Предисловие: (Не)своевременность грамматологии

Это не книга о Жаке Деррида, авторе книги «О грамматологии». Это книга о грамматологии, предлагаемой науке об общем письме, а также о продуктивности и перспективах занятий грамматологией сегодня. Хотя грамматология обычно и даже исключительно отождествляется с Деррида, последний дистанцировался от этого проекта и его судьбы. Несмотря на некоторую осторожность, Деррида всё же настаивал на том, что наука об общем письме имеет полное право на существование; ее статус обеспечивается изменением понятия письма, привнесенным структурализмом, генетикой, вычислительной техникой и кибернетикой. [5] Письмо перестало быть «субстанциальным двойником означающего», перестало быть «техникой на службе языка», стало даже «схватывать язык» — и выходить за его пределы. [6]

Письмо теперь относится не только к репрезентации и «системе записи, вторично связанной с деятельностью [“которая порождает надпись”], но и к самой сути и содержанию этих видов деятельности». Не только картография и кинематограф, но и генетические коды и «всё поле кибернетического “программирования”» (ОГ, 122-123). Как отмечал Жак Лакан, кибернетика первая пообещала описать автономию символических процессов, свободных от интенционального, сознательного контроля. [7] Чтобы обосновать эту «инфляцию» письма, дать ей прочный фундамент, грамматология должна сначала «освободить» письмо от его узких, подчиненных обозначений в области общей лингвистики и семиологии.

Если грамматология — по крайней мере, в этой позитивной, если не позитивистской, концепции — и деконструкция не должны смешиваться, то какова же тогда их связь? Грамматология по своей сути деконструктивна, ведь она стремится обобщить письмо. Понятие общего (в отличие от узкого) письма не может существовать без предварительной деконструкции оппозиций, которые воспрещают его возникновение. «Письмо» — производное, вторичное, технический протез, репрезентация, знак знака; его сущностная вторичность противопоставлена формам «присутствия» в широком смысле (объектам, речи, сознанию, миру). Обобщить и поставить во главу угла письмо — значит поставить на голову нашу традиционную и народную метафизику. Трудность реализации грамматологического проекта соизмерима с умозрительными интуициями, мотивирующими его — а именно, что техника и биология, культура и природа, люди и машины «работают» по одной и той же логике или «программе», имеют одни и те же «архе»-условия.

Несмотря на очевидные теоретические перспективы, и какой бы импульс ни дало появление «О Грамматологии», грамматология, как отмечает Катрин Малабу, так и не увидела свет.

Следует признать, что… грамматология так никогда и не «вступила на уверенный путь науки». Фактически, она никогда не была оформлена в виде «дисциплины». Ни в общем смысле — она так и не стала областью полноценного знания, — ни в какой-то особой манере в работах Деррида. В его работах грамматологический проект, по сути, не встречается за пределами «О грамматологии». Грамматология как позитивная наука нигде в работах Деррида больше не является вопросом… Само слово поздним Деррида больше не используется, разве только чтобы напомнить о работе 1967 года. Почему же тогда грамматология исчезает с самого момента своего появления? [8]

Неспособность грамматологии развиваться как метатеоретическому, спекулятивному проекту в духе кибернетики не может быть связана с тем, что Деррида не стал заниматься ею после 1967 года. Как же тогда объяснить эту неудачу, учитывая относительный успех деконструкции — и относительную популярность «О грамматологии»? Провалилась ли грамматология по существенным (философским) причинам? Предложила ли она, в конце концов, неверное понятие общего письма? Или, как утверждает Малабу, она не смогла создать подлинно общее понятие письма?

Малабу утверждает, что понятие общего письма у Деррида — это редукция diffé rance. Пределы грамматологии соответствуют пределам метафоры вписывания. «Образ» письма слишком графичен, чтобы быть пригодным для описания материальных процессов. Общее письмо не может (ин)формировать, освещать или предлагать себя в качестве научной программы, потому что любая концептуальная работа, которую оно могло бы сделать, уже сделана. Письмо не могло быть действительно обобщено: то, что позволяло обобщать его до определенного момента, ограничивало его идеей линейного, апластичного кода или программы. Грамматология была «запрограммирована» на неудачу негибкостью своего основополагающего образа — образа скриптурального или вписывающего письма.

В той мере, в какой книга «О грамматологии» преуспела в оправдании расширения «письма» в пределах air du temps, утверждает Малабу, она не добавила ничего нового к понятию письма — разве что сделала явным то, что было неявным во многих дискурсах того времени. О его априорных ограничениях свидетельствует последующее развитие научных дискурсов, включающих материалистические и эпигенетические принципы развития, главными из которых являются пластичность и самоизменение. Сова Минервы вылетает в сумерки, вот только Деррида об этом не знал. Плодотворность письма и метафор вписывания иссякла. Отступление Деррида от некоторых своих явно дерзких заявлений (в «О грамматологии») и их дезавуирование, по мнению Малабу, вызваны не столько философской убежденностью, сколько разочарованием. Книга «О грамматологии» появилась слишком поздно; это текст без потомства и без будущего.

