Глава 32. Прощение и вечный приют
Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы надболотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, ктолетел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Этознает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки,он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна<успокоит его.> Волшебные черные кони и те утомились и несли своих всадников медленно,и неизбежная ночь стала их догонять. Чуя ее за своею спиною, притих даженеугомонный Бегемот и, вцепившись в седло когтями, летел молчаливый исерьезный, распушив свой хвост. Ночь начала закрывать черным платком леса илуга, ночь зажигала печальные огонечки где-то далеко внизу, теперь уженеинтересные и ненужные ни Маргарите, ни мастеру, чужие огоньки. Ночьобгоняла кавалькаду, сеялась на нее сверху и выбрасывала то там, то тут взагрустившем небе белые пятнышки звезд. Ночь густела, летела рядом, хватала скачущих за плащи и, содрав их сплеч, разоблачала обманы. И когда Маргарита, обдуваемая прохладным ветром,открывала глаза, она видела, как меняется облик всех летящих к своей цели.Когда же навстречу им из-за края леса начала выходить багровая и полнаялуна, все обманы исчезли, свалилась в болото, утонула в туманах колдовскаянестойкая одежда. Вряд ли теперь узнали бы Коровьева-Фагота, самозванного переводчика притаинственном и не нуждающемся ни в каких переводах консультанте, в том, ктотеперь летел непосредственно рядом с Воландом по правую руку подругимастера. На месте того, кто в драной цирковой одежде покинул Воробьевы горыпод именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня золотою цепью повода,темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом. Онуперся подбородком в грудь, он не глядел на луну, он не интересовался землеюпод собою, он думал о чем-то своем, летя рядом с Воландом. -- Почему он так изменился? -- спросила тихо Маргарита под свист ветрау Воланда. -- Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил, -- ответил Воланд,поворачивая к Маргарите свое лицо с тихо горящим глазом, -- его каламбур,который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. Ирыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели онпредполагал. Но сегодня такая ночь, когда сводятся счеты. Рыцарь свой счетоплатил и закрыл! Ночь оторвала и пушистый хвост у Бегемота, содрала с него шерсть ирасшвыряла ее клочья по болотам. Тот, кто был котом, потешавшим князя тьмы,теперь оказался худеньким юношей, демоном-пажом, лучшим шутом, какойсуществовал когда-либо в мире. Теперь притих и он и летел беззвучно,подставив свое молодое лицо под свет, льющийся от луны. Сбоку всех летел, блистая сталью доспехов, Азазелло. Луна изменила иего лицо. Исчез бесследно нелепый безобразный клык, и кривоглазие оказалосьфальшивым. Оба глаза Азазелло были одинаковые, пустые и черные, а лицо белоеи холодное. Теперь Азазелло летел в своем настоящем виде, как демонбезводной пустыни, демон-убийца. Себя Маргарита видеть не могла, но она хорошо видела, как изменилсямастер. Волосы его белели теперь при луне и сзади собирались в косу, и оналетела по ветру. Когда ветер отдувал плащ от ног мастера, Маргарита виделана ботфортах его то потухающие, то загорающиеся звездочки шпор. Подобноюноше-демону, мастер летел, не сводя глаз с луны, но улыбался ей, как будтознакомой хорошо и любимой, и что-то, по приобретенной в комнате N 118-йпривычке, сам себе бормотал. И, наконец, Воланд летел тоже в своем настоящем обличье. Маргарита немогла бы сказать, из чего сделан повод его коня, и думала, что возможно, чтоэто лунные цепочки и самый конь -- только глыба мрака, и грива этого коня --туча, а шпоры всадника -- белые пятна звезд. Так летели в молчании долго, пока и сама местность внизу не сталаменяться. Печальные леса утонули в земном мраке и увлекли за собою и тусклыелезвия рек. Внизу появились и стали отблескивать валуны, а между нимизачернели провалы, в которые не проникал свет луны. Воланд осадил своего коня на каменистой безрадостной плоской вершине, итогда всадники двинулись шагом, слушая, как кони их подковами давят кремни икамни. Луна заливала площадку зелено и ярко, и Маргарита скоро разглядела впустынной местности кресло и в нем белую фигуру сидящего человека. Возможно,что этот сидящий был глух или слишком погружен в размышление. Он не слыхал,как содрогалась каменистая земля под тяжестью коней, и всадники, не тревожаего, приблизились к нему. Луна хорошо помогала Маргарите, светила лучше, чем самый лучшийэлектрический фонарь, и Маргарита видела, что