Глава 25. Как прокуратор пытался спасти Иуду
Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокураторомгород. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевойбашней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом,Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды...Пропал Ершалаим -- великий город, как будто не существовал на свете. Всепожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях. Страннуютучу принесло с моря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего месяцанисана. Она уже навалилась своим брюхом на Лысый Череп, где палачи поспешнокололи казнимых, она навалилась на храм в Ершалаиме, сползла дымнымипотоками с холма его и залила Нижний Город. Она вливалась в окошки и гнала скривых улиц людей в дома. Она не спешила отдавать свою влагу и отдавалатолько свет. Лишь только дымное черное варево распарывал огонь, из кромешнойтьмы взлетала вверх великая глыба храма со сверкающим чешуйчатым покрытием.Но он угасал во мгновение, и храм погружался в темную бездну. Несколько разон выскакивал из нее и опять проваливался, и каждый раз этот провалсопровождался грохотом катастрофы. Другие трепетные мерцания вызывали из бездны противостоящий храму назападном холме дворец Ирода Великого, и страшные безглазые золотые статуивзлетали к черному небу, простирая к нему руки. Но опять прятался небесныйогонь, и тяжелые удары грома загоняли золотых идолов во тьму. Ливень хлынул неожиданно, и тогда гроза перешла в ураган. В том самомместе, где около полудня, близ мраморной скамьи в саду, беседовалипрокуратор и первосвященник, с ударом, похожим на пушечный, как тростьпереломило кипарис. Вместе с водяной пылью и градом на балкон под колоннынесло сорванные розы, листья магнолий, маленькие сучья и песок. Урагантерзал сад. В это время под колоннами находился только один человек, и этот человекбыл прокуратор. Теперь он не сидел в кресле, а лежал на ложе у низкого небольшогостола, уставленного яствами и вином в кувшинах. Другое ложе, пустое,находилось с другой стороны стола. У ног прокуратора простиралась неубраннаякрасная, как бы кровавая, лужа и валялись осколки разбитого кувшина. Слуга,перед грозою накрывавший для прокуратора стол, почему-то растерялся под еговзглядом, взволновался от того, что чем-то не угодил, и прокуратор,рассердившись на него, разбил кувшин о мозаичный пол, проговорив: -- Почему в лицо не смотришь, когда подаешь? Разве ты что-нибудь украл? Черное лицо африканца посерело, в глазах его появился смертельный ужас,он задрожал и едва не разбил и второй кувшин, но гнев прокуратора почему-тоулетел так же быстро, как и прилетел. Африканец кинулся было подбиратьосколки и затирать лужу, но прокуратор махнул ему рукою, и раб убежал. Алужа осталась. Теперь африканец во время урагана притаился возле ниши, где помещаласьстатуя белой нагой женщины со склоненной головой, боясь показаться невовремя на глаза и в то же время опасаясь и пропустить момент, когда егоможет позвать прокуратор. Лежащий на ложе в грозовом полумраке прокуратор сам наливал себе вино вчашу, пил долгими глотками, по временам притрагивался к хлебу, крошил его,глотал маленькими кусочками, время от времени высасывал устрицы, жевал лимони пил опять. Если бы не рев воды, если бы не удары грома, которые, казалось, грозилирасплющить крышу дворца, если бы не стук града, молотившего по ступенямбалкона, можно было бы расслышать, что прокуратор что-то бормочет,разговаривая сам с собой. И если бы нестойкое трепетание небесного огняпревратилось бы в постоянный свет, наблюдатель мог бы видеть, что лицопрокуратора с воспаленными последними бессонницами и вином глазами выражаетнетерпение, что прокуратор не только глядит на две белые розы, утонувшие вкрасной луже, но постоянно поворачивает лицо к саду навстречу водяной пыли ипеску, что он кого-то ждет, нетерпеливо ждет. Прошло некоторое время, и пелена воды перед глазами прокуратора сталаредеть. Как ни был яростен ураган, он ослабевал. Сучья больше не трещали ине падали. Удары грома и блистания становились реже. Над Ершалаимом плылоуже не фиолетовое с белой опушкой покрывало, а обыкновенная сераяарьергардная туча. Грозу сносило к мертвому морю. Теперь уж можно было расслышать в отдельности и шум дождя, и шум воды,низвергающейся по желобам и прямо по ступеням той лестницы, по которойпрокуратор шел днем для объявления приговора на площади. А наконец зазвучали заглушенный доселе фонтан. Светлело. В серой пелене, убегавшей на восток,появились синие окна. Тут издали, прорываясь сквозь стук уже совсем слабенького дождика,донеслись до слуха прокуратора