 |
1. Материализм и реализм в современной континентальной философии
|
|
|
|
1. Материализм и реализм в современной континентальной философии
Язык получил слишком много власти. Лингвистический поворот, семиотический поворот, интерпретационный поворот, культурный поворот: кажется, что на каждом шагу каждая «вещь» — даже материальность — превращается в вопрос языка или какой-то формы культурной репрезентации… Язык имеет значение (matters). Дискурс имеет значение. Культура имеет значение. Забавно, что единственная вещь, которая, как кажется, больше не имеет значения (matter), — это материя (matter)».
Карен Бэрад «Встреча со Вселенной на полпути»
Анти(анти)реализм и новый материализм
Вот уже какое-то время влиятельные фигуры в современной континентальной философии призывают к материалистическому и реалистическому повороту, решительному отказу от настойчивого антиреализма, который, как утверждает Ли Бравер, характеризует развитие континентальной философии от Канта до Деррида. Континентальный антиреализм ставит акцент на деятельности познающего субъекта и ее роли в формировании или конституировании знания о внешнем мире. [31] Мир дан через нередуцируемую деятельность — даже когда эта деятельность характеризуется как самый «пассивный» вид «синтеза». Возможно, что при переходе от Канта к постструктурализму характерная деятельность познающего была расширена и перенесена на интерсубъективные языковые или дискурсивные структуры. Однако перемещение структурирующей деятельности не оставляет места для размышлений об автономии того, что раскрывается. Как утверждает Карен Бэрад, «материя» и «мир» определяются исключительно в терминах возможности когнитивного доступа. [32] Мир, к которому обращена наша когнитивная и знаковая деятельность, ограничен тем, что мы, познающие, делаем из него. Более того, у нас нет возможности учесть или признать какую-либо деятельность или агентность со стороны того, что раскрывается.
|
|
|
Гаятри Спивак иллюстрирует тот вид антиреализма, о котором говорит Бэрад, в следующей цитате: «Если думать о теле как таковом, то не существует возможных очертаний тела как такового. Есть мысли о систематичности тела, есть ценностные кодировки тела. Тело как таковое нельзя мыслить, и я, конечно, не могу к нему приблизиться». [33] Согласно Спивак, позиционирование тела как такового отрицает конститутивную деятельность познающего. Напротив, тело, к которому можно подойти, к которому есть доступ, опосредовано «мышлением», которое кодирует и систематизирует его, «собирая его воедино», создавая контур.
Если прислушаться к предостережению Спивак, то это накладывает значительные — и, возможно, неприемлемые — ограничения на то, как теоретики могут взаимодействовать с научными дискурсами и практикой. Ее антиреализм подразумевает критику любых утверждений, которые делают заявления о теле и телесных процессах, а не утверждения о том, как тело «познается». Например, делая заявления, характеризующие мозаичную структуру клеток, биологи ссылаются на морфогенетические процессы, имманентные материи, а не на разум, познающих или дискурсы. Утверждения о мозаичных узорах не эквивалентны утверждениям о дискурсивном производстве «контуров», которые создают мозаичную структуру клетки так, будто она просто есть. Возможно, как предполагает Спивак, реализм ученых безнадежно наивен. Тем не менее, кажется, что утверждения о теле требуют отказа от фрейминга Спивак. (Явленное) тело не может быть исключительно результатом действий, направленных на его постижение, даже если без этих действий мы не можем представить себе его явленность.
|
|
|
Оспаривание антиреализма не влечет за собой оспаривание «дискурсивной конструкции», если последняя понимается как материальный эффект репрезентативных практик. Несомненно, как показывает Джудит Батлер, можно рассказать примечательную по своей значимости историю о том, как интерпеллятивные процессы («это девочка») производят некоторые из тех самых отличительных черт, которые они, как кажется, только называют. Такой тип денатурализирующего описания не обязательно будет поддерживать антиреализм а-ля Спивак. Дисциплинарные практики, диетические режимы и дифференциация социального статуса в целом имеют морфогенетические эффекты, совершенно независимые от трансцендентальных условий явленности тела. Однако антиреализм не может последовательно объяснить эти эффекты.
Такие формы антиреализма, утверждает Мануэль Деланда, должны постоянно удивляться абсолютно неудивительному наблюдению, что «материя обладает собственными морфогенетическими способностями и не нуждается в том, чтобы ей приказывали порождать форму»[34]. Соглашаясь с Деландой, Катрин Малабу утверждает, что любой философский материализм, заслуживающий этого названия, должен отвергнуть то, на чем настаивает Спивак в своем описании тела — а именно, принцип, согласно которому телесную форму следует понимать в терминах деятельности трансцендентального субъекта или «трансцендентальной инстанции». [35] Рассматривать форму как требующую трансцендентального объяснения предполагает, что материя не имеет возможности описать или учесть свою явленность.
