Культура распределения и обмена

Экономическая реальность современного общества включает в себя не только акт производства и потребления, но и "процессы движения товара от производителя к потребителю. Их организацией чаще всего заняты общественные группы, не участвующие непосредственно в производстве. Эти группы или, если угодно, классы являются носителями экономической культуры, которая имеет значительные отличия от культуры производительных классов. П. Я. Чаадаев выделял два средства обретения благ: «Известно, что приобретение какой бы то ни было вещи происходит двумя способами: посредством производства или посредством обмена, другими словами, для того чтобы приобрести вещь, нужно или произвести ее или купить»[123]. Однако, видя как множатся богатства тех людей, кто в силу своей деятельности связан лишь с распределением, можно дополнить слова П. Я. Чаадаева и этой сферой человеческой деятельности. Распределением является процесс организации движения благ от производителя к потребителю и само это движение. Такая организация может быть произведена двумя путями – во-первых, путем непосредственного, административного распределения, а во-вторых, посредством рыночного обмена. То есть в данном случае речь идет о двух разновидностях одного проявления экономической культуры, обладающих единым функционалом. По этой причине мы предлагаем не рассматривать культуру распределения в отделении от культуры обмена, но рассмотреть их совокупность, ввиду того, что эти явления не представляют собой самостоятельных категорий, но являются единой функцией. Помимо того, есть еще один важная причина разделения главы о российской экономической культуре на две части и таким образом, а не, допустим, на три. Эта причина заключается в том, что «есть две национальные культуры в каждой национальной культуре. Есть великорусская культура Пуришкевичей, Гучковых и Струве, – но есть также великорусская культура, характеризуемая именами Чернышевского и Плеханова. Есть такие же две культуры в украинстве, как и в Германии, Франции, Англии, у евреев и т.д.»[124]. То есть, говоря о культуре распределения и обмена, мы подразумеваем экономическую культуру торговых и административных слоев общества. И здесь порою существует очень тонкая грань, грань между тем, занят ли человек в процессах производства или же его деятельность представляет собой распределение. То есть, не верным будет категорически относить культуру распределения и обмена к свойству сугубо эксплуататорских, в ленинской терминологии, слоев, а также утверждать, что экономической культурой слоев эксплуатируемых будет являться культура производства. В любом обществе в среде правящего слоя неизбежно найдутся и обладатели высокой культуры производства, что было отмечено нами в предыдущих параграфах. С другой стороны, нетрудно заметить, что распределение и обмен функционально наиболее присущи именно тем прослойкам общества, которые были бы отнесены В. И. Лениным к классу эксплуататоров. В сфере жизненного опыта и мировоззренческих парадигм этого класса концентрируются наиболее проработанные, выпестованные образчики проявлений распределения и обмена. Образчики, зачастую недоступные к практической реализации широким слоям трудящихся, да и непригодные им в обыденной практике. Это вовсе не означает, что трудящиеся не являются носителями культуры распределения и обмена. Являются. Но уровень этой культуры значительно ниже, чем в тех случаях, когда речь идет о представителях общественных классов, коим данные проявления экономической культуры присущи функционально. В данном случае речь идет не просто о двух различных проявлениях экономической культуры, но о принципиально различных способах обеспечения воспроизводства жизни. Способах, где в одном случае обретение необходимых жизненных средств достигается посредством собственно производства, производительного труда, и, напротив, – способах, где средства, необходимые для жизни, приобретаются путем перераспределения уже кем-либо произведенного.

Формирование российской культуры распределения происходило в неблагоприятных условиях – условиях низкой производительности крестьянского труда. Этот недостаток определял как незначительность прибавочного продукта, так и суровость форм его изъятия. Собственность в таком государстве соединялась с властью, образуя институт власти-собственности. Наследственная передача власти-собственности, происходившая в виде распределения уделов между сыновьями князя, привела к феодальной раздробленности, которая способствовала развитию городов, но вела к распаду целостного государства. Таким путем следовали в своем развитии цивилизации Запада, и этот путь был прерван монгольскими завоевателями. В современной историографии сложилось неоднозначное отношение к периоду монгольского нашествия. Советские историки чаще всего занижали степень возможного влияния культуры завоевателей на русскую, подчас и вовсе исключая наличие оного. Нередкой была и позиция, согласно которой влияние это было скорее косвенным и подчас негативным. Безусловно, сами завоеватели, находившиеся на куда более низких стадиях общественного развития, не могли чем-либо обогатить культуру русских княжеств, но, распространив свою власть на столь обширные пространства, монголы способствовали культурной диффузии между народами более развитыми в отношении экономическом... Влияние это, прежде всего, затрагивало тех, кто имел наиболее частые с монголами контакты – то есть самих князей. Одним из наиболее частых посетителей ханской ставки был Иван I. Подобная активность князя способствовала не только получению им ярлыка на великое княжение. Не менее важным было обеспечение относительной безопасности для Москвы и окрестностей. Это привлекло туда многих знатных бояр и простых крестьян с тех частей Руси, что подвергались монгольским нашествиям и подчас не без потворства Ивана I.

Российская государственность начинает обретать устойчивые формы во второй половине XV века. Иван III закладывает её основы, объединяя ярославские, новгородские, пермские и другие русские земли, зачиная тем самым московский этап развития Российской Цивилизации, продлившийся вплоть до начала XVIII века. Проводимая Иваном III экономическая политика отличалась стремлением к централизации – чеканка монеты была полностью перенесена в Москву. Политика централизации имела двойственную природу, проявляясь в деятельности, направленной на ослабление крупных независимых собственников с одной стороны и во внедрении поместного землепользования с другой. Поместное землепользование подразумевало общественно-служебную форму собственности на землю, при которой служилый человек, получая поместье, должен был доходами с него нести службу. При таком механизме хозяйствования земельные наделы не только выполняли функции жалования, но и имели тягловый характер – служилый человек был не вправе отказаться от надела по своей воле и не должен был покидать поместья, под угрозой телесных наказаний и лишения надела с направлением его в раздачу. Замена феодального войска армией, состоящей из служилых людей, формировала общественный слой, имеющий землю не в собственности, а во владении. Этот слой состоял из тех, чье благополучие зависело от центральной власти, людей, которых можно противопоставить князьям и боярству. Одним из способов привлечения служилых людей и их обеспечения была раздача поместий, с правом помещика присваивать часть результатов крестьянского труда. Задачей же государства становился поиск пригодных земель, в которых ощущалась острая нехватка, и их распределение.

Раздача земель приближенным или наделение землей вассалов была достаточно распространенным явлением, встречалась во многих странах, и в этом нет какой-либо особой российской специфики. Нет её и в чрезмерной централизации, которая представляет собой первичный этап в становлении любого крупного государственного образования, преодолевшего феодальную раздробленность. До Ивана III различия между князьями в правовом отношении, в отношении их статуса и зачастую военной силы не имели большой значимости. Были великие князья, однако все удельные князья в равной мере являлись вассалами ханов чингизидов, имели собственные войска и, как это было свойственно феодалам Европы, враждовали между собой...

Авторы, предпринимающие попытку дать характеристику специфике развития российского общества с позиций историзма, зачастую уделяют особое внимание периоду правления Ивана IV. К сожалению, для московского периода развития российского общества характерна чрезвычайная скудость философских исканий и сочинений... По этой причине неизбежным становится более глубокое обращение к источникам, подчас далеким от философии. Таковы многочисленные свидетельства очевидцев той эпохи, к числу коих можно отнести Ричарда Ченслера, Джерома Горсея, Жака Мажерета, Даниила Принца, Джильса Флетчера, Энтони Дженкинсона, Генриха фон Штадена и других.

Одно из наиболее обстоятельных описаний Московии той эпохи было дано английским дипломатом Д. Флетчером в книге «О Государстве Русском»^[125]. В этом труде представлено множество разделов, отражающих рассматриваемую нами тему и через это представляющих интерес для нас. В частности, можно отметить раздел о пополнении казны: «Не препятствовать насилию, поборам и всякого рода взяткам, которыми князья, дьяки и другие должностные лица подвергают простой народ в областях, но дозволять им все это до окончания срока их службы... потом поставить их на правеж... за их действия и вымучить из них всю или большую часть добычи... и обратить ее в царскую казну... Для этой цели чрезвычайно полезны бедные князья и дьяки, посылаемые в области... Показывать иногда публичный пример строгости над должностными лицами... если кто из них особенно сделается известным с худой стороны, дабы могли думать, что Царь негодует на притеснения, делаемые народу, и таким образом сваливать всю вину на дурные свойства его чиновников»^[126]. Сочинения Д. Флетчера были подвергнуты тщательному разбору в монографии С. М. Середонина, где автор указывает на тенденциозность англичанина, несоответствие действительности некоторых его географических представлений и неточности в цифровых выкладках, однако в целом не отрицает отмеченного нами: «Флетчер не понял строго аристократического строя русского государства; не понял, что московский государь не мог править иначе, как через посредство служилого класса, не разобрался... какими ничтожными, сравнительно с потребностями государства, средствами располагало московское правительство... К сожалению, народный труд был главной добычей... Государство не могло вознаграждать ничем иным: потому, во-первых, что земля представляла еще слишком малую ценность; деньгами, понятно, государство еще не располагало»^[127].

Кроме того, Д. Флетчер пишет и об установлении царских монополий, и о прямом вмешательстве царя в торговлю с выкупом товаров по установленной царем низкой цене, и продаже, подчас принудительной, – по высокой^[128]. Некоторые подтверждения таких характеристик состояния российской торговли во времена Ивана IV находятся в царской переписке. В частности, письмо царя английской королеве Елизавете 1570 года содержит следующие слова: «Ваши аглинские гости^[129] почали многие лукавства делати над нашими гостьми и товары свои почали дорого продавати, что чего не стоит»^[130]. Это показывает как глубокую вовлеченность царя в торговые дела, так и существование на Руси ограничительной ценовой политики.

Н. И Костомаров писал, что торговцы, посещающие Москву, прежде начала торговли были вынуждены ожидать проведения таможенного досмотра, оценки и описи товара, что преподносилась царю для возможности выбора приобретений в «великокняжескую казну»; по этой причине торговцы, в частности англичане, «нашли Новгород в торговом отношении значительнее царской столицы»^[131]. Трудно сказать сколь велика была роль приумножившихся за это время торговых капиталов в событиях конца XVI – начала XVII веков. Переживший Смуту русский философ и государственный деятель Иван Тимофеев писал об этом периоде: «Немалая вина в запустении нашей земли лежит на многих наших купцах... Они ради своих сбережений и увеличения прибылей часто вступали в союз (сделку) с овладевшими нами чужеземцами… Явно, а более тайно сходясь, заседая с этими и советуясь, они заключали многие соглашения об истощении земли православных»^[132]. Такое отношение к торговым людям было характерно для многих выразителей общественной мысли как в бюрократических, так и в аристократических государствах, Московское Государство было, бесспорно, аристократическим.

Подытожить XVI век, как нам представляется, следует словами философа и просветителя века XVII – Юрия Крижанича: «Среди прелютых тиранских законов царя Ивана первый и главнейший тот, по которому все приказные, державники и слуги приносят царю-государю присягу и страшную клятву: “Я, имярек, при всяком удобном случае, любым способом, какой только можно придумать, буду искать прибыли для государевой казны и не опускать ни одного способа для ее умножения”... Другой грабительский закон таков: высшие думники, связанные этой вышеупомянутой клятвой, не назначают никакого жалования уездным приказным или же назначают так мало, что приказные на это никак прожить не могут. И при этом велено им носить цветное и дорогое платье. А посулы брать им накрепко заказано. Что же тогда остается бедным людям?.. Но, однако же, [люди] живут. А на что живут? Легко догадаться: живут, торгуя правдой. Поэтому не удивительно, что в Москве так много воров и разбоя и убийств, а гораздо удивительнее, как могут еще жить в Москве честные люди»^[133]. Отмечая особенности российской культуры распределения XVII века, С. Г. Алексеев писал: «Смутное время ослабило царскую власть и заставило её искать помощи у тех же бояр... Смотрели же последние на возлагаемые на них государем обязанности с точки зрения кормления»^[134]. Отказ центральных властей от практики кормления произошел еще в середине XVI века, однако его пережитки сохранялись еще долгое время после того. Даже сегодня это явление нередко входит в общественную жизнь, но уже под другими, куда менее благозвучными названиями. Подробное рассмотрение проявлений этого пережитка в XVII столетии было дано Н. Ф. Демидовой^[135]. В то время в подьячие нередко шли даже без оклада, беря подношения и деньги за принятие дел к рассмотрению, а также «за выполнение определенных работ, часть которых, несомненно, являлась их прямой обязанностью, но которую они могли произвольно ускорить или задержать»^[136]. Картина достаточно знакома, однако считать особенностью российского служилого слоя не правомерно. Это характерное свойство любого чиновничества, лишенного четко выстроенных механизмов мотивации и демотивации. Дополнить этот образ можно примером из русской демократической сатиры XVII века – «Повестью о Шемякином суде», где в красках показан характер судейского мздоимства, отражающие отношения местной власти и общества^[137]. Тем не менее, помня о причинах отстранения Бэкона, мы едва ли можем причислить и этот недостаток к особенностям исключительно российской экономической культуры.

Таким образом, подводя некоторый итог под московским периодом развития российского общества, можно утверждать отсутствие какой-либо сугубо российской специфики культуры распределения и обмена. Единственное же, что может быть воспринято как специфика – есть не особенность российского народа или его особой культуры, а следствие более поздней колонизации земель и меньшего их благоприятствования к аграрному производству, в сравнении с тем, что имелось как на Западе, так и на Востоке. Отсюда происходила и необходимость сократить отставание, а также те мобилизационные приемы, которыми оное достигалось – централизация ресурсов, суровые меры по их изъятию, отсутствие каких-либо гарантий права собственности, да и само бесправие. Однако, справедливости ради, заметим, что многие из людей, взращенных в таких условиях, не могли не впитать это как нормы, в том числе и как нормы культурные. Из того же желания преодолеть разницу в уровне развития производительных сил следует и «чужебесие»: «Чужеземное красноречие... роскошная жизнь и роскошные товары... они превращают нас в дураков, и приманивают, и направляют, куда хотят... Нигде на свете чужеземцы не имеют и половины тех почестей и доходов, какие имеют здесь, на Руси»^[138]. И понятно, что в данном случае, несмотря на всю хронологическую удаленность автора от нас, текст этот актуален и по сей день. А потому и речь здесь идет не столько об истории, сколько о связи её с днем сегодняшним и о самом этом дне.

Следующий этап развития российского общества, как в отношении государственном, так и в отношении социокультурном – этап имперский. Начавшийся в 20-е годы XVIII века и окончившийся в 1917 году этот период привнес в российскую действительность многие новшества в области хозяйственной жизни и пополнил духовную сферу российского общества образцами глубокой философской рефлексии над творящимися переменами. Начало этому этапу было положено деятельностью государя-реформатора Петра I, что во многом была предвосхищена трудами одного из первых российских политэкономов – А. Л. Ордина-Нащокина: «Наблюдения над жизнью Западной Европы привели его к сознанию главного недостатка московского государственного управления, который заключался в том, что это управление было единственно направлено на эксплуатацию народного труда, а не на развитие производительных сил страны». В результате реформ Петра I сократилось число привилегий, которыми пользовалось дворянство, вместе с этим росла численность служилой прослойки. Был принят табель о рангах, позволивший повысить значимость реальных заслуг перед наследственным статусом. Так XVIII век в России стал временем разложения вотчинного уклада. Но все это отнюдь не означало изменения характера и если угодно философии системы распределения, не было ни смягчения ни облегчения, напротив – окончательное закрепощение и усиление гнета, ужесточение централизации, дабы иметь возможности, скопив капитала, купить все западные инновации и одним броском преодолеть отставание в отношениях экономических и военных. Помимо непосредственных дел, некоторую характеристику экономической ментальности самодержца могут дать и его слова: «Понеже видя другого неправдою богатящегося, и ничего за то наказания не имущего, редкий кто не прельстится, и тако помалу все в бесстрашие придут, людей в государстве разорят, Божий гнев подвигнут, и тако паче партикулярной измены может быть Государству не точию бедство, но и конечное падение». И. В. Киреевский писал о Петре I: «Любовь к просвещению была его страстью. В нем одном видел он спасение для России, а источник его видел в одной Европе». Однако близость эта отнюдь не была достигнута Петром I, но лишь позднее, в царствование Екатерины II Россия стала сближаться по порядкам своим с европейскими государствами. Прежде чем дать характеристику этому движению и особенностям его – отметим характерные черты экономической культуры торгового слоя XVIII столетия. В этом отношении представляет интерес работа современного российского историка Н. В. Козловой «Российский абсолютизм и купечество в XVIII веке», где отдельный параграф посвящен рассмотрению отдельных черт купеческого самосознания. Н. В. Козлова пишет о «коммерческой» религиозности русского купечества, где добродетельность сопряжена с ожиданием «божественного покровительства в достижении материального благополучия», отмечая при этом, что такое поведение было свойственно и купцам Запада; пожалуй с этим можно согласиться, однако дальнейшие размышления Н. В. Козловой относительно «идеи общественного служения» из которой «проистекало стремление к получению чинов», – далеко не бесспорны...

«Книга о скудости и богатстве», написанная И. Т. Посошковым, представляет собой наиболее значимое выражение социально-экономической мысли петровской эпохи. Обращение к этому труду позволяет в достаточной мере обрести представления о положении купечества в российском обществе начала XVIII века: «Потому что ныне торгуют бояря, дворяня... и купецкие люди за их имяны множество провозят безпошлинно же... И аще кой зборщик, увидя их, похочет пошлину взять, то дворяня за них въступятца и чуть живых оставят, и на то смотря, никакие целовалники и прикоснутца к ним не смеют». Такое положение дел в большей мере объясняет купеческое стремление к чинам, чем «идеи общественного служения», однако это еще не характеристики купечества, их И. Т. Посошковым приводит далее: «А сей древней купецких людей обвычай... товары яко иноземцы, тако и руские, на лицо являют добрые, а внутрь положены или соделаны плохи. А иные товары и самые плохие да, закрасив добрыми продают за добрые и цену берут неправедную и неискусных людей тем обманом велми изьянят и в весах обвешивают и в мерах обмеривают и в цене облыгают»^[139]. Понятно, что в данном случае также ни о каких «идеях общественного служения» не может быть и речи. В довершение вышесказанного отметим также и сам характер приобщения купечества к вершинам общественной иерархии, упомянув один из способов, что был описан А. Н. Радищевым: «– Добро пожаловать... – говорил мне приятель мой Карп Дементьич, прежде сего купец третьей гильдии, а ныне именитый гражданин... – Да что за пир у тебя? – Благодетель мой! я вчера женил парня своего. – Благодетель твой! – подумал я, – не без причины он так меня величает. Я ему, как и другие, пособил записаться в именитые граждане. Дед мой будто бы должен был по векселю 1000 рублей; кому? того не знаю, с 1737 года. Карп Дементьич в 1780 году вексель где-то купил и какой-то приладил ему протест. Явился он ко мне с искусным стряпчим, и в то время взяли они с меня милостиво одни только проценты за 50 лет, а занятой капитал мне весь подарили»^[140]. Именитые граждане были категорией городского населения наиболее приближенным по своим правам к дворянскому сословию, этот статус был введен Екатериной II в 1785 году и стал предметом вожделения многих представителей торгового люда. Деятельность Екатерины II, несомненно, явилась венцом российских реформ XVIII века и невозможно было бы составить полного представления об экономической культуре высших сословий без обращения к творческому наследию императрицы. Наследие это было воплощено в «Наказе» – труде философском, экономическом и правовом, первая глава которого начинается следующими словами: «Россия есть Европейская держава. Доказательства сему следующие. Перемены которые в России предпринял Петр Великий, тем удобные успехи получили, что нравы бывшие в то время совсем не сходствовавли с климатом, и принесены были к нам смешением разных народов и завоеваниями чуждых областей. Петр Первый вводя нравы и обычаи Европейские в Европейском народе, нашел тогда такие удобности, каких он и сам не ожидал»^[141]. Из этих слов видно, что императрица не считает прежние нравы не только соответствующими природным условиям России, но и не относит их к исконно русским. В XII главе «Наказа» Екатерина II обращается непосредственно к культуре распределения. Она пишет, что оброчный порядок приводит к уменьшению численности народа и снижению объемов аграрного производства, вынуждая крестьян промышлять в «отдаленных от своего дому городах, бродя почти по всему государству»^[142]. Императрица указывает на необходимость наделения землей и орудиями труда тех семей, что того не имеют, а также освобождения от податей многодетных семей, отмечая при этом что «необычайное плодородие» следует не награждать, но сделать их жизнь насколько это возможно выгодной, предоставляя им возможности по обеспечению себя и семей трудом. Подробно разбирает Екатерина II и вопросы торговли, говоря, что надлежит избегать беззакония, чрезмерных поборов и ограничений для торговли, добавляя, что ограничения для торговцев не есть ограничения для торговли. На практике же Екатерина II пользовалась политикой ценового сдерживания, её рабочий день начинался с просмотра данных о ценах на продовольствие; однажды, получив донесение о том, что в Петербурге цены на фунт мяса поднялись на копейку, «Екатерина велела объявить мясникам, что если они не уймутся, то она пошлет их в Сибирь скупать быков...»^[143]. Таковы некоторые черты культуры распределения и обмена, сложившейся в России XVIII столетия.

Следующий век – девятнадцатый, стал эпохой расцвета российской культуры, в это время оформились основные философские течения русской мысли, а Россия заняла место в ряду передовых мировых держав. Истоки столь грандиозных достижений коренились в преобразованиях XVIII века, затронутых нами выше. В XIX веке в России получает развитие фабричное производство, способствуя распространению буржуазной культуры. Возрастающие контакты с Западом расширяют проникновение западной культуры потребления, делая ее предметом подражания для высших сословий^[144]. Не случаен образ Вельского, созданный И. В. Киреевским в романе «Две жизни»: «Несмотря на древность своего дворянства, привычки жизни своей составил он себе по образцу среднего сословия образованной Европы...»^[145]. Купцы и фабриканты в своем потреблении стремились равняться на высшие сословия и различались с ними, пожалуй, лишь количественно^[146]. Общество первой половины XIX века, несмотря на свое некоторое культурное сродство с екатерининскими временами, все же имело от него разительные отличия. Вольности, которыми Екатерина II наделила дворянство, а также само отношение императрицы к этому сословию усилили позиции аристократии в российском социуме. Однако у родовитой знати не оказалось особой предрасположенности к реализации собственного потенциала в делах коммерческих, которые, судя по всему воспринимались ими как не вполне приличествующие. Дворянское сословие увлекали вопросы распределения и распределения на общегосударственном уровне. Результатом таких устремлений стал дворцовый переворот, убийство Павла I, а в конечном счете и восстание декабристов. Подавление восстания в достаточной мере подавило и возбужденную инициативу этого сословия, но что еще важнее – охладило отношение к нему императорского дома. Николай I в своем правлении сделал ставку на жандармерию и бюрократию. Как отмечал Н. Г. Чернышевский, «неограниченная монархия всегда управляла государством посредством бюрократии, подрывающей все основы аристократического устройства»^[147]. Полицейское устройство использовалось императором, в том числе и для наблюдений за управляемым им обществом. Среди отчетов III Отделения предоставляемых императору были и краткие обзоры общественного мнения. Благодаря ним сегодня мы можем составить более емкое представление об особенностях экономической культуры отдельных сословий российского общества тех лет. Наиболее же интересной нам представляется характеристика бюрократии, данная в отчете за 1827 год: «Хищения, подлоги, превратное толкование законов – вот их ремесло. К несчастью, они-то и правят... так как им всем известны все тонкости бюрократической системы. Они боятся введения правосудия, точных законов и искоренения хищений; они ненавидят тех, кто преследует их за взяточничество... Они систематически порицают все мероприятия правительства... но не смея обнаружить причины своего недовольства... выдают себя также за патриотов... Они оказывают некоторое влияние на купечество, дураков-бояр и также через своих детей, которым они обычно дают модное воспитание, на молодежь»^[148]. Трудно сказать, насколько влияние бюрократии на купечество, отмеченное докладчиками третьего отделения, было тождественному тому, о котором позднее писал Г. И. Успенский, однако его слова не менее интересны: «Купец был дойною коровою всех, кто представлял собою какую-нибудь власть... Квартальный, городничий, частный пристав, брандмейстер... – все это шло к нему в дом, в лавку и брало деньги, ело... пило... постоянно грозилось и требовало благодарности за снисхождение. Старый купец всем платил, всех кормил, чувствуя себя виноватым...»^[149]. Таковы были основные черты экономической культуры тех слоев российского общества XIX века, что по роду деятельности своей были заняты в процессах распределения и обмена. К середине XIX века в России нарастает понимание того, что одним распределением невозможно разрешить накопившиеся хозяйственные проблемы, встает вопрос о необходимости всестороннего развития производительных сил^[150]. Восприятию властями таковой необходимости способствовало поражение России в Крымской войне, а также разворачивающийся аграрный кризис, связанный с истощением земель. Все это способствовало развитию культуры обмена, а также куда более значимому качественному улучшению культуры производства. Торговый и промышленный рост, пришедшийся на конец XIX века, приумножил и число людей занятых предпринимательством, вызывая недовольства и страх утраты былого влияния как со стороны дворянских, так и со стороны бюрократических слоев, которые были весьма сильны политически^[151]. Купечество же было слоем глубоко погруженным в свою работу, а потому далеким от политики. О. Э. Бессонова в своих трудах посвященных анализу экономической системы, сформировавшейся в России, отмечает не меновой, а распределительный её характер: «Специфика траектории хозяйственного развития России заключается в наличии достаточно длительных переходных периодов, в которых происходит жесткая конфронтация неформально существующей раздаточной среды и формально распространяемой рыночной институциональной среды. В наличии сосуществования основных раздаточных периодов и переходных квазирыночных периодов выражается своеобразие... развития России как Евроазиатской цивилизации»^[152]. Мы не можем в полной мере согласиться с такими формулировками. Действительно, институциональный подход способствует выделению крайне жизнеспособных общественных структур, чье воспроизводство осуществляется посредством перераспределения общественного продукта. Однако преподносить эти структуры как нечто более значимое, чем следствие отдельных мобилизационных этапов нашей истории было бы не вполне корректно. Как было показано нами в предыдущих частях нашей работы, распределительная система возникает в результате ограниченности производительных сил или ресурсов, при невозможности внешней экспансии. Внешняя экспансия может принимать две формы – административную и торговую. В этом заключается диалектика торговца и чиновника, или торговца и аристократа. Если государство при распределительной системе переходит к административной экспансии, то возникает мобилизационная экономика. Эта модель подробно разработана легистами и одним из первых кто воплотил её на практике, был Цинь Шихуан. Если же государство при распределительной системе переходит к торговой экспансии, то оно достаточно скоро утрачивает распределительную систему, на смену которой приходят рыночные отношения. Этому вектору развития следовали западноевропейские народы средневековья, в Новое время все активнее по нему двигалась и Россия. Революция 1917 года прервала это движение, завершив имперский этап российской истории.

С революцией 1917 года начался новый этап социокультурного развития России – административный. Классовая борьба – это один из наиболее значимых двигателей истории. Ось этой борьбы образуется вокруг диалектики торговца и чиновника, торговца и аристократа. Эта диалектика есть не что иное, как единство и борьба двух способов движения товара от производителя к потребителю – распределения и обмена. И Октябрьская революция явила собой победу чиновника над торговцем, победу распределения над обменом. Первым распоряжением советской власти уничтожалась частная собственность на землю^[153]. Под контроль бюрократии переходили все недра и природные ресурсы. Декрет «О социализации земли» устанавливал госмонополию на торговлю хлебом. Национализировались все крупные предприятия, без какой-либо компенсации прежним владельцам. Все сотрудники предприятий, работавшие до национализации – объявлялись служащими государству и должны были продолжать работу на занимаемых ими до национализации должностях. Плановое регулирование прямо или косвенно проникало во все сферы социально-хозяйственных отношений^[154].

Эта экономическая модель представляет собой модель мобилизационного хозяйства, некоторые из теоретических проработок которой были сделаны еще легистами в Древнем Китае. Так начинался новый цикл развития института власти-собственности и новый, индустриальный, этап развития российской цивилизации. Для начальной стадии индустриального этапа развития российской цивилизации характерны: подчиненность экономической сферы политической, замена рыночных механизмов распределением и административным регулированием, отказ от большинства регуляторов рыночной экономики. Оплата труда производилась преимущественно в натуральной форме.

Формирование советской бюрократии происходило через раздачу привилегий^[155]. Следует отметить, что советская бюрократия не может быть ограничена рамками классического определения Вебера, взращенная в иной цивилизационной среде, советская бюрократия являла собой особое социальное образование. На первых этапах становления советского государства масса государственных служащих была неотделима от пролетариата и крестьянства. Со временем уравнительное распределение первых лет советского государства уходило в прошлое, ширились привилегии бюрократического аппарата. Вместе с ростом привилегий усиливался и разрыв между производительным и управляющим классами: «Зачастую малограмотный и не сведущий в производстве, но с партийным билетом в кармане, такой руководитель смотрел свысока на серую массу. Рабочие нередко называли их барами, а в печати и партийных документах такое поведение коммунистов получило определение – комчванство... По данным партийной переписи 1922 г. только 21% членов партии был занят физическим трудом в промышленности или сельском хозяйстве, остальные 79% занимали чиновничьи должности»^[156].

Положение бюрократического слоя было непрочным и все последующие его действия являли собой не что иное, как упрочнение оного. К числу таковых достижений может быть отнесена и Конституция 1936 года, где в отношении практическом, бытовом и хозяйственном особого внимания, несомненно, заслуживает десятая статья, направленная, в первую очередь, на защиту от посягательств государства личного имущества, накопление которого может послужить стимулом к трудовой деятельности. Служилая прослойка восстанавливала элементы капиталистических отношений, пытаясь удержать в собственности тот набор благ, что зачастую выделялся как служебный. В дальнейшем эта тенденция углублялась, а, в конечном счете, нашла свое отражение в событиях конца ХХ века.

Для понимания классовой природы советской бюрократии следует обратиться к определениям. По словам В. И. Ленина: «Классы, это такие группы людей, из которых одна может себе присваивать труд другой, благодаря различию их места в определенном укладе общественного хозяйства»^[157]. Из слов В. И. Ленина следует, что формировавшийся в 30-е годы ХХ века административно-хозяйственный слой СССР являлся социальным слоем, так как в основе своего существования он имел присвоение труда производительных групп. Так происходило формирование управляющего класса, который к концу 30-х годов ХХ века представлял собой «класс в себе». В 1939 году был принят новый устав партии, подчинивший хозяйственно-экономическую сферу партийным комитетам учреждений, предприятий и колхозов, получившим функции контроля деятельности администрации. В дальнейшем этот функционал расширялся, формируя единство партийного и хозяйственного аппарата. Внедрение партийных структур в сферу народного