слабые звуки труб и стрекотание несколькихсот копыт. Услышав это, прокуратор шевельнулся, и лицо его оживилось. Алавозвращалась с Лысой Горы, судя по звуку, она проходила через ту самуюплощадь, где был объявлен приговор. Наконец услышал прокуратор и долгожданные шаги, и шлепанье но лестнице,ведущей к верхней площадке сада перед самым балконом. Прокуратор вытянулшею, и глаза его заблистали, выражая радость. Между двух мраморных львов показалась сперва голова в капюшоне, а затеми совершенно мокрый человек в облепившем тело плаще. Это был тот самыйчеловек, что перед приговором шептался с прокуратором в затемненной комнатедворца и который во время казни сидел на трехногом табурете, играя прутиком. Не разбирая луж, человек в капюшоне пересек площадку сада, вступил намозаичный пол балкона и, подняв руку, сказал высоким приятным голосом: -- Прокуратору здравствовать и радоваться. -- Пришедший говорилпо-латыни. -- Боги! -- воскликнул Пилат, -- да ведь на вас нет сухой нитки! Каковураган? А? Прошу вас немедленно пройти ко мне. Переоденьтесь, сделайте мнеодолжение. Пришедший откинул капюшон, обнаружив совершенно мокрую, с прилипшими колбу волосами голову, и, выразив на своем бритом лице вежливую улыбку, сталотказываться переодеться, уверяя, что дождик не может ему ничем повредить. -- Не хочу слушать, -- ответил Пилат и хлопнул в ладоши. Этим он вызвалпрячущихся от него слуг и велел им позаботиться о пришедшем, а затемнемедленно подавать горячее блюдо. Для того чтобы высушить волосы,переодеться, переобуться и вообще привести себя в порядок, пришедшему кпрокуратору понадобилось очень мало времени, и вскоре он появился на балконев сухих сандалиях, в сухом багряном военном плаще и с приглаженнымиволосами. В это время солнце вернулось в Ершалаим и, прежде чем уйти и утонуть вСредиземном море, посылало прощальные лучи ненавидимому прокуратором городуи золотило ступени балкона. Фонтан совсем ожил и распелся во всю мочь,голуби выбрались на песок, гулькали, перепрыгивали через сломанные сучья,клевали что-то в мокром песке. Красная лужа была затерта, убраны черепки, настоле дымилось мясо. -- Я слушаю приказания прокуратора, -- сказал пришедший, подходя кстолу. -- Но ничего не услышите, пока не сядете к столу и не выпьете вина, --любезно ответил Пилат и указал на другое ложе. Пришедший прилег, слуга налил в его чашу густое красное вино. Другойслуга, осторожно наклонясь над плечом Пилата, наполнил чашу прокуратора.После этого тот жестом удалил обоих слуг. Пока пришедший пил и ел, Пилат,прихлебывая вино, поглядывал прищуренными глазами на своего гостя. Явившийсяк Пилату человек был средних лет, с очень приятным округлым и опрятнымлицом, с мясистым носом. Волосы его были какого-то неопределенного цвета.Сейчас, высыхая, они светлели. Национальность пришельца было бы трудноустановить. Основное, что определяло его лицо, это было, пожалуй, выражениедобродушия, которое нарушали, впрочем, глаза, или, вернее, не глаза, аманера пришедшего глядеть на собеседника. Обычно маленькие глаза своипришелец держал под прикрытыми, немного странноватыми, как будто припухшими,веками. Тогда в щелочках этих глаз светилось незлобное лукавство. Надополагать, что гость прокуратора был склонен к юмору. Но по временам,совершенно изгоняя поблескивающий этот юмор из щелочек, теперешний гостьшироко открывал веки и взглядывал на своего собеседника внезапно и в упор,как будто с целью быстро разглядеть какое-то незаметное пятнышко на носу усобеседника. Это продолжалось одно мгновение, после чего веки опятьопускались, суживались щелочки, и в них начинало светиться добродушие илукавый ум. Пришедший не отказался и от второй чаши вина, с видимым наслаждениемпроглотил несколько устриц, отведал вареных овощей, съел кусок мяса. Насытившись, он похвалил вино: -- Превосходная лоза, прокуратор, но это -- не "Фалерно"? -- "Цекуба", тридцатилетнее, -- любезно отозвался прокуратор. Гость приложил руку к сердцу, отказался что-либо еще есть, объявил, чтосыт. Тогда Пилат наполнил свою чашу, гость поступил так же. Оба обедающиеотлили немного вина из своих чаш в блюдо с мясом, и прокуратор произнесгромко, поднимая чашу: -- За нас, за тебя, кесарь, отец римлян, самый дорогой и лучший излюдей! После этого допили вино, и африканцы убрали со стола яства, оставив нанем фрукты и кувшины. Опять-таки жестом прокуратор удалил слуг и остался сосвоим гостем один под колоннадой. -- Итак, -- заговорил негромко Пилат, -- что можете вы сказать мне онастроении в этом городе? Он невольно обратил свой взор туда, где за террасами сада, внизу,догорали и