Новый или нео-материализм, как его называет Деланда, теоретически можно отличить по его утверждениям, согласно которым различные формы континентального антиреализма лишили материю жизни, жизненной силы или автономной деятельности. Это, пожалуй, наиболее очевидно в кажущемся нейтральным решении вынести за скобки вопрос об онтологическом статусе того, что явлено или материализовано для познающего, чтобы сосредоточиться на вопросах, связанных с образом и способом явленности объекта, условиями его интеллигибельности или его статусом в дискурсе. Однако это выведение за скобки не может оставаться полностью нейтральным, поскольку первое, что оно раскрывает, — это диссимулятивный характер объективных видимостей. Вынесение за скобки онтологических «претензий», которые объекты предъявляют своей явленностью, превращает объект в объект «интенциональный» — объект, соотнесенный с сознанием.
|
|
|
Как утверждал Гуссерль, «естественное отношение» — спонтанно и наивно реалистическое — характерным образом стирает деятельность трансцендентального субъекта в позиционировании объекта. Это феноменологический признак материи — образ и способ ее материализации — представать в качестве внедискурсивной (предшествующей, изначальной и безразличной к своей материализации). В то же время традиционные феноменологические описания материализации, как кажется, оставляют место для реализма в той мере, в какой они делают явными слои перцептивных свидетельств, которые порождают реалистические убеждения об объектах. Правда, феноменологический метод запрещает выходить за пределы свидетельств о явленности, чтобы вынести суждение о его существовании; вместе с тем феноменолог может утверждать, что свидетельства с такими суждениями совместимы.
Однако на основании тех же феноменологических данных антиреалисты, включая Батлер, утверждают, что материя производится или конструируется как радикальная внеположность. [36] Конечно, материя материализуется так, будто она внедискурсивна, однако диссимулятивная «риторика» восприятия должна быть подвергнута тщательной критике. Материя является какой угодно, только не внедискурсивной; она является следствием дискурсивного процесса, эффект которого состоит в том, чтобы произвести саму границу между дискурсом и его другими.
Феноменология и связанные с ней дискурсы, похоже, не в состоянии адекватно справиться с «парадоксальным фактом», по выражению Роя Баскара, что интранзитивный объект научных утверждений «всегда уже» транзитивен. [37] Наивный реализм ученого сводит объект к его интранзитивным измерениям, в то время как антиреалист понимает тот же объект как сущностно транзитивный. Попытки феноменологов объединить обе стороны — учет интранзитивного в терминах транзитивного — недостаточны. Они лишь откладывают на неопределенное время проблему, которую Баскар определяет как двусмысленность «объекта».
|
|
|
Парадокс «нетранзитивности» Баскара коренится в двусмысленном значении «объекта познания». С одной стороны, в научном исследовании объект познания обычно определяется как независимый от человеческой деятельности: «удельный вес ртути, процесс электролиза, механизм распространения света». С другой стороны, объект познания производится человеческой (социальной) деятельностью и «независим от этой деятельности не более, чем материальный аппарат», созданный для измерения «удельного веса ртути». [38] Если наивный реалист ухватился за один рог, то антиреалист — за другой. Феноменологи, со своей стороны, пытаются разрешить эту дилемму, утверждая, что рассматриваемое различие — между транзитивными и нетранзитивными объектами — является внутренним для восприятия и, следовательно, феноменологически изначальным и нередуцируемым. [39] Феноменолог может предположить, что это различие отражает в восприятии изначальное соотношение между субъектом и миром. [40] Но поскольку это различие появляется по эту сторону транзитивности, оно в равной степени может быть объяснено с помощью батлеровского описания дискурсивного конструирования. Баскар, напротив, призывает к «критическому реализму» — или антиреализму, — который разрешит этот парадокс.
Новые материалисты нацелены именно на такую «критику критики», о которой говорит Баскар. Бэрад и Кирби, например, утверждают, что описания дискурсивного конструирования в целом страдают неполной критики того, что Бэрад называет «репрезентационизмом». Под последним Бэрад подразумевает метафизические допущения, лежащие в основе оппозиции репрезентации и реальности. Адекватная критика не объясняет дискурсивное конструирование этой оппозиции и не демонстрирует, как в исключительных случаях репрезентации могут порождать реальность, которую они описывают: она «деконструирует» эту оппозицию. [41]
Бэрад утверждает, что полная и всесторонняя критика репрезентационизма позволит обобщить интра-деятельность репрезентации и материальности за пределами человека. Отношение является интра-деятельностным (а не интер-деятельностным), потому что оно конститутивно при производстве своих релятов как различий. Таким образом, по мнению Бэрад, то, что феминистская теория описывала под названием «конструирование», с частичной точки зрения, является общей материальной переплетенностью репрезентации и реальности. Она выступает за реляционную онтологию, которая, по ее мнению, перекликается с дерридианским diffé rance. [42] Различия, мыслимые в терминах радикальной оппозиции (такие как репрезентация и реальность), вместо этого должны мыслиться в терминах обобщенной интра-деятельности или переплетенности. Интра-деятельностное отношение производит свои реляты как (переплетенные) различия.