сидящий, глаза которогоказались слепыми, коротко потирает свои руки и эти самые незрячие глазавперяет в диск луны. Теперь уж Маргарита видела, что рядом с тяжелымкаменным креслом, на котором блестят от луны какие-то искры, лежит темная,громадная остроухая собака и так же, как ее хозяин, беспокойно глядит налуну. У ног сидящего валяются черепки разбитого кувшина и простираетсяневысыхающая черно-красная лужа. Всадники остановили своих коней. -- Ваш роман прочитали, -- заговорил Воланд, поворачиваясь к мастеру,-- и сказали только одно, что он, к сожалению, не окончен. Так вот, мнехотелось показать вам вашего героя. Около двух тысяч лет сидит он на этойплощадке и спит, но когда приходит полная луна, как видите, его терзаетбессонница. Она мучает не только его, но и его верного сторожа, собаку. Есливерно, что трусость -- самый тяжкий порок, то, пожалуй, собака в нем невиновата. Единственно, чего боялся храбрый пес, это грозы. Ну что ж, тот,кто любит, должен разделять участь того, кого он любит. -- Что он говорит? -- спросила Маргарита, и совершенно спокойное еелицо подернулось дымкой сострадания. -- Он говорит, -- раздался голос Воланда, -- одно и то же, он говорит,что и при луне ему нет покоя и что у него плохая должность. Так говорит онвсегда, когда не спит, а когда спит, то видит одно и то же -- лунную дорогу,и хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом Га-Ноцри, потому, что, какон утверждает, он чего-то не договорил тогда, давно, четырнадцатого числавесеннего месяца нисана. Но, увы, на эту дорогу ему выйти почему-то неудается, и к нему никто не приходит. Тогда, что же поделаешь, приходитсяразговаривать ему с самим собою. Впрочем, нужно же какое-нибудьразнообразие, и к своей речи о луне он нередко прибавляет, что более всего вмире ненавидит свое бессмертие и неслыханную славу. Он утверждает, чтоохотно бы поменялся своею участью с оборванным бродягой Левием Матвеем. -- Двенадцать тысяч лун за одну луну когда-то, не слишком ли это много?-- спросила Маргарита. -- Повторяется история с Фридой? -- сказал Воланд, -- но, Маргарита,здесь не тревожьте себя. Все будет правильно, на этом построен мир. -- Отпустите его, -- вдруг пронзительно крикнула Маргарита так, каккогда-то кричала, когда была ведьмой, и от этого крика сорвался камень вгорах и полетел по уступам в бездну, оглашая горы грохотом. Но Маргарита немогла сказать, был ли это грохот падения или грохот сатанинского смеха. Какбы то ни было, Воланд смеялся, поглядывая на Маргариту, и говорил: -- Не надо кричать в горах, он все равно привык к обвалам, и это его невстревожит. Вам не надо просить за него, Маргарита, потому что за него ужепопросил тот, с кем он так стремится разговаривать, -- тут Воланд опятьповернулся к мастеру и сказал: -- Ну что же, теперь ваш роман вы можетекончить одною фразой! Мастер как будто бы этого ждал уже, пока стоял неподвижно и смотрел насидящего прокуратора. Он сложил руки рупором и крикнул так, что эхозапрыгало по безлюдным и безлесым горам: -- Свободен! Свободен! Он ждет тебя! Горы превратили голос мастера в гром, и этот же гром их разрушил.Проклятые скалистые стены упали. Осталась только площадка с каменнымкреслом. Над черной бездной, в которую ушли стены, загорелся необъятныйгород с царствующими над ним сверкающими идолами над пышно разросшимся замного тысяч этих лун садом. Прямо к этому саду протянулась долгожданнаяпрокуратором лунная дорога, и первым по ней кинулся бежать остроухий пес.Человек в белом плаще с кровавым подбоем поднялся с кресла и что-топрокричал хриплым, сорванным голосом. Нельзя было разобрать, плачет ли онили смеется, и что он кричит. Видно было только, что вслед за своим вернымстражем по лунной дороге стремительно побежал и он. -- Мне туда, за ним? -- спросил беспокойно мастер, тронув поводья. -- Нет, -- ответил Воланд, -- зачем же гнаться по следам того, что ужеокончено? -- Так, значит, туда? -- спросил мастер, повернулся и указал назад,туда, где соткался в тылу недавно покинутый город с монастырскими пряничнымибашнями, с разбитым вдребезги солнцем в стекле. -- Тоже нет, -- ответил Воланд, и голос его сгустился и потек надскалами, -- романтический мастер! Тот, кого так жаждет видеть выдуманныйвами герой, которого вы сами только что отпустили, прочел ваш роман. -- ТутВоланд повернулся к Маргарите: -- Маргарита Николаевна! Нельзя не поверить вто, что вы старались выдумать для мастера наилучшее будущее, но, право, то,что я предлагаю вам, и то, о чем просил Иешуа за вас же, за вас, -- ещелучше. Оставьте их вдвоем, -- говорил Воланд, склоняясь со своего седла кседлу мастера и указывая вслед ушедшему прокуратору, -- не будем им мешать.