колоннады, и плоские кровли, позлащаемые последними лучами. -- Я полагаю, прокуратор, -- ответил гость, -- что настроение вЕршалаиме теперь удовлетворительное. -- Так что можно ручаться, что беспорядки более не угрожают? -- Ручаться можно, -- ласково поглядывая на прокуратора, ответил гость,-- лишь за одно в мире -- за мощь великого кесаря. -- Да пошлют ему боги долгую жизнь, -- тотчас же подхватил Пилат, -- ивсеобщий мир. -- Он помолчал и продолжал: -- Так что вы полагаете, чтовойска теперь можно увести? -- Я полагаю, что когорта молниеносного может уйти, -- ответил гость иприбавил: -- Хорошо бы было, если бы на прощание она продефилировала погороду. -- Очень хорошая мысль, -- одобрил прокуратор, -- послезавтра я ееотпущу и сам уеду, и -- клянусь вам пиром двенадцати богов, ларами клянусь-- я отдал бы многое, чтобы сделать это сегодня. -- Прокуратор не любит Ершалаима? -- добродушно спросил гость. -- Помилосердствуйте, -- улыбаясь, воскликнул прокуратор, -- нет болеебезнадежного места на земле. Я не говорю уже о природе! Я бываю болен всякийраз, как мне приходится сюда приезжать. Но это бы еще полгоря. Но этипраздники -- маги, чародеи, волшебники, эти стаи богомольцев... Фанатики,фанатики! Чего стоил один этот мессия, которого они вдруг стали ожидать вэтом году! Каждую минуту только и ждешь, что придется быть свидетелемнеприятнейшего кровопролития. Все время тасовать войска, читать доносы иябеды, из которых к тому же половина написана на тебя самого! Согласитесь,что это скучно. О, если бы не императорская служба!.. -- Да, праздники здесь трудные, -- согласился гость. -- От всей души желаю, чтобы они скорее кончились, -- энергично добавилПилат. -- Я получу возможность наконец вернуться в Кесарию. Верите ли, этобредовое сооружение Ирода, -- прокуратор махнул рукою вдоль колоннады, такчто стало ясно, что он говорит о дворце, -- положительно сводит меня с ума.Я не могу ночевать в нем. Мир не знал более странной архитектуры. Да, новернемся к делам. Прежде всего, этот проклятый Вар-равван вас не тревожит? Тут гость и послал свой особенный взгляд в щеку прокуратора. Но тотскучающими глазами глядел вдаль, брезгливо сморщившись и созерцая частьгорода, лежащую у его ног и угасающую в предвечерье. Угас и взгляд гостя, ивеки его опустились. -- Надо думать, что Вар-равван стал теперь безопасен, как ягненок, --заговорил гость, и морщинки появились на круглом лице. -- Ему неудобнобунтовать теперь. -- Слишком знаменит? -- спросил Пилат, усмехнувшись. -- Прокуратор, как всегда, тонко понимает вопрос! -- Но, во всяком случае, -- озабоченно заметил прокуратор, и тонкий,длинный палец с черным камнем перстня поднялся вверх, -- надо будет... -- О, прокуратор может быть уверен в том, что, пока я в Иудее, Вар несделает ни шагу без того, чтобы за ним не шли по пятам. -- Теперь я спокоен, как, впрочем, и всегда спокоен, когда вы здесь. -- Прокуратор слишком добр! -- А теперь прошу сообщить мне о казни, -- сказал прокуратор. -- Что именно интересует прокуратора? -- Не было ли со стороны толпы попыток выражения возмущения? Этоглавное, конечно. -- Никаких, -- ответил гость. -- Очень хорошо. Вы сами установили, что смерть пришла? -- Прокуратор может быть уверен в этом. -- А скажите... напиток им давали перед повешением на столбы? -- Да. Но он, -- тут гость закрыл глаза, -- отказался его выпить. -- Кто именно? -- спросил Пилат. -- Простите, игемон! -- воскликнул гость, -- я не назвал? Га-Ноцри. -- Безумец! -- сказал Пилат, почему-то гримасничая. Под левым глазом унего задергалась жилка, -- умирать от ожогов солнца! Зачем же отказыватьсяот того, что предлагается по закону? В каких выражениях он отказался? -- Он сказал, -- опять закрывая глаза, ответил гость, -- что благодарити не винит за то, что у него отняли жизнь. -- Кого? -- глухо спросил Пилат. -- Этого он, игемон, не сказал. -- Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат? -- Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что онсказал, это, что в числе человеческих пороков одним из самых главных онсчитает трусость. -- К чему это было сказано? -- услышал гость внезапно треснувший голос. -- Этого нельзя было понять. Он вообще вел себя странно, как, впрочем,и всегда. -- В чем странность? -- Он все время пытался заглянуть в глаза то одному, то другому изокружающих и все время улыбался какой-то растерянной улыбкой. -- Больше ничего? -- спросил хриплый голос. -- Больше ничего. Прокуратор стукнул чашей, наливая себе вина. Осушив ее до самого дна,он заговорил: -- Дело заключается в следующем: хотя мы и не можем обнаружить -- вданное