|
|
|
По мнению Бэрад, вопреки антиреалистическим представлениям, материальные процессы участвуют в своей собственной интеллигибельности. Феномены квантовой физики (например, эксперименты со щелью) могут быть прочитаны как свидетельства тех видов отношений, которые Деррида называет по-разному: след, diffé rance, письмо и расстановка. Diffé rance относится к изначальной онтологической переплетенности, которая, по Бэрад, порождает продолжающуюся дифференциацию мира.
Некоторые новые материалисты описали свои попытки схематизировать переплетения природы/культуры, разума/материи, репрезентации/реальности в деконструктивных терминах. Несмотря на распространенное мнение о том, что аргументы Деррида равносильны антиреалистической позиции, приписываемой Батлер и Спивак выше, важные черты дерридианской критики метафизических оппозиций были восприняты новыми материалистами как призыв к описанию и схематизации материи (и ее связей) в терминах форм неприсутствия. Материя прослежена (trased), дифференцирована, гетерогенна и переплетена. Эти материалистические проекты начинаются с критики идеи о том, что мы заточены в дискурсивной сети, за пределы которой мы выйти не можем, а это фактически перечеркивает материю, отличную от культуры.
Элизабет Уилсон утверждает, что феминистские описания культуры нередко исходят из устаревших представлений о науке как о всегда и везде навязывающей редукционистскую программу, которая исключает и минимизирует роль культуры. [43] Это часто подкрепляется самими научными исследованиями. Например, она указывает на утверждение Саймона ле Вэя, что «гомосексуальная и гетеросексуальная идентичности имеют нейробиологический субстрат». Однако такой взгляд проблематичен, поскольку он «представляет нейрокогнитивную материю как самоприсутствующую и изначальную» и исключает возможность «нейрокогнитивной мобильности» в ответ на культурные процессы и в связи с ними. И всё же, как она показывает, такие взгляды могут и должны подвергаться критике на тех самых основаниях, на которых они выдвигаются.
Уилсон утверждает, что коннекционистские описания нейронной активности представляют собой критику самоприсутствующего, изначального, локализуемого следа психической памяти. Представления «хранятся в пространственных и временных различиях между весами связей… так что происходит двойное перемещение: от местоположения единицы или хранилища к соединению, а затем снова от соединения к пространствам между соединениями». [44] Структура этого материального следа «нигде не локализуется» и не присутствует. Уилсон связывает структуру этого материального следа с дерридианским и фрейдовским описанием следа. Если именно через Деррида и Фрейда мы можем сформулировать когнитивный след, который не является присутствующим, фиксированным и локализуемым психическим образованием, то именно в связях мы видим воплощение этих принципов в форме, согласованной с научной психологией». [45] Наша политика и наша критическая теория требуют понимания сложных отношений культуры и природы, утверждает Уилсон. Но научные исследования часто препятствуют такому пониманию, поскольку задействуют редукционистские и детерминистские модели социальной идентичности. Однако критический аппарат феминистской теории не в состоянии диагностировать проблемы, связанные с этими описаниями, из-за своего сопротивления взаимодействию с научным дискурсом, несмотря на возможность выработки схем, которые выявляют коимпликацию природы и культуры.
Попытки онтологизировать дерридианский след, как отмечает Клэр Коулбрук, становятся всё более распространенными. Однако, по ее мнению, такие объяснения ставят перед нами особые проблемы интерпретации. Для иллюстрации этой проблемы она рассматривает ряд «материалистических реконструкций деконструкции», которые используют подходы, схожие с подходами Бэрад и Уилсон. Например, Кэри Вулф предполагает, что «теория систем второго порядка» дает повод для материалистической «реконструкции деконструкции». Он берет понятие письма Деррида в качестве модели фундаментальной динамики, лежащей в основе смысла и разума (mind), и связывает ее с биологическими, социальными и историческими условиями возникновения. [46] Как пишет Коулбрук,
Кэри Вулф утверждает, что Деррида не только совместим с теоретиками систем, такими как Луман, Матурана и Варела; он настаивает на том, что дерридианская версия рассмотрения мира как системы отношений, а не изначального присутствия, необходима, чтобы теория систем не скатилась в еще один картезианский дуализм… Что отличает подход Вулфа к Деррида, так это его согласование деконструкции с общей тенденцией рассматривать всё живое в терминах единого процесса эволюции. Языковые системы ничем не отличаются от других систем: это всё аспекты коэволюционирующей и обязательно децентрированной жизни, в которой органическое и неорганическое переплетаются: «психические системы и социальные системы коэволюционировали, каждая из них служит средой для другой». [47]
Здесь мы видим, как Вулф с одобрением говорит о присвоении дерридианских схем для разработки системно-теоретических описаний жизни и материальных процессов. Независимо от того, одобрил бы Деррида такого рода «реконструкции» или нет, они, по мнению Вулфа, гарантируют, что теория систем не будет вновь обременена традиционными метафизическими дуализмами, поскольку она ищет общие принципы всех сложных систем (будь то биологические, цифровые, языковые или культурные).