Но, возможно, «О грамматологии» была несвоевременной книгой в другом смысле. Несмотря на то, что после публикации «О грамматологии» Деррида не продолжает заниматься проектом грамматологии, он не отказывается от ключевых грамматологических терминов, таких как письмо, след и diffé rance. В более поздних работах Деррида переосмысливает структуру следа в своем описании пере/вы-живания (sur-vivance), который он явно связывает с текстами, текстуальностью и переводом. [9] Малабу преувеличивает степень, в которой Деррида — и научный дискурс — закрыли книгу о письме. Технические, научные дискурсы, конечно же, не отказались от священных «метафор» — если это метафоры. Например, ученые описывают технологии редактирования геномов (например, CRISPR) в тех же терминах, которые используются для описания редактирования текстов — «вырезать и вставить», «искать опечатки». Более того, союз между кибернетическим понятием программы и наиболее общим понятием граммы указывает на то, что общее письмо с самого начала перестало быть графическим. В первоначальном «кибернетическом» смысле, о котором говорится в «О грамматологии», программы относятся не к линейному, детерминированному или «трансцендентальному» коду, а к идее «последействия» (обратной связи) и отбора. [10] Грамматологические программы переписывают себя или переписываются, начальные условия смещаются в том, что Деррида называет «протезом первоначала». Архе-письмо, таким образом, относится не к «прорези» (gravure), «торению» (frayage) и «записи» дифференциальных мет или линейного письма — как предполагает аргумент Малабу, — а к условиям текстуальной адаптации, отбора и реформации. Возможно, время для грамматологии еще не прошло; после пятидесяти лет ошибок, возможно, оно еще может прийти.

Книга «О грамматологии» появилась слишком поздно, чтобы стать источником информации для выдающегося грамматологического дискурса своего времени — кибернетики. Она была истолкована — вскоре после того и ошибочно — как обоснование особого рода лингвистического идеализма, а не как защита обобщенности письма. Но сегодня — когда и поскольку обобщенность письма кажется само собой разумеющейся — грамматология еще может предложить нам свои самые продуктивные идеи.

Переплетение биологии и технологии, человека и машины — как это представляли себе кибернетики — больше не является умозрительным. Наши технические протезы (от синтетических половых гормонов до целенаправленного редактирования геномов) действенно разрушают границу между природой, культурой и тэхне. Но в философском плане наше мышление едва ли смогло достичь уровня прозрений таких кибернетиков, как Норберт Вайнер, или таких генетиков, как Франсуа Жакоб. А книга «О грамматологии», пожалуй, опередила и тех, и других. Она опередила, потому что признала, что спекулятивные дискурсы, которые для объяснения частей неизвестной или невидимой реальности опираются на объяснительную силу кода, информации или программы — а всё это образы письма, — останутся ограниченными образами письма в узком смысле. В 1970 году Жакоб размышлял об ограничениях, присущих лингвистическо-скриптуральной метафоре. «Сегодня мир — это сообщения, коды и информация. Какой анализ завтра будет разрушать наши объекты, чтобы воссоздать их в новом пространстве? »[11] Но в 1967 году диагноз Деррида относительно ограниченности письма был существенно иным: речь шла не о метафоре как таковой, а о лежащем в основе кибернетического анализа образе записи. Таким образом, завтрашний анализ не откажется от письма, но скорее «разрушит» и «восстановит» — деконструирует — нашу концепцию «сообщений», «кодов» и «информации», чтобы более эффективно «разрушить наши объекты». Грамматология затребует больше времени и появится позже, чем мы могли бы подумать.

Грамматология по своей природе спекулятивна, но эта спекуляция не состоит в том, чтобы спрашивать, что было бы верно для чего-то (неизвестного или менее известного), если бы оно было похоже на письмо. Она состоит в том, чтобы выяснить, каким должно быть «письмо» в том случае, если оно относится не только к вторичным процессам записи, но и к процессам «первого порядка», таким как «сама жизнь». Эта задача навязана исторической инфляцией письма.

Что делает этот спекулятивный проект (переписывание нашей концепции письма) по своей сути деконструктивным? Деконструкция относится, главным образом, и особенно в ранних работах Деррида, к «метафизике присутствия», высоко переплетенному набору унаследованных понятийных оппозиций, которые предполагают и отстаивают ценность «присутствия» (то есть единство субъекта и объекта в настоящем для восприятии, присутствие объекта в живом настоящем для сознания). Ценность «присутствия» здесь идентична тому, что спекулятивные реалисты сегодня называют корреляционизмом. Деррида обнаружил, однако, что письмо занимает особенно важное место в этой понятийной системе. По отношению к формам присутствия, которые делают его возможным, письмо является несущественным, редуцируемым и радикально зависимым. Всё, что нарушает или оспаривает это уничижительное обозначение, нарушает понятийную систему, которая «подавляет» письмо.

Как спекулятивный проект, направленный на поиск наиболее общего понятия граммы, грамматология по своей сути деконструктивна. Однако грамматология определяется не деконструктивными, а скорее спекулятивными целями: понять, каким должно быть письмо, если оно стоит у истоков вещей; как организуются, развиваются и взаимодействуют системы письма. Деконструктивная работа или потенциал этого проекта заключается в создании общего понятия письма — архе-письма. Однако спекулятивная выгода от архе-письма заключается не в устранении метафизических оппозиций, препятствующих его созданию, а скорее в том, чтобы заставить архе-письмо работать.

Недавно Кэри Вулф призвал к «реконструкции деконструкции», новому союзу между деконструкцией и постгуманистическими, новыми материалистическими и системно-теоретическими подходами — союзу, который не позволит последним попасть в те же «картезианские» ловушки, потопившие первое поколение теории систем, кибернетику. [12] Для такой реконструкции понятия систем и их отношений необходимы архе-письмо, diffé rance, след. Название, которое я предлагаю для такого реконструктивного проекта, — спекулятивная грамматология.