время, по крайней мере, -- каких-либо его поклонников илипоследователей, тем не менее ручаться, что их совсем нет, нельзя. Гость внимательно слушал, наклонив голову. -- И вот, во избежание каких-нибудь сюрпризов, -- продолжал прокуратор,-- я прошу вас немедленно и без всякого шума убрать с лица земли тела всехтрех казненных и похоронить их в тайне и в тишине, так, чтобы о них большене было ни слуху ни духу. -- Слушаю, игемон, -- сказал гость и встал, говоря: -- Ввиду сложностии ответственности дела разрешите мне ехать немедленно. -- Нет, присядьте еще, -- сказал Пилат, жестом останавливая своегогостя, -- есть еще два вопроса. Второй -- ваши громадные заслуги натруднейшей работе в должности заведующего тайной службой при прокуратореИудеи дают мне приятную возможность доложить об этом в Риме. Тут лицо гостя порозовело, он встал и поклонился прокуратору, говоря: -- Я лишь исполняю свой долг на императорской службе! -- Но я хотел бы просить вас, -- продолжал игемон, -- если вампредложат перевод отсюда с повышением, отказаться от него и остаться здесь.Мне ни за что не хотелось бы расстаться с вами. Пусть вас наградяткаким-нибудь иным способом. -- Я счастлив служить под вашим начальством, игемон. -- Мне это очень приятно. Итак, третий вопрос. Касается этого, какего... Иуды из Кириафа. Тут гость и послал прокуратору свой взгляд и тотчас, как полагается,угасил его. -- Говорят, что он, -- понижая голос, продолжал прокуратор, -- деньгибудто бы получил за то, что так радушно принял у себя этого безумногофилософа. -- Получит, -- тихонько поправил Пилата начальник тайной службы. -- А велика ли сумма? -- Этого никто не может знать, игемон. -- Даже вы? -- своим изумлением выражая комплимент, сказал игемон. -- Увы, даже я, -- спокойно ответил гость, -- но что он получит этиденьги сегодня вечером, это я знаю. Его сегодня вызывают во дворец Каифы. -- Ах, жадный старик из Кириафа, -- улыбаясь, заметил прокуратор, --ведь он старик? -- Прокуратор никогда не ошибается, но на сей раз ошибся, -- любезноответил гость, -- человек из Кириафа -- молодой человек. -- Скажите! Характеристику его вы можете мне дать? Фанатик? -- О нет, прокуратор. -- Так. А еще что-нибудь? -- Очень красив. -- А еще? Имеет, может быть, какую-нибудь страсть? -- Трудно знать так уж точно всех в этом громадном городе,прокуратор... -- О нет, нет, Афраний! Не преуменьшайте своих заслуг! -- У него есть одна страсть, прокуратор. -- Гость сделал крохотнуюпаузу. -- Страсть к деньгам. -- А он чем занимается? Афраний поднял глаза кверху, подумал и ответил: -- Он работает в меняльной лавке у одного из своих родственников. -- Ах так, так, так, так. -- Тут прокуратор умолк, оглянулся, нет ликого на балконе, и потом сказал тихо: -- Так вот в чем дело -- я получилсегодня сведения о том, что его зарежут сегодня ночью. Здесь гость не только метнул свой взгляд на прокуратора, но даженемного задержал его, а после этого ответил: -- Вы, прокуратор, слишком лестно отзывались обо мне. По-моему, я незаслуживаю вашего доклада. У меня этих сведений нет. -- Вы достойны наивысшей награды, -- ответил прокуратор, -- но сведениятакие имеются. -- Осмелюсь спросить, от кого же эти сведения? -- Позвольте мне пока этого не говорить, тем более что они случайны,темны и недостоверны. Но я обязан предвидеть все. Такова моя должность, апуще всего я обязан верить своему предчувствию, ибо никогда оно еще меня необманывало. Сведения же заключаются в том, что кто-то из тайных друзейГа-Ноцри, возмущенный чудовищным предательством этого менялы, сговариваетсясо своими сообщниками убить его сегодня ночью, а деньги, полученные запредательство, подбросить первосвященнику с запиской: "Возвращаю проклятыеденьги!" Больше своих неожиданных взглядов начальник тайной службы на игемона небросал и продолжал слушать его, прищурившись, а Пилат продолжал: -- Вообразите, приятно ли будет первосвященнику в праздничную ночьполучить подобный подарок? -- Не только не приятно, -- улыбнувшись, ответил гость, -- но яполагаю, прокуратор, что это вызовет очень большой скандал. -- И я сам того же мнения. Вот поэтому я прошу вас заняться этим делом,то есть принять все меры к охране Иуды из Кириафа. -- Приказание игемона будет исполнено, -- заговорил Афраний, -- но ядолжен успокоить игемона: замысел злодеев чрезвычайно трудно выполним. Ведьподумать только, -- гость, говоря, обернулся и продолжал: -- выследитьчеловека, зарезать, да еще узнать, сколько получил, да ухитриться вернутьденьги Каифе, и все это в одну ночь? Сегодня? -- И тем не менее его зарежут сегодня, -- упрямо повторил Пилат, -- уменя предчувствие, говорю я вам! Не было случая, чтобы оно меня обмануло, --тут судорога прошла по лицу прокуратора, и он коротко потер руки. -- Слушаю, -- покорно отозвался гость, поднялся, выпрямился и вдругспросил сурово: -- Так зарежут, игемон? -- Да, -- ответил Пилат, -- и вся надежда только на вашу изумляющуювсех исполнительность. Гость поправил тяжелый пояс под плащом и сказал: -- Имею честь, желаю здравствовать и радоваться. -- Ах да, -- негромко вскричал Пилат, -- я ведь совсем забыл! Ведь явам должен!.. Гость изумился. -- Право, прокуратор, вы мне ничего не должны. -- Ну как же нет! При въезде моем в Ершалаим, помните, толпа нищих... яеще хотел швырнуть им деньги, а у меня не было, и я взял у вас. -- О прокуратор, это какая-нибудь безделица! -- И о безделице надлежит помнить. Тут Пилат обернулся, поднял плащ, лежащий на кресле сзади него, вынулиз-под него кожаный мешок и протянул его гостю. Тот поклонился, принимаяего, и спрятал под плащ. -- Я жду, -- заговорил Пилат, -- доклада о погребении, а также и поэтому делу Иуды из Кириафа сегодня же ночью, слышите, Афраний, сегодня.Конвою будет дан приказ будить меня, лишь только вы появитесь. Я жду вас! -- Имею честь, -- сказал начальник тайной службы и, повернувшись, пошелс балкона. Слышно было, как он хрустел, проходя по мокрому песку площадки,потом послышался стук его сапог по мрамору меж львов. Потом срезало егоноги, туловище, и, наконец, пропал и капюшон. Тут только прокуратор увидел,что солнца уже нет и пришли сумерки.
Глава 26. Погребение
Может быть, эти сумерки и были причиною того, что внешность прокураторарезко изменилась. Он как будто на глазах постарел, сгорбился и, кроме того,стал тревожен. Один раз он оглянулся и почему-то вздрогнул, бросив взгляд напустое кресло, на спинке которого лежал плащ. Приближалась праздничная ночь,вечерние тени играли свою игру, и, вероятно, усталому прокураторупомерещилось, что кто-то сидит в пустом кресле. Допустив малодушие --пошевелив плащ, прокуратор оставил его и забегал по балкону, то потираяруки, то подбегая к столу и хватаясь за чашу, то останавливаясь и начинаябессмысленно глядеть на мозаику пола, как будто пытаясь прочесть в нейкакие-то письмена. За сегодняшний день уже второй раз на него пала тоска. Потирая висок, вкотором от адской утренней боли осталось только тупое, немного ноющеевоспоминание, прокуратор все силился понять, в чем причина его душевныхмучений. И быстро он понял это, но постарался обмануть себя. Ему ясно было,что сегодня днем он что-то безвозвратно упустил, и теперь он упущенное хочетисправить какими-то мелкими и ничтожными, а главное, запоздавшимидействиями. Обман же самого себя заключался в том, что прокуратор старалсявнушить себе, что действия эти, теперешние, вечерние, не менее важны, чемутренний приговор. Но это очень плохо удавалось прокуратору. На одном из поворотов он круто остановился и свистнул. В ответ на этотсвист в сумерках загремел низкий лай, и из сада выскочил на балконгигантский остроухий пес серой шерсти, в ошейнике с золочеными бляшками. -- Банга, Банга, -- слабо крикнул прокуратор. Пес поднялся на задние лапы, а передние опустил на плечи своемухозяину, так что едва не повалил на пол, и лизнул его в щеку. Прокуратор селв кресло, Банга, высунув язык и часто дыша, улегся у ног хозяина, причемрадость в глазах пса означала, что кончилась гроза, единственное в мире,чего боялся бесстрашный пес, а также то, что он опять тут, рядом с темчеловеком, которого любил, уважал и считал самым могучим в мире, повелителемвсех людей, благодаря которому и самого себя пес считал существомпривилегированным, высшим и особенным. Но, улегшись у ног и даже не глядя насвоего хозяина, а глядя в вечереющий сад, пес сразу понял, что хозяина егопостигла беда. Поэтому он переменил позу, поднялся, зашел сбоку и передниелапы и голову положил на колени прокуратору, вымазав полы плаща мокрымпеском. Вероятно, действия Банги должны были означать, что он утешает своегохозяина и несчастье готов встретить вместе с ним. Это он пытался выразить ив глазах, скашиваемых к хозяину, и в насторожившихся навостренных ушах. Такоба они, и пес и человек, любящие друг друга, встретили праздничную ночь набалконе. В это время гость прокуратора находился в больших хлопотах. Покинувверхнюю площадку сада перед балконом, он по лестнице спустился на следующуютеррасу сада, повернул направо и вышел к казармам, расположенным натерритории дворца. В этих казармах и были расквартированы те две кентурии,которые пришли вместе с прокуратором на праздники в Ершалаим, а также тайнаястража