Коулбрук утверждает, однако, что такое материалистическое и натуралистическое «присвоение» деконструкции происходит слишком быстро. Она не отрицает возможность формулирования деконструктивного материализма, но требует такого подхода к его формулированию, который бы серьезно относился к материальности текстов Деррида. Если мы хотим предпринять материалистическую «реконструкцию деконструкции», то такая реконструкция не может происходить просто путем дополнения деконструкции (или грамматологии) теоретическими рамками по своему выбору: теорией систем, квантовой теорией или нейронаучными представлениями о пластичности. Если та или иная теоретическая основа должна дополнить грамматологию, чтобы последняя стала материалистической, то прежде следует выявить ее изначальные ограничения. С другой стороны, если грамматология всегда подразумевала текстуальность материи, то необходимо сначала прояснить значение общей текстуальности. Конечно, утверждение текстуальности материи не оставит нетронутым значение таких понятий, как «материя» или «природа». Напротив, осмысление материи и природы в терминах письма влечет за собой «радикальное разрушение фигур и смыслов природы». [48] Из этого следует, что теоретические дополнения, о которых идет речь, будут важны для деконструктивного материализма в той мере, в какой они также участвуют в такой радикальной деструкции.
По мнению Коулбрук, эти материалистические реконструкции правильно понимают, что неверно думать, будто Деррида утверждает, что «мы не знаем материю как она есть сама по себе, потому что нам дана материя только через некоторую опосредующую систему (через понятия, эмпирические устойчивости или язык)». [49] Скорее, мы не знаем материю, потому что
материя «сама по себе» не есть сама по себе. Материя дифференциальна, а не субстанциальна, это не просто то, что может быть репрезентировано дифференциально (во времени и пространстве), но и «является» дифференциальным. То, что мы переживаем как время и пространство, имеет ту форму, которую оно имеет, потому что существуют материальные силы, которые нечто подобное делают для субъекта и его синтезов возможным. [50]
В чем они не дотягивают, так это в определении того, как мы можем перейти от рассуждений о материальности следа к утверждениям о текстуальности материи. В итоге, я думаю, что новые материалистические подходы, включая подходы Бэрад, Уилсон и Вулфа, совместимы с идеей Коулбрук о материи как дифференциальной. Однако, на мой взгляд, она справедливо настаивает на необходимости сомнений, прежде чем приравнивать дерридианский след к явлениям дифракции в квантовой физике, материальному следу в коннекционизме или diffé rance в теории эволюционных систем.
Если такие теоретики, как Кирби, Бэрад и Уилсон, по-разному указывают на diffé rance Деррида как на модель тех отношений, которые, по их мнению, должны обосновать новый или возрожденный материализм, и видят в его критике метафизики философское понимание коннекционистских моделей (нейронов) и квантовой запутанности, то этого достаточно, чтобы побудить нас вернуться к вопросу об общем письме в работах Деррида. Если бурно развивающееся спекулятивное присвоение следа в областях за пределами языка и означивания, которое мы наблюдаем среди новых материалистов, оправдано грамматологией, тогда вообще нет необходимости говорить о присвоении. Грамматология всё это время уже была бы спекулятивной.
Если я сформулировала проекты новых материалистов в терминах радикальной критики репрезентационизма и дискурсивной замкнутости, то эти вопросы очень близки к критике корреляционизма, которая обрамляет проект спекулятивного реализма. Корреляционизм, который, по мнению спекулятивного реализма, объединяет всю посткантианскую философию, утверждает, что «мир» всегда уже является коррелятом мысли. Если я и провела различие между новыми материалистами и спекулятивными реалистами, то прежде всего на основании их отличительных отношений с постструктуралистской и деконструктивной философией. В то время как новые материалисты стремятся расширить и радикализировать идеи последних, спекулятивные реалисты утверждают, что они оба являются примером корреляционизма, который необходимо преодолеть.
А теперь, прежде чем вернуться к проблеме формулирования проекта деконструктивного материализма, я обращусь к спекулятивным реалистам и, в частности, к проблеме корреляционизма. Как я утверждаю, мы сможем лучше понять стратегию Деррида в грамматологии и ее материалистические последствия, если мы также поймем грамматологию как отличительную стратегию для преодоления проблемы корреляционизма.
|
|
|