И, может быть, до чего-нибудь они договорятся, -- тут Воланд махнул рукой всторону Ершалаима, и он погас. -- И там тоже, -- Воланд указал в тыл, -- что делать вам в подвальчике?-- тут потухло сломанное солнце в стекле. -- Зачем? -- продолжал Воландубедительно и мягко, -- о, трижды романтический мастер, неужто вы не хотитеднем гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают зацветать, авечером слушать музыку Шуберта? Неужели ж вам не будет приятно писать присвечах гусиным пером? Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть надретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула? Туда, туда.Там ждет уже вас дом и старый слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут,потому что вы немедленно встретите рассвет. По этой дороге, мастер, по этой.Прощайте! Мне пора. -- Прощайте! -- одним криком ответили Воланду Маргарита и мастер. Тогдачерный Воланд, не разбирая никакой дороги, кинулся в провал, и вслед за ним,шумя, обрушилась его свита. Ни скал, ни площадки, ни лунной дороги, ниЕршалаима не стало вокруг. Пропали и черные кони. Мастер и Маргарита увиделиобещанный рассвет. Он начинался тут же, непосредственно после полуночнойлуны. Мастер шел со своею подругой в блеске первых утренних лучей черезкаменистый мшистый мостик. Он пересек его. Ручей остался позади верныхлюбовников, и они шли по песчаной дороге. -- Слушай беззвучие, -- говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал подее босыми ногами, -- слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни,-- тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали внаграду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается ксамой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебепридут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит.Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет вкомнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный ивечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, тыстанешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сонбуду я. Так говорила Маргарита, идя с мастером по направлению к вечному ихдому, и мастеру казалось, что слова Маргариты струятся так же, как струилсяи шептал оставленный позади ручей, и память мастера, беспокойная, исколотаяиглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам онтолько что отпустил им созданного героя. Этот герой ушел в бездну, ушелбезвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета,жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат.
Эпилог
Но все-таки, что же было дальше-то в Москве после того, как в субботнийвечер на закате Воланд покинул столицу, исчезнув вместе со своей свитой сВоробьевых гор? О том, что в течение долгого времени по всей столице шел тяжелый гулсамых невероятных слухов, очень быстро перекинувшихся и в отдаленные иглухие места провинции, и говорить не приходится, и слухи эти даже тошноповторять. Пишущий эти правдивые строки сам лично, направляясь в Феодосию, слышалв поезде рассказ о том, как в Москве две тысячи человек вышли из театранагишом в буквальном смысле слова и в таком виде разъехались по домам втаксомоторах. Шепот "нечистая сила..." слышался в очередях, стоявших у молочных, втрамваях, в магазинах, в квартирах, в кухнях, в поездах, и дачных и дальнегоследования, на станциях и полустанках, на дачах и на пляжах. Наиболее развитые и культурные люди в этих рассказах о нечистой силе,навестившей столицу, разумеется, никакого участия не принимали и дажесмеялись над ними и пытались рассказчиков образумить. Но факт все-такиостается фактом, и отмахнуться от него без объяснений никак нельзя: кто-топобывал в столице. Уж одни угольки, оставшиеся от Грибоедова, да и многоедругое слишком красноречиво это подтверждали. Культурные люди стали на точку зрения следствия: работала шайкагипнотизеров и чревовещателей, великолепно владеющая своим искусством. Меры к ее поимке, как в Москве, так и за пределами ее далеко, были,конечно, приняты немедленные и энергичные, но, к великому сожалению,результатов не дали. Именующий себя Воландом со всеми своими присными исчези ни в Москву более не возвращался и нигде вообще не появился и ничем себяне проявил. Совершенно естественно, что возникло предположение о том, что онбежал за границу, но и там нигде он не обозначился. Следствие по его делу продолжалось долго. Ведь как-никак, а дело этобыло чудовищно! Не говоря уже о четырех сожженных домах и о сотнях