прокуратора, командовал которой этот самый гость. Гость провел вказармах немного времени, не более десяти минут, но по прошествии этихдесяти минут со двора казарм выехали три повозки, нагруженные шанцевыминструментом и бочкой с водою. Повозки сопровождали пятнадцать человек всерых плащах, верховые. В сопровождении их повозки выехали с территориидворца через задние ворота, взяли на запад, вышли из ворот в городской стенеи пошли по тропинке сперва на вифлеемскую дорогу, а потом по ней на север,дошли до перекрестка у Хевронских ворот и тогда двинулись по Яффской дороге,по которой днем проходила процессия с осужденными на казнь. В это время былоуже темно и на горизонте показалась луна. Вскорости после того как уехали повозки с сопровождающей их командой,отбыл с территории дворца верхом и гость прокуратора, переодевшийся в темныйпоношенный хитон. Гость направился не за город, а в город. Через некотороевремя его можно было видеть подъезжающим к крепости Антония, расположеннойна севере и в непосредственной близости от великого храма. В крепости гостьпробыл тоже очень недолго, а затем след его обнаружился в Нижнем Городе, вкривых его и путаных улицах. Сюда гость приехал уже верхом на муле. Хорошо знавший город гость легко разыскал ту улицу, которая ему быланужна. Она носила название Греческой, так как на ней помещалось несколькогреческих лавок, в том числе одна, в которой торговали коврами. Именно уэтой лавки гость остановил своего мула, слез и привязал его к кольцу уворот. Лавка была уже заперта. Гость вошел в калитку, находившуюся рядом совходом в лавку, и попал в квадратный небольшой дворик, покоем обставленныйсараями. Повернув во дворе за угол, гость оказался у каменной террасы жилогодома, увитой плющом, и осмотрелся. И в домике и в сараях было темно, еще незажигали огня. Гость негромко позвал: -- Низа! На зов этот заскрипела дверь, и в вечернем полумраке на терраскепоявилась молодая женщина без покрывала. Она склонилась над периламитерраски, тревожно всматриваясь, желая узнать, кто пришел. Узнав пришельца,она приветливо заулыбалась ему, закивала головой, махнула рукой. -- Ты одна? -- негромко по-гречески спросил Афраний. -- Одна, -- шепнула женщина на терраске. -- Муж утром уехал в Кесарию,-- тут женщина оглянулась на дверь и шепотом добавила: -- Но служанка дома.-- Тут она сделала жест, означающий -- "входите". Афраний оглянулся ивступил на каменные ступени. После этого и женщина и он скрылись внутридомика. У этой женщины Афраний пробыл совсем уже недолго -- никак не болееминут пяти. После этого он покинул дом и террасу, пониже опустил капюшон наглаза и вышел на улицу. В домах в это время уже зажигали светильники,предпраздничная толчея была все еще очень велика, и Афраний на своем мулепотерялся в потоке прохожих и всадников. Дальнейший путь его никому неизвестен. Женщина же, которую Афраний назвал Низа, оставшись одна, началапереодеваться, причем очень спешила. Но как ни трудно ей было разыскиватьнужные ей вещи в темной комнате, светильника она не зажигала и служанку невызывала. Лишь после того как она была уже готова и на голове у нее былотемное покрывало, в домике послышался ее голос: -- Если меня кто-нибудь спросит, скажи, что я ушла в гости к Энанте. Послышалось ворчание старой служанки в темноте: -- К Энанте? Ох уж эта Энанта! Ведь запретил же муж ходить к ней!Сводница она, твоя Энанта! Вот скажу мужу... -- Ну, ну, ну, замолчи, -- отозвалась Низа и, как тень, выскользнула издомика. Сандалии низы простучали по каменным плитам дворика. Служанка сворчанием закрыла дверь на террасу. Низа покинула свой дом. В это самое время из другого переулка в Нижнем Городе, переулкаизломанного, уступами сбегавшего к одному из городских прудов, из калиткинеприглядного дома, слепой своей стороной выходящего в переулок, а окнами водвор, вышел молодой, с аккуратно подстриженной бородой человек в беломчистом кефи, ниспадавшем на плечи, в новом праздничном голубом таллифе скисточками внизу и в новеньких скрипящих сандалиях. Горбоносый красавец,принарядившийся для великого праздника, шел бодро, обгоняя прохожих,спешащих домой к праздничной трапезе, смотрел, как загоралось одно окно задругим. Молодой человек направлялся по дороге, ведущей мимо базара ко дворцупервосвященника Каифы, расположенному у подножия храмового холма. Через некоторое время его можно было видеть входящим в ворота двораКаифы. А через некоторое время еще -- покидающим этот двор. После посещения дворца, в котором уже пылали светильники и факелы, вкотором шла праздничная суета, молодой человек пошел еще бодрее, ещерадостнее и заспешил обратно в Нижний Город. На том самом углу, где улицавливалась в базарную площадь, в кипении и толчее его обогнала как бытанцующей походкой идущая легкая женщина в черном покрывале, накинутом насамые глаза. Обгоняя молодого красавца, эта женщина на мгновение откинулапокрывало повыше, метнула в сторону молодого человека взгляд, но не тольконе замедлила шага, а ускорила его, как будто бы пытаясь скрыться от того,кого она обогнала. Молодой человек не только заметил эту женщину, нет, он узнал ее, аузнав, вздрогнул, остановился, в недоумении глядя ей в спину, и тотчас жепустился ее догонять. Едва не сбив с ног какого-то прохожего с кувшином вруках, молодой человек догнал женщину и, тяжело дыша от волнения, окликнулее: -- Низа! Женщина повернулась, прищурилась, причем на лице ее выразилась холоднаядосада, и сухо ответила по-гречески: -- Ах, это ты, Иуда? А я тебя не узнала сразу. Впрочем, это хорошо. Унас есть примета, что тот, кого не узнают, станет богатым... Волнуясь до того, что сердце стало прыгать, как птица под чернымпокрывалом, Иуда спросил прерывающимся шепотом, опасаясь, чтобы не услышалипрохожие: -- Куда же ты идешь, Низа? -- А зачем тебе это знать? -- ответила Низа, замедляя шаг и надменноглядя на Иуду. Тогда в голосе Иуды послышались какие-то детские интонации, он зашепталрастерянно: -- Но как же?.. Ведь мы же условились. Я хотел зайти к тебе. Тысказала, что весь вечер будешь дома... -- Ах нет, нет, -- ответила Низа и капризно выставила вперед нижнююгубу, отчего Иуде показалось, что ее лицо, самое красивое лицо, какое онкогда-либо видел в жизни, стало еще красивее, -- мне стало скучно. У васпраздник, а что же прикажешь делать мне? Сидеть и слушать, как ты вздыхаешьна террасе? И бояться к тому же, что служанка расскажет об этом мужу? Нет,нет, и я решила уйти за город слушать соловьев. -- Как за город? -- спросил растерявшийся Иуда, -- одна? -- Конечно, одна, -- ответила Низа. -- Позволь мне сопровождать тебя, -- задыхаясь, попросил Иуда. Мыслиего помутились, он забыл про все на свете и смотрел молящими глазами вголубые, а теперь казавшиеся черными глаза Низы. Низа ничего не ответила и прибавила шагу. -- Что же ты молчишь, Низа? -- жалобно спросил Иуда, ровняя по ней свойшаг. -- А мне не будет скучно с тобой? -- вдруг спросила Низа иостановилась. Тут мысли Иуды совсем смешались. -- Ну, хорошо, -- смягчилась наконец Низа, -- пойдем. -- А куда, куда? -- Погоди... зайдем в этот дворик и условимся, а то я боюсь, чтокто-нибудь из знакомых увидит меня и потом скажут, что я была с любовникомна улице. И тут на базаре не стало Низы и Иуды. Они шептались в подворотнекакого-то двора. -- Иди в масличное имение, -- шептала Низа, натягивая покрывало наглаза и отворачиваясь он какого-то человека, который с ведром входил вподворотню, -- в Гефсиманию, за Кедрон, понял? -- Да, да, да. -- Я пойду вперед, -- продолжала Низа, -- но ты не иди по моим пятам, аотделись от меня. Я уйду вперед... Когда перейдешь поток... ты знаешь, гдегрот? -- Знаю, знаю... -- Пойдешь мимо масличного жома вверх и поворачивай к гроту. Я будутам. Но только не смей идти сейчас же за мной, имей терпение, подожди здесь.-- И с этими словами Низа вышла из подворотни, как будто и не говорила сИудой. Иуда простоял некоторое время один, стараясь собрать разбегающиесямысли. В числе их была мысль о том, как он объяснит свое отсутствие напраздничной трапезе у родных. Иуда стоял и придумывал какую-то ложь, но вволнении ничего как следует не обдумал и не приготовил, и его ноги сами безего воли вынесли его из подворотни вон. Теперь он изменил свой путь, он не стремился уже в Нижний Город, аповернулся обратно к дворцу Каифы. Теперь Иуда плохо видел окружающее.Праздник уже вошел в город. Теперь вокруг Иуды в окнах не только сверкалиогни, но уже слышались славословия. Последние опоздавшие гнали осликов,подхлестывали их, кричали на них. Ноги сами несли Иуду, и он не заметил, какмимо него пролетели мшистые страшные башни Антония, он не слышал трубногорева в крепости, никакого внимания не обратил на конный римский патруль сфакелом, залившим тревожным светом его путь. Пройдя башню, Иуда,повернувшись, увидел, что в страшной высоте над храмом зажглись двагигантских пятисвечия. Но и их Иуда разглядел смутно, ему показалось, чтонад Ершалаимом засветились десять невиданных по размерам лампад, спорящих сосветом единственной лампады, которая все выше подымалась над Ершалаимом, --лампады луны. Теперь Иуде ни до чего не было дела, он стремился кГефсиманским воротам, он хотел поскорее покинуть город. По временам емуказалось, что впереди него, среди спин и лиц прохожих, мелькает танцующаяфигурка, ведет его за собой. Но это был обман -- Иуда понимал, что Низазначительно обогнала его. Иуда пробежал мимо меняльных лавок, попал наконецк Гефсиманским воротам. В них, горя от нетерпения, он все-таки вынужден былзадержаться. В город входили верблюды, вслед за ними въехал военныйсирийский патруль, который Иуда мысленно проклял... Но все кончается. Нетерпеливый Иуда был уже за городской стеной. Налевой руке у себя Иуда увидел маленькое кладбище, возле него несколькополосатых шатров богомольцев. Пересекши пыльную дорогу, заливаемую луной,Иуда устремился к Кедронскому потоку, с тем чтобы его пересечь. Вода тихожурчала у Иуды под ногами. Перепрыгивая с камня на камень, он наконецвыбрался на противоположный гефсиманский берег и с великой радостью увидел,что дорога над садами здесь пуста. Невдалеке уже виднелись полуразрушенныеворота масличного имения. После душного города Иуду поразил одуряющий запах весенней ночи. Изсада через ограду выливалась волна запахов миртов и акаций с гефсиманскихполян. Ворота никто не охранял, никого в них не было, и через несколько минутИуда уже бежал под таинственной тенью развесистых громадных маслин. Дорогавела в гору, Иуда подымался, тяжело дыша, по временам попадая из тьмы вузорчатые лунные ковры, напоминавшие ему те ковры, что он видел в лавке уревнивого мужа Низы. Через некоторое время мелькнул на левой руке у Иуды, наполяне, масличный жом с тяжелым каменным колесом и груда каких-то бочек. Всаду никого не было. Работы закончились на закате. В саду не было ни души, итеперь над Иудой гремели и заливались хоры соловьев. Цель Иуды была близка. Он знал, что направо в темноте сейчас начнетслышать тихий шепот падающей в гроте воды. Так и случилось, он услыхал его.Становилось прохладнее. Тогда он замедлил шаг и негромко крикнул: -- Низа! Но вместо Низы, отлепившись от толстого ствола маслины, на дорогувыпрыгнула мужская коренастая фигура, и что-то блеснуло у нее в руке итотчас потухло. Иуда шарахнулся назад и слабо вскрикнул: -- Ах! Второй человек преградил ему путь. Первый, что был впереди, спросил Иуду: -- Сколько получил сейчас? Говори, если хочешь сохранить жизнь! Надежда вспыхнула в сердце Иуды. Он отчаянно вскричал: -- Тридцать тетрадрахм! Тридцать тетрадрахм! Все, что получил, с собою.Вот деньги! Берите, но отдайте жизнь! Человек спереди мгновенно выхватил из рук Иуды кошель. И в тот же мигза спиной у Иуды взлетел нож, как молния, и ударил влюбленного под лопатку.Иуду швырнуло вперед, и руки со скрюченными пальцами он выбросил в воздух.Передний человек поймал Иуду на свой нож и по рукоять всадил его в сердцеИуды. -- Ни... за... -- не своим, высоким и чистым молодым голосом, а голосомнизким и укоризненным проговорил Иуда и больше не издал ни одного звука.Тело его так сильно ударилось об землю, что она загудела. Тогда третья фигура появилась на дороге. Этот третий был в плаще скапюшоном. -- Не медлите, -- приказал третий. Убийцы быстро упаковали кошельвместе с запиской, поданной третьим, в кожу и перекрестили ее веревкой.Второй засунул сверток за пазуху, и затем оба убийцы бросились с дороги встороны, и тьма их съела между маслинами. Третий же присел на корточки возлеубитого и заглянул ему в лицо. В тени оно представилось смотрящему белым,как мел, и каким-то одухотворенно красивым. Через несколько секунд никого изживых на дороге не было. Бездыханное тело лежало с раскинутыми руками. Леваяступня попала в лунное пятно, так что отчетливо был виден каждый ремешоксандалии. Весь Гефсиманский сад в это время гремел соловьиным пением. Куданаправились двое зарезавших Иуду, не знает никто, но путь третьего человекав капюшоне известен. Покинув дорожку, он устремился в чащу масличныхдеревьев, пробираясь к югу. Он перелез через ограду сада вдалеке от главныхворот, в южном углу его, там, где вывалились верхние камни кладки. Вскоре онбыл на берегу Кедрона. Тогда он вошел в воду и пробирался некоторое время поводе, пока не увидел вдали силуэты двух лошадей и человека возле них. Лошадитакже стояли в потоке. Вода струилась, омывая их копыта. Коновод сел на однуиз лошадей, человек в капюшоне вскочил на другую, и медленно они оба пошли впотоке, и слышно было, как хрустели камни под копытами лошадей. Потомвсадники выехали из воды, выбрались на Ершалаимский берег и пошли шагом подстеною города. Тут коновод отделился, ускакал вперед и скрылся из глаз, ачеловек в капюшоне остановил лошадь, слез с нее на пустынной дороге, снялсвой плащ, вывернул его наизнанку,
Воспользуйтесь поиском по сайту:
