоянно уско­ряющееся возрастание производительности труда. Это возрас­тание однако началось не с изобретения машин, но с организа­ции труда, а именно с разделения труда, как известно предше­ствовавшего промышленной революции; да и механизация трудового процесса, последовавшая за разделением труда и еще больше повысившая производительность труда, в конечном счете все еще покоится на принципе организации. Этот прин­цип однако возник явно не в приватной, а в публичной сфере; разделение труда и последовавшее за ним повышение производительности труда были направлением развития, которое труд мог принять только в условиях публичной сферы и на ко­торое его ничто не могло бы толкнуть в приватности семейно­го хозяйствования[xxxix]. Совершенно очевидно, что ни в какой другой области наше Новое время не пошло так далеко, как в революционном преобразовании труда, а именно до той точ­ки, когда само значение слова — исконно включавшее „беду и муку", усилие и боль, даже телесное увечье, всё, на что человек мог решиться только под гнетом нищеты и несчастья, — для нас утратило свой смысл[xl]. Поскольку жестокая необходимость поддержания жизни понуждала к труду, совершенство было последнее, чего можно было от него ожидать. Совершенство и тягостное, мучительное усилие взаимно исключали друг друга. „Если с трудом, кто смог бы сделать хорошо?" (εί δε συν πόνω τις εύ πράσσο ι)40a.

Совершенство, греческое άρετη, римское virtus всегда находи­ли себе место в области публичного, где можно было превзойти других и от них отличиться. Все совершаемое публично может поэтому достичь совершенства, никогда не присущего никакой деятельности внутри приватного: превосходство характеризует­ся тем, что другие тут же налицо, и их присутствие требует специ­ально для этой цели конституированного пространства, наряду с некой пространственно обставленной, создающей дистанцию формальностью; семейсгвенно свойское окружение людей, при­надлежащих к нашим, не только никогда не смогло бы убедитель­но подтвердить превосходство, но оказалось бы прямо-таки подо­рвано стремлением выделиться из всех[xli]. Хотя в социальности превосходство сильно обезличивается тем, что она приписывает его прогрессу человеческого рода, а уже не достижениям одиночек, все-таки даже и здесь не удалось целиком и полностью разрушить связь между публичным достижением и превосходством. Этим можно объяснить то, что труд, осуществляющийся в Новое время в публичной сфере, таким исключительным образом усовершен­ствовался, тогда как наши способности поступка и слова, в нашу эпоху вытесненные в сферу приватного и интимного, так явствен­но проиграли в качестве. На этот сдвиг, а именно на примеча­тельный раскол между тем, чего мы достигаем в работе и созда­нии, и тем, как потом мы в этом сработанном и созданном мире движемся, часто указывалось; тут обычно говорят о якобы от­ставании нашего общего человеческого развития от завоеваний естественной науки и техники, надеясь, что общественные на­уки сумеют в конце концов создать социальную технику — не­что вроде social engineering, — которая будет так же манипули­ровать обществом, ставя его под научный контроль, как науко-техника — природой. Совершенно отвлекаясь от упреков, достаточно часто выдвигавшихся против этой „надежды" чтобы здесь их можно было уже не упоминать, вся эта критика совре­менной социальной ситуации замахивается только на посиль­ное изменение образов человеческого поведения и лежащей в их основе „психологии", но не на изменение мира, в котором мы люди живем и движемся. И как раз эта исключительно пси­хологическая интерпретация человеческой экзистенции, на ко­торой покоятся общественные науки и для которой наличие или неналичие публичного пространства так же иррелевант-но, как всякая другая мирская реальность, оказывается пробле­матичной перед лицом того факта, что никакое выдающееся достижение невозможно, если сам мир не предоставит ему мес­та. Никакие мыслимые психологические свойства, которые мож­но было бы воспитать или внедрить, ни дарования, ни таланты не могут заменить то, что конституирует собою публичную сфе­ру, делая ее пространством мира, где люди стремятся к отличию и совершенное может найти себе достойное его место.