сведенныхс ума людей, были и убитые. О двух это можно сказать точно: о Берлиозе и обэтом несчастном служащем в бюро по ознакомлению иностранцев сдостопримечательностями Москвы, бывшем бароне Майгеле. Ведь они-то былиубиты. Обгоревшие кости второго были обнаружены в квартире N 50 по Садовойулице, после того как потушили пожар. Да, были жертвы, и эти жертвытребовали следствия. Но были и еще жертвы, и уже после того, как Воланд покинул столицу, иэтими жертвами стали, как это ни грустно, черные коты. Штук сто примерно этих мирных, преданных человеку и полезных емуживотных были застрелены или истреблены иными способами в разных местахстраны. Десятка полтора котов, иногда в сильно изуродованном виде, былидоставлены в отделения милиции в разных городах. Например, в Армавире одиниз ни в чем не повинных котов был приведен каким-то гражданином в милицию сосвязанными передними лапами. Подкараулил этого кота гражданин в тот момент, когда животное свороватым видом (что же поделаешь, что у котов такой вид? Это не оттого, чтоони порочны, а оттого, что они боятся, чтобы кто-либо из существ болеесильных, чем они, -- собаки и люди, -- не причинили им какой-нибудь вред илиобиду. И то и другое очень нетрудно, но чести в этом, уверяю, нет никакой.Да, нет никакой!), да, так с вороватым видом кот собирался устремитьсязачем-то в лопухи. Навалившись на кота и срывая с шеи галстук, чтобы вязать его, гражданинядовито и угрожающе бормотал: -- Ага! Стало быть, теперь к нам, в Армавир, пожаловали, господингипнотизер? Ну, здесь вас не испугались. Да вы не притворяйтесь немым. Намуже понятно, что вы за гусь! Вел кота в милицию гражданин, таща бедного зверя за передние лапы,скрученные зеленым галстуком, и добиваясь легкими пинками, чтобы котнепременно шел на задних лапах. -- Вы, -- кричал гражданин, сопровождаемый свистящими мальчишками, --бросьте, бросьте дурака валять! Не выйдет это! Извольте ходить, как всеходят! Черный кот только заводил мученические глаза. Лишенный природой дараслова, он ни в чем не мог оправдаться. Спасением своим бедный зверь обязан впервую очередь милиции, а кроме того, своей хозяйке, почтеннойстарушке-вдове. Лишь только кот был доставлен в отделение, там убедились,что от гражданина сильнейшим образом пахнет спиртом, вследствие чего впоказаниях его тотчас же усомнились. А тем временем старушка, узнавшая отсоседей, что ее кота замели, кинулась бежать в отделение и поспела вовремя.Она дала самые лестные рекомендации коту, объяснила, что знает его пять летс тех пор, как он был котенком, ручается за него, как за самое себя,доказала, что он ни в чем плохом не замечен и никогда не ездил в Москву. Какон родился в Армавире, так в нем и вырос и учился ловить мышей. Кот был развязан и возвращен владелице, хлебнув, правда, горя, узнав напрактике, что такое ошибка и клевета. Кроме котов, некоторые незначительные неприятности постигли кое-кого излюдей. Произошло несколько арестов. В числе других задержанными на короткоевремя оказались: в Ленинграде -- граждане Вольман и Вольпер, в Саратове,Киеве и Харькове -- трое Володиных, в Казани -- Волох, а в Пензе, и ужсовершенно неизвестно почему, -- кандидат химических наук Ветчинкевич...Правда, тот был огромного роста, очень смуглый брюнет. Попались в разных местах, кроме того, девять Коровиных, четыреКоровкина и двое Караваевых. Некоего гражданина сняли с севастопольского поезда связанным на станцииБелгород. Гражданин этот вздумал развлечь едущих с ним пассажиров карточнымифокусами. В Ярославле, как раз в обеденную пору, в ресторан явился гражданин спримусом в руках, который он только что взял из починки. Двое швейцаров,лишь только увидели его, бросили свои посты в раздевалке и бежали, а за нимибежали из ресторана все посетители и служащие. При этом у кассиршинепонятным образом пропала вся выручка. Было еще многое, всего не вспомнишь. Было большое брожение умов. Еще и еще раз нужно отдать справедливость следствию. Все было сделаноне только для того, чтобы поймать преступников, но и для того, чтобыобъяснить все то, что они натворили. И все это было объяснено, и объясненияэти нельзя не признать и толковыми и неопровержимыми. Представители следствия и опытные психиатры установили, что членыпреступной шайки или, по крайней мере, один из них (преимущественноподозрение в этом падало на Коровьева) являлись невиданной силыгипнотизерами, могущими показывать себя не в том месте, где они на самомделе находились, а на позициях мнимых, смещенных. Помимо этого, они свободновнушали столкнувшимся с ними, что некие вещи или люди находятся там, где насамом деле их не было, и наоборот, удаляли из поля зрения те вещи или людей,которые действительно в этом поле зрения имелись. В свете таких объяснений решительно все понятно, и даже наиболееволновавшая граждан, ничем, казалось бы, не объяснимая неуязвимость кота,обстрелянного в квартире N 50, при попытках взять его под стражу. Никакого кота на люстре, натурально, не было, никто и не думалотстреливаться, стреляли по пустому месту, в то время как Коровьев,внушивший, что кот безобразничает на люстре, мог свободно находиться заспиной стрелявших, кривляясь и наслаждаясь своею громадной, но преступноиспользованной способностью внушать. Он же, конечно, и поджег квартиру,разлив бензин. Ни в какую Ялту, конечно, Степа Лиходеев не улетал (это не под силудаже Коровьеву) и телеграмм оттуда не посылал. После того, как он упал вобморок в ювелиршиной квартире, испуганный фокусом Коровьева, показавшегоему кота с маринованным грибом на вилке, он пролежал в ней до тех пор, покаКоровьев, издеваясь над ним, не напялил на него войлочную шляпу и неотправил его на московский аэродром, внушив предварительно встречавшим Степупредставителям угрозыска, что Степа вылезет из аэроплана, прилетевшего изСевастополя. Правда, угрозыск Ялты утверждал, что он принимал босого Степу ителеграммы насчет Степы в Москву слал, но ни одной копии этих телеграмм вделах никак не обнаружилось, из чего был сделан печальный, но совершеннонесокрушимый вывод, что гипнотизерская банда обладает способностьюгипнотизировать на громадном расстоянии, и притом не только отдельных лиц,но и целые группы их. При этих условиях преступники могли свести с ума людейс самой стойкой психической организацией. Что там говорить о таких пустяках, как колода карт в чужом кармане впартере, или исчезнувшие дамские платья, или мяукающий берет и прочее в этомже роде! Такие штуки может отколоть любой профессионал-гипнотизер среднейсилы, в том числе и нехитрый фокус с оторванием головы у конферансье.Говорящий кот -- тоже сущий вздор. Для того, чтобы предъявить людям такогокота, достаточно владеть первыми основами чревовещания, а вряд ли кто-нибудьусомнится в том, что искусство Коровьева шло значительно дальше этих основ. Да, дело тут вовсе не в колодах, фальшивых письмах в портфеле НиканораИвановича. Это все пустяки. Это он, Коровьев, погнал под трамвай Берлиоза наверную смерть. Это он свел с ума бедного поэта Ивана Бездомного, онзаставлял его грезить и видеть в мучительных снах древний Ершалаим исожженную солнцем безводную Лысую Гору с тремя повешенными на столбах. Этоон и его шайка заставили исчезнуть из Москвы Маргариту Николаевну и еедомработницу Наташу. Кстати: этим делом следствие занималось особенновнимательно. Требовалось выяснить, были ли похищены эти женщины шайкой убийци поджигателей или же бежали вместе с преступной компанией добровольно?Основываясь на нелепых и путаных показаниях Николая Ивановича и приняв вовнимание странную и безумную записку Маргариты Николаевны, оставленную мужу,записку, в которой она пишет, что уходит в ведьмы, учтя то обстоятельство,что Наташа исчезла, оставив все свои носильные вещи на месте, -- следствиепришло к заключению, что и хозяйка и ее домработница были загипнотизированы,подобно многим другим, и в таком виде похищены бандой. Возникла и, вероятно,совершенно правильная мысль, что преступников привлекла красота обеихженщин. Но вот что осталось совершенно неясным для следствия -- это побуждение,заставившее шайку похитить душевнобольного, именующего себя мастером, изпсихиатрической клиники. Этого установить не удалось, как не удалось добытьи фамилию похищенного больного. Так и сгинул он навсегда под мертвойкличкой: "Номер сто восемнадцатый из первого корпуса". Итак, почти все объяснилось, и кончилось следствие, как вообще всекончается. Прошло несколько лет, и граждане стали забывать и Воланда, и Коровьева,и прочих. Произошли многие изменения в жизни тех, кто пострадал от Воланда иего присных, и как бы ни были мелки и незначительны эти изменения, все жеследует их отметить. Жорж, например, Бенгальский, проведя в лечебнице четыре месяца,поправился и вышел, но службу в Варьете вынужден был покинуть, и в самоегорячее время, когда публика валом шла за билетами, -- память о черной магиии ее разоблачениях оказалась очень живуча. Бросил Бенгальский Варьете, ибопонимал, что представать ежевечерне перед двумя тысячами человек, бытьнеизбежно узнаваемым и бесконечно подвергаться глумливым вопросам о том, какему лучше: с головой или без головы? -- слишком мучительно. Да, кроме того, утратил конферансье значительную дозу своей веселости,которая столь необходима при его профессии. Осталась у него неприятная,тягостная привычка каждую весну в полнолуние впадать в тревожное состояние,внезапно хвататься за шею, испуганно оглядываться и плакать. Припадки этипроходили, но все же при наличности их прежним делом нельзя было заниматься,и конферансье ушел на покой и начал жить на свои сбережения, которых, по егоскромному подсчету, должно было хватить ему на пятнадцать лет. Он ушел и никогда больше не встречался с Варенухой, приобревшимвсеобщую популярность и любовь за свою невероятную, даже среди театральныхадминистраторов, отзывчивость и вежливость. Контрамарочники, например, егоиначе не называли, как отец-благодетель. В какое бы время кто бы ни позвонилв Варьете, всегда слышался в трубке мягкий, но грустный голос: "Я васслушаю", -- а на просьбу позвать к телефону Варенуху, тот же голос поспешноотвечал: "Я к вашим услугам". Но зато и страдал же Иван Савельевич от своейвежливости! Степе Лиходееву больше не приходится разговаривать по телефону вВарьете. Немедленно после выхода из клиники, в которой Степа провел восемьдней, его перебросили в Ростов, где он получил назначение на должностьзаведующего большим гастрономическим магазином. Ходят слухи, что онсовершенно перестал пить портвейн и пьет только водку, настоянную насмородиновых почках, отчего очень поздоровел. Говорят, что стал молчалив исторонится женщин. Удаление Степана Богдановича из Варьете не доставило Римскому тойрадости, о которой он так жадно мечтал в продолжение нескольких лет. Послеклиники и Кисловодска старенький-престаренький, с трясущейся головой,финдиректор подал заявление об уходе из Варьете. Интересно, что этозаявление привезла в Варьете супруга Римского. Сам Григорий Данилович ненашел в себе силы даже днем побывать в том здании, где видел он залитоелуной треснувшее стекло в окне и длинную руку, пробирающуюся к нижнейзадвижке. Уволившись из Варьете, финдиректор поступил в театр детских кукол вЗамоскворечье. В этом театре ему уже не пришлось сталкиваться по деламакустики с почтеннейшим Аркадием Аполлоновичем Семплеяровым. Того в двасчета перебросили в Брянск и назначили заведующим грибнозаготовочнымпунктом. Едят теперь Москвичи соленые рыжики и маринованные белые и ненахвалятся ими и до чрезвычайности радуются этой переброске. Дело прошлое, иможно сказать, что не клеились у Аркадия Аполлоновича дела с акустикой, исколько ни старался он улучшить ее, она какая была, такая и осталась. К числу лиц, порвавших с театром, помимо Аркадия Аполлоновича, надлежитотнести и Никанора Ивановича Босого, хоть тот и не был ничем связан стеатрами, кроме любви к даровым билетам. Никанор Иванович не только не ходитни в какой театр ни за деньги, ни даром, но даже меняется в лице при всякомтеатральном разговоре. В не меньшей, а в большей степени возненавидел он,помимо театра, поэта Пушкина и талантливого артиста Савву ПотаповичаКуролесова. Того -- до такой степени, что в прошлом году, увидев в газетеокаймленное черным объявление в том, что Савву Потаповича в самый расцветего карьеры хватил удар, -- Никанор Иванович побагровел до того, что самчуть не отправился вслед за Саввой Потаповичем, и взревел: "Так ему и надо!"Более того, в тот же вечер Никанор Иванович, на которого смерть популярногоартиста навеяла массу тягостных воспоминаний, один, в компании только сполной луной, освещающей Садовую, напился до ужаса. И с каждой рюмкойудлинялась перед ним проклятая цепь ненавистных фигур, и были в этой цепи иДунчиль Сергей Герардович, и красотка Ида Геркуларовна, и тот рыжий владелецбойцовых гусей, и откровенный Канавкин Николай. Ну, а с теми-то что же случилось? Помилуйте! Ровно ничего с ними неслучилось, да и случиться не может, ибо никогда в действительности не былоих, как не было и симпатичного артиста-конферансье, и самого театра, истарой сквалыги пороховниковой тетки, гноящей валюту в погребе, и уж,конечно, золотых труб не было и наглых поваров. Все это только снилосьНиканору Ивановичу под влиянием поганца Коровьева. Единственный живой,влетевший в этот сон, именно и был Савва Потапович -- артист, и ввязался онв это только потому, что врезался в память Никанору Ивановичу благодарясвоим частым выступлениям по радио. Он был, а остальных не было. Так, может быть, не было и Алоизия Могарыча? О, нет! Этот не толькобыл, но и сейчас существует, и именно в той должности, от которой отказалсяРимский, то есть в должности финдиректора Варьете. Опомнившись, примерно через сутки после визита к Воланду, в поезде,где-то под Вяткой, Алоизий убедился в том, что, уехав в помрачении умазачем-то из Москвы, он забыл надеть брюки, но зато непонятно для чего укралсовсем ненужную ему домовую книгу застройщика. Уплатив колоссальные деньгипроводнику, Алоизий приобрел у него старую и засаленную пару штанов и изВятки повернул обратно. Но домика застройщика он, увы, уже не нашел. Ветхоебарахло начисто слизнуло огнем. Но Алоизий был человеком чрезвычайнопредприимчивым, через две недели он уже жил в прекрасной комнате вБрюсовском переулке, а через несколько месяцев уже сидел в кабинетеРимского. И как раньше Римский страдал из-за Степы, так теперь Варенухамучился из-за Алоизия. Мечтает теперь Иван Савельевич только об одном, чтобыэтого Алоизия убрали из Варьете куда-нибудь с глаз долой, потому что, какшепчет иногда Варенуха в интимной компании, "Такой сволочи, как этотАлоизий, он будто бы никогда не встречал в жизни и что будто бы от этогоАлоизия он ждет всего, чего угодно". Впрочем, может быть, администратор и пристрастен. Никаких темных дел заАлоизием не замечено, как и вообще никаких дел, если не считать, конечно,назначения на место буфетчика Сокова какого-то другого. Андрей же Фокич умерот рака печени в клинике Первого МГУ месяцев через девять после появленияВоланда в Москве... Да, прошло несколько лет, и затянулись правдиво описанные в этой книгепроисшествия и угасли в памяти. Но не у всех, но не у всех. Каждый год, лишь только наступает весеннее праздничное полнолуние, подвечер появляется под липами на Патриарших прудах человек лет тридцати илитридцати с лишним. Рыжеватый, зеленоглазый, скромно одетый человек. Это --сотрудник института истории и философии, профессор Иван Николаевич Понырев. Придя под липы, он всегда садится на ту самую скамейку, на которойсидел в тот вечер, когда давно позабытый всеми Берлиоз в последний раз всвоей жизни видел разваливающуюся на куски луну. Теперь она, цельная, в начале вечера белая, а затем золотая, с темнымконьком-драконом, плывет над бывшим поэтом, Иваном Николаевичем, и в то жевремя стоит на одном месте в своей высоте. Ивану Николаевичу все известно, он все знает и понимает. Он знает, чтов молодости он стал жертвой преступных гипнотизеров, лечился после этого ивылечился. Но знает он также, что кое с чем он совладать не может. Не можетон совладать с этим весенним полнолунием. Лишь только оно начинаетприближаться, лишь только начинает разрастаться и наливаться золотомсветило, которое когда-то висело выше двух пятисвечий, становится ИванНиколаевич беспокоен, нервничает, теряет аппетит и сон, дожидается, покасозреет луна. И когда наступает полнолуние, ничто не удержит ИванаНиколаевича дома. Под вечер он выходит и идет на Патриаршие пруды. Сидя на скамейке, Иван Николаевич уже откровенно разговаривает сам ссобой, курит, щурится то на луну, то на хорошо памятный ему турникет. Час или два проводит так Иван Николаевич. Затем снимается с места ивсегда по одному и тому же маршруту, через Спиридоновку, с пустыми инезрячими глазами идет в Арбатские переулки. Он проходит мимо нефтелавки, поворачивает там, где висит покосившийсястарый газовый фонарь, и подкрадывается к решетке, за которой он видитпышный, но еще не одетый сад, а в нем -- окрашенный луною с того боку, гдевыступает фонарь с трехстворчатым окном, и темный с другого -- готическийособняк. Профессор не знает, что влечет его к решетке и кто живет в этомособняке, но знает, что бороться ему с собою в полнолуние не приходится.Кроме того, он знает, что в саду за решеткой он неизбежно увидит одно и тоже. Он увидит сидящего на скамеечке пожилого и солидного человека сбородкой, в пенсне и с чуть-чуть поросячьими чертами лица. Иван Николаевичвсегда застает этого обитателя особняка в одной и той же мечтательной позе,со взором, обращенным к луне. Ивану Николаевичу известно, что, полюбовавшисьлуной, сидящий непременно переведет глаза на окна фонаря и упрется в них,как бы ожидая, что сейчас они распахнутся и появится на подоконнике что-тонеобыкновенное. Все дальнейшее Иван Николаевич знает наизусть. Тут надо непременнопоглубже схорониться за решеткой, ибо вот сейчас сидящий начнет беспокойновертеть головой, блуждающими глазами ловить что-то в воздухе, непременновосторженно улыбаться, а затем он вдруг всплеснет руками в какой-тосладостной тоске, а затем уж и просто и довольно громко будет бормотать: -- Венера! Венера!.. Эх я, дурак!.. -- Боги, боги! -- начнет шептать Иван Николаевич, прячась за решеткой ине сводя разгорающихся глаз с таинственного неизвестного, -- вот еще однажертва луны... Да, это еще одна жертва, вроде меня. А сидящий будет продолжать свои речи: -- Эх я, дурак! Зачем, зачем я не улетел с нею? Чего я испугался,старый осел! Бумажку выправил! Эх, терпи теперь, старый кретин! Так будет продолжаться до тех пор, пока не стукнет в темной частиособняка окно, не появится в нем что-то беловатое и не раздастся неприятныйженский голос: -- Николай Иванович, где вы? Что это за фантазии? Малярию хотитеподцепить? Идите чай пить! Тут, конечно, сидящий очнется и ответит голосом лживым: -- Воздухом, воздухом хотел подышать, душенька моя! Воздух уж оченьхорош! И тут он поднимется со скамейки, украдкой погрозит кулакомзакрывающемуся внизу окну и поплетется в дом. -- Лжет он, лжет! О, боги, как он лжет! -- бормочет, уходя от решетки,Иван Николаевич, -- вовсе не воздух влечет его в сад, он что-то видит в этовесеннее полнолуние на луне и в саду, в высоте. Ах, дорого бы я дал, чтобыпроникнуть в его тайну, чтобы знать, какую такую Венеру он утратил и теперьбесплодно шарит руками в воздухе, ловит ее? И возвращается домой профессор уже совсем больной. Его женапритворяется, что не замечает его состояния, и торопит его ложиться спать.Но сама она не ложится и сидит у лампы с книгой, смотрит горькими глазами наспящего. Она знает, что на рассвете Иван Николаевич проснется с мучительнымкриком, начнет плакать и метаться. Поэтому и лежит перед нею на скатерти подлампой заранее приготовленный шприц в спирту и ампула с жидкостью густогочайного цвета. Бедная женщина, связанная с тяжко больным, теперь свободна и безопасений может заснуть. Иван Николаевич теперь будет спать до утра сосчастливым лицом и видеть неизвестные ей, но какие-то возвышенные исчастливые сны. Будит ученого и доводит его до жалкого крика в ночь полнолуния одно ито же. Он видит неестественного безносого палача, который, подпрыгнув икак-то ухнув голосом, колет копьем в сердце привязанного к столбу ипотерявшего разум Гестаса. Но не столько страшен палач, скольконеестественное освещение во сне, происходящее от какой-то тучи, котораякипит и наваливается на землю, как это бывает только во время мировыхкатастроф. После укола все меняется перед спящим. От постели к окну протягиваетсяширокая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в белом плаще скровавым подбоем и начинает идти к луне. Рядом с ним идет какой-то молодойчеловек в разорванном хитоне и с обезображенным лицом. Идущие о чем-торазговаривают с жаром, спорят, хотят о чем-то договориться. -- Боги, боги, -- говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику,тот человек в плаще, -- какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, --тут лицо из надменного превращается в умоляющее, -- ведь ее не было! Молютебя, скажи, не было? -- Ну, конечно не было, -- отвечает хриплым голосом спутник, -- тебеэто померещилось. -- И ты можешь поклясться в этом? -- заискивающе просит человек вплаще. -- Клянусь, -- отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются. -- Больше мне ничего не нужно! -- сорванным голосом вскрикивает человекв плаще и поднимается все выше к луне, увлекая своего спутника. За ними идетспокойный и величественный гигантский остроухий пес. Тогда лунный путь вскипает, из него начинает хлестать лунная река иразливается во все стороны. Луна властвует и играет, луна танцует и шалит.Тогда в потоке складывается непомерной красоты женщина и выводит к Ивану заруку пугливо озирающегося обросшего бородой человека. Иван Николаевич сразуузнает его. Это -- номер сто восемнадцатый, его ночной гость. ИванНиколаевич во сне протягивает к нему руки и жадно спрашивает: -- Так, стало быть, этим и кончилось? -- Этим и кончилось, мой ученик, -- отвечает номер сто восемнадцатый, аженщина подходит к Ивану и говорит: -- Конечно, этим. Все кончилось и все кончается... И я вас поцелую влоб, и все у вас будет так, как надо. Она наклоняется к Ивану и целует его в лоб, и Иван тянется к ней ивсматривается в ее глаза, но она отступает, отступает и уходит вместе сосвоим спутником к луне. Тогда луна начинает неистовствовать, она обрушивает потоки света прямона Ивана, она разбрызгивает свет во все стороны, в комнате начинается лунноенаводнение, свет качается, поднимается выше, затопляет постель. Вот тогда испит Иван Николаевич со счастливым лицом. Наутро он просыпается молчаливым, но совершенно спокойным и здоровым.Его исколотая память затихает, и до следующего полнолуния профессора непотревожит никто. Ни б
Воспользуйтесь поиском по сайту:
