 |
Обязательства, возникающие из договоров (Поваров Ю.С.)
|
|
|
|
Общая трактовка гражданско-правового договора в ГК, по сути, сводилась к его характеристике как взаимной сделки (ст. 26). При этом в науке подчеркивалась принципиальное отличие договора от иных сделок – «…наличие соглашения договаривающихся сторон, их сознательно согласованной воли, направленной на достижение определенного правового результата»[425].
Итак, договор рассматривался законодателем, а равно в теории преимущественно в «системе координат» юридико-фактических предпосылок движения правоотношений. «По общему правилу, – в порядке констатации научной традиции отмечает М. Н. Марченко, – индивидуальные договоры, в силу … издавна сложившегося и устоявшегося о них представления, несмотря на многозначность отражающего их термина и понятия … рассматриваются, прежде всего, как юридические факты»[426]. Линия на обозначенную трактовку договора восходит к идеям Ф.К. фон Савиньи, с именем которого «…связаны изменения, которые без преувеличения определили облик современного понятия договора…», в том числе «выведение договора из понятия юридического факта…, т.е. обстоятельств, вследствие которых происходит возникновение либо прекращение правоотношений…»[427]; не прервалась данная линия и в отечественной дореволюционной цивилистике[428]. Доминирующей «юридико-фактическая парадигма» долгое время являлась и в советской науке гражданского права. При этом теоретически она опиралась, во-первых, на «жесткое» размежевание нормативного и юридического фактов, и, во-вторых, на отрицание за сделками, включая договоры, качеств нормативности (главным образом, по мотиву отсутствия неопределенности субъектного состава соглашений и негосударственного характера договорного волеобразования). Так, почти каноническими стали выводы М. М. Агаркова о том, что «юридическим фактом является факт, с которым закон связывает возникновение, изменение или прекращение правоотношений. В противоположность этому, нормативный факт (издание закона, указа, образование обычая и т.д.) устанавливает, изменяет или отменяет нормы права. Учение о юридических фактах, в частности о сделках, составляет часть учения о правоотношении. Учение же о нормативных фактах, в частности о нормативных актах, составляет часть учения об объективном праве, о нормах права. Такова сущность классического в науке права противопоставления юридических фактов нормативным»[429]. Кечекьян С.Ф., критикуя учение ряда зарубежных авторов об индивидуальных сделочных нормах, полагал, что оно «…подрывает представление о строгом соответствии правоотношений нормам права, колеблет предпосылки осуществления буржуазной законности. Если сделка «создает» право, устанавливает «индивидуальные» нормы, - замечал ученый, - то в чем же должно найти свое выражение с о б л ю д е н и е норм права, и с п о л н е н и е норм, п р и м е н е н и е норм права? [разрядка автора. – Ю.П.]»[430]. Сообразно сказанному, договор в качестве разновидности сделки «прочно» занял нишу одного из видов юридических фактов.
|
|
|
Чрезвычайно широкая распространенность соглашений как оснований возникновения гражданских обязательственных правоотношений подвигла законодателя на обособление в рамках отдельной – второй – главы раздела «Обязательственное право» общих положений об обязательствах, порождаемых договором. Помещенные в данную главу предписания оказались достаточно «неоднородными», имеющими отношение к самым разным аспектам «бытия» договорных юридических связей (содержание, форма и порядок заключения договора; виды договоров; обеспечение исполнения и особенности прекращения договорных обязательств; последствия недействительности договора).
|
|
|
Исходя, главным образом, из идеологических соображений, ГК отказался от закрепления принципа свободы договора, что обычно расценивалось в качестве одного из проявлений «принципиальной противоположности советского договора буржуазному»[431]. «Само собой разумеется, – писал по этому поводу А. Г. Гойхбарг, – что т.н. свобода договора не сохранила … своей прежней силы. Она была провозглашена в эпоху первоначального накопления, знаменуя … тогда полную свободу безграничной эксплоатации экономически сильнейшим экономически слабейшего, являя … пример самого хаотического и анархического связывания людей в области их хозяйствования»[432]. «Буржуазные теории договорной свободы отражают и выражают стихийно-анархический характер договора в условиях капитализма и противоречивость интересов договаривающихся сторон»; напротив, «…одним из принципов советского договорного права является плановая природа договоров…»[433].
В частности, «своеобразие ГК состояло … в том, что в нем не был закреплен принцип дозволенности заключать любой договор, если он не противоречит общим требованиям…»[434] (важнейший компонент принципа свободы договора). Несмотря на это, в литературе указывалось на недопустимость трактовки перечня поименованных в законе договоров как исчерпывающего (из этого исходила и судебная практика): «…стороны, – заявлял И.Б. Новицкий, – могут заключать и не предусмотренные законом договоры, лишь бы их содержание не противоречило общим принципиальным положениям советского права»; «…если стороны заключают договор без нарушения общих положений советского права и не выходят за пределы, установленные императивными нормами, договор должен считаться законным, хотя бы он и не был … предусмотрен Гражданским кодексом»[435]. Допустимыми признавались и смешанные договоры (содержащие элементы разных урегулированных законом договоров). Следовательно, «молчание» законодателя относительно принципа свободы договора не исключало принципиального действия отдельных его составляющих.
Вопрос о признании договора заключенным «привязывался» законодателем (ст. 130) к выражению сторонами друг другу согласия с соблюдением двух ключевых моментов.
|
|
|
Во-первых, согласие должно быть достигнуто по всем существенным пунктам договора. Подчеркнем, что закон для характеристики содержания договора употреблял именно слово «пункты» (а не традиционно используемое сегодня слово «условия»), что в известной мере настраивало на смешение договора-сделки с договором-документом. Однако, доктрина (да, и законодатель) абсолютно недвусмысленно отвергала такое неправомерное отождествление. «…В быту, – заключал И.Б. Новицкий, – связывают иной раз с самим термином договор» представление о «письменном договоре». …Отождествление «договора» и «письменного договора» является неправильным»[436].
Во всяком случае (т.е. для всех договоров), в ГК к существенным «позициям» были отнесены:
а) прямо названные в ст. 130 условия, а именно: предмет договора, цена и срок.
Вместе с тем, в литературе обосновывалась некоторая условность приведенного списка: «перечень существенных в силу закона пунктов договора не имеет такого значения, что все эти три элемента … непременно должны быть в каждом договоре. Например, договор имущественного найма, в котором не указан срок договора, не становится в силу этого недействительным…»[437];
б) все те пункты, относительно которых по предварительному заявлению одной из сторон должно быть достигнуто соглашение.
Вообще, определение существенных пунктов было включено в Кодекс не сразу, а в процессе обсуждения его проекта во ВЦИК; в результате, как небезосновательно указывалось в литературе, «…советский закон поставил на более устойчивую почву процедуру заключения договора и сократил тем самым количество споров по этому предмету»[438].
Применительно к иным договорным условиям (помимо существенных), господствующие позиции в науке приобрел подход их группировки на обычные и случайные. Но «исключительно доктринальный характер этого … деления явился одной из причин отсутствия единства в представлении о том, в чем состоят классификационные признаки обычных и … случайных условий и какие последствия из этого вытекают»[439]. Известное распространение получила трактовка обычных условий как пунктов «…которые обыкновенно встречаются в определенных договорах, вследствие чего эти пункты предусматриваются диспозитивными нормами», в качестве же случайных условий нередко назывались «…такие, которые не являются ни необходимыми, ни обычными для данного договора и бывают в его содержании лишь тогда, когда того пожелают стороны»[440]. Однако, при данной (или сходной) интерпретации неизменно вставали вопросы о субстанциональном «взаимодействии» закона и договора (можно ли в законо положениях, пусть и диспозитивных, видеть договорные условия), а также о соотношении случайных условий и условий, относительно которых по предварительному заявлению одной из сторон должно быть достигнуто соглашение (рассматриваемых законодателем как существенные).
|
|
|
Во-вторых, выражение согласия должно быть произведено в подлежащих случаях в требуемой законом форме.
В частности, иногда закон устанавливал обязательность совершения или засвидетельствования договора в нотариальном органе (см. ст. 137 ГК РСФСР и др.); в развитие обозначенного положения о необходимости выражения согласия в требуемой законом форме Кодекс определял, что договор в рассматриваемом случае считается заключенным со времени его совершения или засвидетельствования в нотариальном порядке (поскольку иное не оговорено в законе) (прим. 1 к ст. 130).
Следовательно, соблюдение в подлежащих случаях требуемой законом формы имело значение в ракурсе квалификации договора в качестве заключенного. Однако, в некоторых случаях закон говорил о недействительности договора при нарушении требований к форме (см., к примеру, ст. ст. 138, 379 ГК); вопрос же о соотношении институтов незаключенного и недействительного договоров в поле зрения законодателя не попал.
Кроме того, определенная форма договора (не требуемая собственно законом) могла быть предусмотрена предварительным соглашением сторон; и в этом случае договор признавался заключенным лишь после облечения его в такую форму (прим. 2 к ст. 130). В судебной практике, тем не менее, встал вопрос о последствиях несоблюдения требования к форме договора, введенного в рамках обозначенной децентрализованной регламентации (в сравнении со случаями нарушения установленной законом обязательной формы). «…Верховный суд РСФСР (инструктивное письмо ГКК … № 1 за 1927 г.) проводил все-таки различие между случаями нарушения обязательной формы, установленной законом, с одной стороны, и случаем, предусмотренным прим. 2 к ст. 130 ГК, с другой стороны»; он «…рекомендовал судам, прежде чем отвергнуть … силу за договором и применить ст. 151 ГК РСФСР (о двусторонней реституции), сначала обсудить: 1) не воспрепятствовала ли недобросовестно оформлению сторона, которой это выгодно, и 2) не было ли между сторонами соглашений или действий, свидетельствующих об отмене этого условия… Если будет установлено наличие этих обстоятельств, суд вправе признать сделку и не облеченную в установленную форму все-таки обязательной для сторон»[441]. Таким образом, автоматизм в квалификации договора незаключенным (или недействительным) при невыполнении индивидуальных предписаний касательно формы договора судами отвергался.
|
|
|
В рамках непосредственного нормирования вопроса о форме договора Кодекс предусматривал необходимость соблюдения простой или квалифицированной письменной формы с учетом суммы и существа (предмета) сделки, а равно ее субъектного состава:
1) письменной формы требовал всякий договор на сумму свыше 500 рублей золотом (хотя иное могло быть предусмотрено законом – так, согласно ст. 184 ГК договор купли-продажи за наличный расчет допускался в устной форме безотносительно к размеру сделки).
Вместе с тем, негативное последствие нарушения данного правила состояло, согласно ст. 136, не в недействительности (или незаключенности) сделки, а в лишении стороны права, в случае спора, ссылаться в подтверждение договора на свидетельские показания, что не исключало возможности приводить письменные доказательства (акты, счета, переписку контрагентов и пр.).
Суммируя изложенное, «…устная форма, с возможностью доказывать заключение договора свидетельскими показаниями, допустима, по общему правилу, только для договоров на сумму ниже 500 руб. золотом»[442];
2) в нотариальную форму надлежало облечь, причем под страхом недействительности, договор дарения на сумму более 1000 рублей золотом (абз. 2 ст. 138). Аналогичная модель (квалифицированная письменная форма под угрозой недействительности) была использована законодателем в целом ряде иных специальных случаев (ст. ст. 185, 379 ГК и др.)
Отметим, что попутно законодатель разрешил вопрос о пределах использования института дарения. Почти сразу после Октябрьской революции – в 1918 г. – специальным декретом Советской власти дарение было отменено, дабы «…ограничить источники возникновения права частной собственности»[443]. Кодекс вновь легализовал институт дарения, но в существенно ограниченном варианте – им вводился абсолютный запрет на совершение договора о безвозмездной уступке имущества (дарение) на сумму более 10000 рублей золотом (абз. 1 ст. 138); при этом судебная практика придерживалась линии, в соответствии с которой речь шла о недопустимости выхода за пределы указанной суммы применительно к каждому физическому лицу в течение всей жизни (а не только по разовой сделке);
3) засвидетельствованию в нотариальном порядке (либо, применительно к договорам купли-продажи, – регистрации на биржах) подлежали договоры, заключаемые государственными учреждениями и предприятиями между собой или с частными лицами. Исключение из этого правила составляли:
· договоры с частными лицами на сумму не свыше 1000 рублей золотом;
· договоры государственных учреждений и предприятий между собой на сумму не свыше 3000 рублей золотом;
· сделки по вкладной, ссудной и комиссионной операциям кредитных установлений;
· сделки по купле-продаже за наличный расчет;
· договоры страхования (ст. 137).
В отличие от предыдущей ситуации (с дарением), недействительность сделки, нотариально не засвидетельствованной в нарушение ст. 137, Кодекс не «декларировал».
В литературе обосновывалась (в том числе по идеологическим мотивам – «…советскому праву чужд формализм») достаточность в большинстве случаев простой письменной формы для договоров социалистических предприятий – «…сложная форма договора, вызывая замедление и затруднения, … не принесла бы никакой пользы делу»[444].
Следует заметить, что для некоторых договоров устанавливалась обязательная регистрация (т.е. дополнительное – к форме – условие совершения двусторонней сделки). Так, нотариально удостоверенный договор купли-продажи строений и права застройки нуждался в регистрации в надлежащем коммунальном отделе (ст. 185).
Достижение соглашения между сторонами, знаменующее, по общему правилу, заключение договора, осуществляется посредством принятия (акцепта) одной стороной предложения (оферты) другой стороны[445]. Распространение в науке получил подход к трактовке оферты и акцепта как двух стадий процесса заключения договора.
ГК не содержал каких-либо требований к содержанию оферты. В литературе же на этот счет справедливо отмечалось, что «предложение (в техническом смысле) имеет место лишь тогда, если по смыслу заявления инициатора или по обстановке, … можно видеть, что в предложении выражается окончательное решение вступить в договор… Из этого следует, что предложение … должно охватывать существенные элементы намечаемого договора»[446]; «предложение заключить договор, не содержащее его существенных условий, не считается оффертой и не создает никаких правовых последствий»[447].
Неоднозначную оценку в условиях «молчания» законодателя получил вопрос о допустимости предложений, обращаемых не к конкретному контрагенту, а неопределенному кругу лиц (публичная оферта). Так, И.Б. Новицкий давал положительный ответ (при этом автор указывал на необходимость различения публичного предложения от «простого вызова делать предложения», например, в ситуации рассылки тарифов, прейскурантов и т.п.)[448]. Напротив, З.И. Шкундин полагал, что «предложение, обращенное к неопределенному кругу лиц, например объявление в газете, не считается оффертой»[449].
Регламентируя отношения по поводу заключения договора, ГК разграничивал процедуры достижения соглашения между присутствующими и отсутствующими контрагентами. Конечно, «различие этих двух категорий основывается не на пространственной разобщенности лиц…, а на том, воспринимается ли другой стороной сделанное первой стороной предложение непосредственно»[450], а потому предложение по телефону, с точки зрения законодателя, считалось предложением присутствующему (прим. к ст. 131).
Важное нюансное различие между данными вариантами состояло, прежде всего, в сроке для ответа на предложение заключить договор, сделанное без указания срока для ответа (т.е. в сроке связанности оферента): в ситуации с присутствующими предложение связывало оферента, если только контрагент немедленно заявил об акцепте (ст. 131), в случае с отсутствующими состояние связанности имело место в течение срока, нормально необходимого для получения ответа (ст. 132).
При определенности срока для ответа оферент (уже независимо от варианта) был связан предложением до истечения срока. При этом своевременно отправленный, но полученный с запозданием акцепт признавался запоздавшим лишь тогда, когда получатель ответа немедленно известит об этом другую сторону (ст. 133); «этим правилом имеется в виду предупредить неосновательные расчеты лица, получившего предложение и принявшего его, что договор заключен, т.е. предупредить возможность расстройства его хозяйственного плана»[451].
Естественно, что договор с отсутствующим считался заключенным с момента получения надлежащего ответа (если иное не вытекало из смысла предложения) (ст. 134).
Итак, законодатель говорит о связанности оферента своим предложением (не раскрывая, правда, ее сущности, а равно последствий «отхода» оферента от своего предложения). «…Советское право, – фиксировал на этот счет И.Б. Новицкий, – четко выражает ту мысль, что офферта … сопровождается обязательством лица, сделавшего ее, оставаться верным сделанному предложению и произвольно не отменять его…»; сверх того, «…неправомерный отказ лица от собственного предложения должен влечь за собой для него обязанность возместить другой стороне … убытки…»[452].
Заявление о принятии предложения на иных, нежели в предложении, условиях акцептом не считалось, а признавалось отказом от предложения и, одновременно, новым предложением (ст. 135). Данное правило универсально – оно приложимо к договорам, заключаемым и между присутствующими, и между отсутствующими.
В литературе, в числе прочего, был озвучен вопрос о том, могут ли быть истолкованы в качестве оферты и акцепта «исходящие от двух лиц два соответствующих одно другому предложения…»; А.Г. Гойхбарг не без оснований дал на него отрицательный ответ[453].
Кодекс, выводя определение двустороннего договора («по которому обе стороны взаимно принимают на себя обязательства»; т.е. множественность имеет отношение не к числу изъявителей воли, а к количеству сторон, на которые возлагаются обязанности), закреплял особенности исполнения обязательства, вытекающего из такого договора: каждая сторона вправе отказывать противной стороне в удовлетворении до получения встречного удовлетворения, если из закона, договора или существа правоотношения не следовала обязанность одной стороны исполнить свое обязательство раньше другой (ст. 139). Таким образом, по общему правилу, «поскольку каждая из сторон может … отказаться исполнять обязательство в первую очередь, получается вывод, что оба обязательства должны быть исполнены одновременно, одно вместе с другим. Такое одновременное исполнение взаимных обязательств, – резонно отмечалось в науке, – не при всех видах обязательств одинаково удобно»[454].
ГК особо описывал конструкцию договора в пользу третьего лица (ст. 140), используя которую сторона, возлагающее обязательство на должника, может выговорить предоставление должником исполнения в пользу лица, представителем которой она не является. Сообразно сказанному, под третьим лицом мыслился субъект, который, не участвуя в заключении договора ни лично, ни через представителя, обретает установленные договором права требования.
Рассуждая о социально-экономическом значении договоров в пользу третьего лица, И.Б. Новицкий отмечал, что данный договор (хотя и не имеющий «…широкого применения») «…расширяет пределы возможного для лица, желающего сделать распоряжение. В некоторых случаях договор … представляет собой средство, в известной мере заменяющее представительство… Наконец, в одном случае договор … имеет в виду достижение цели, близкой к завещанию (вклад в сберкассе с указанием лица, которому он должен быть выдан в случае смерти вкладчика)»[455].
Квалификация соглашения в качестве договора, заключенного в пользу третьего лица, опосредовало действие следующих законодательных положений:
1) правом требовать исполнения обязательства, если иное не предусмотрено договором, обладала и сторона, возложившая обязательство на должника, и третье лицо.
Стоит особо подчеркнуть, что:
· речь шла именно о праве требовать исполнения, а не обязанности его принятия, причем третье лицо приобретало самостоятельное право требования; сказанное отличает договор в пользу третьего лица от договора об исполнении третьему лицу (в последнем случае правом произвести исполнение третьему лицу наделяется должник);
· «закон не требует специального выражения воли третьего лица о присоединении к заключенному договору; из этого следует, что третье лицо уже с момента заключения сторонами договора получает непосредственно из договора право требовать исполнения»[456];
· в круг лиц, обладающих правом требовать исполнения от должника, по общему правилу, входили и кредитор, заключивший договор (но, исходя из смысла разбираемой конструкции, «…кредитор предъявляет требование об исполнении в пользу третьего лица»[457]), и третье лицо; вместе с тем, данная схематика взаимодействия субъектов могла быть изменена договором, а равно «нейтрализована» его сутью (к примеру, выгодоприобретателем по договору страхования жизни может быть только третье лицо);
2) изменение или отмена договора было невозможно без согласия третьего лица, выразившего должнику намерение воспользоваться выговоренным в его пользу правом (но, повторимся, данное право возникало у третьего лица не с момента выражения указанного намерения, а с момента заключения договора);
3) при отказе третьего лица от такого права сторона, выговорившая это право, могла сама им воспользоваться, но лишь постольку, поскольку это не противоречило смыслу договора (в частности, упоминавшегося договора страхования жизни); тем самым, по общему правилу «самоустранение» третьего лица не влекло прекращения обязательства и единственным бенефициаром становился кредитор, заключивший договор.
В блок норм, посвященных договорным обязательственным правоотношениям, были включения предписания о двух способах обеспечения исполнения обязательств[458] – неустойке (ст. ст. 141, 142) и задатке (ст. 143). В иных разделах Кодекса регламентировались еще две обеспечительные меры – залог (ст. 85 и др.) и поручительство (ст. 237 и др.).
В отличие от действующего российского законодательства, ГК неустойкой признавал не только денежную сумму, а и иную имущественную ценность, которую лицо обязуется на случай неисполнения или ненадлежащего исполнения договора доставить своему контрагенту (абз. 1 ст. 141).
Применительно к вопросу о соотношении неустойки и убытков в качестве общего правила определялась альтернативная (или оценочная) неустойка: кредитор вправе требовать, по своему усмотрению, или уплаты неустойки, или возмещения причиненных убытков (абз. 2 ст. 141); здесь «…неустойке придается значение заранее определенного размера возможных убытков…»[459]. Однако, в случаях, особо указанных в законе или договоре, допускалось одновременное взыскание убытков и неустойки (когда неустойка приобретает штрафной, или кумулятивный, характер) (прим. 1 к ст. 141).
Положений о зачетной (а равно исключительной) договорной неустойке ГК не содержал; несмотря на это, суды последовательно исходили из того, что «взыскание неустойки не исключает возможности взыскания убытков, если они превышают взысканную неустойку. В этом случае по твердо установившейся арбитражной практике убытки присуждаются в размере, не покрытом взысканной неустойкой»[460]. Таким образом, правоприменение серьезным образом корректировало законоположения, выводя, по сути, на первый план зачетный вариант неустойки.
Из законодательства усматривалась дифференциация последствий неисполнения и ненадлежащего исполнения обязательства. Когда неустойка устанавливалась на случай просрочки или ненадлежащего исполнения, то кредитор наделялся правом одновременно требовать и собственно исполнения договора, помимо взыскания неустойки или убытков (данное правило выступает важнейшим компонентом принципа реального исполнения обязательства); при неисполнении же обязательства оговаривалось только возмещение убытков или уплата неустойки (см. абз. 2 ст. 141).
Неустоечное соглашение должно было облекаться в письменную форму, причем независимо от суммы неустойки и формы основного договора (прим. 2 к ст. 141); условие о неустойке могло включаться в договор или закрепляться отдельным (дополнительным) соглашением.
Законодатель также сосредоточился на разрешении вопроса об условиях уменьшении неустойки судом (ст. 142), при этом:
а) в качестве основания уменьшения обозначалась чрезмерная величина подлежащей уплате неустойки по сравнению с действительными убытками;
б) закреплялось, что инициатива уменьшения неустойки должна исходить от должника (т.е. косвенно ограничивалось судейское усмотрение);
в) назывались разноплановые обстоятельства, которые должны быть учтены судом при решении вопроса (степень выполнения обязательства должником; имущественное положение сторон; интерес кредитора, причем как имущественный, так и «иной заслуживающий уважения»).
Задатком (как и неустойкой) признавалась не только денежная сумма, а и иная имущественная ценность, при этом такая ценность должна выдаваться одним контрагентом другому:
· «в счет причитающихся по договору платежей»[461] (платежная функция задатка),
· «для удостоверения договора» (доказательственная функция) и
· для «обеспечения его исполнения» (обеспечительная функция).
Ключевое различие между задатком и неустойкой (подчеркивавшееся в литературе) достаточно очевидно – если «задаток передается кредитору в натуре ранее исполнения договора», то неустойка устанавливается «…на случай, если обязанная сторона не устоит в своем обязательстве…»[462].
Обеспечительнаяроль сводилась к тому, что если за неисполнение договора ответственен задаткодатель, то он теряет задаток, если задаткополучатель – то он обязан возвратить задаток в двойном размере. Сверх того, на ответственную за неисполнение сторону возлагалась обязанность возместить убытки, но с зачетом задатка (если иное не установлено договором), т.е. закреплялось общее правило о зачетном – по отношению к убыткам – характере задатка.
Задаток мог быть рассмотрен и в качестве отступного, но лишь когда это прямо фиксировалось сторонами (ст. 143); тогда сторона, давшая задаток, была вправе «…отступиться от договора, потеряв задаток»[463].
Платежная функция задатка сближает его с авансом. Вместе с тем, в литературе резонно указывалось на недопустимость смешения данных институтов: «…они существенно различаются между собой в том смысле, что аванс не является формой обеспечения договорных обязательств»[464].
Предметом особого внимания законодателя стала проблематика последствий невозможности исполнения обязательства, возникшего из двустороннего договора, для одной из сторон в ракурсе реализации права на получение встречного предоставления (ст. 144-146). Такие последствия предопределялись тем, кто несет ответственность за обстоятельства, делающие исполнение невозможным:
- если речь шла об обстоятельстве, за которое ни одна из сторон не отвечает, то по общему правилу (иное – в законе или договоре) сторона была не вправе требовать от другой стороны удовлетворения по договору; кроме того, каждая из сторон могла требовать возврата того, что она исполнила, не получив соответствующего встречного удовлетворения, в результате чего «преодолевалось» неосновательное обогащение;
- когда причиной невозможности исполнения выступало обстоятельство, за которое отвечает данная сторона, то другая сторона по общему правилу (иной «сценарий», опять же, мог быть предусмотрен законом или договором) была правомочна отступиться от договора (т.е., «…не чиня исполнения»[465], расторгнуть договор и прекратить обязательственную правовую связь) и взыскать причиненные неисполнением убытки;
- наконец, первая сторона, в случае, если ответственной за невозможность исполнения является противоположная сторона, не лишалась права на встречное удовлетворение, правда, с зачетом выгод, сберегаемых или приобретаемых ею вследствие освобождения от обязательства.
Законодатель оставил за скобками вопрос о том, какие обстоятельства (фактического и (или) юридического плана) могли означать невозможность исполнения. Нормативно не раскрывался и темпоральный аспект невозможности исполнения. В литературе, в частности, было высказано мнение, в соответствии с которым «первоначальная невозможность, имевшая место в самый момент возникновения обязательства, делает недействительной … сделку, как направленную на несуществующий (невозможный) объект»[466].
Особенностью структурирования нормативного материала в ГК являлось «внедрение» правил о последствиях недействительности двусторонней сделки не в раздел о сделках, а в блок предписаний, посвященных договорным обязательствам, что подвергалось справедливой критике в литературе; кроме того, в качестве изъяна оценивалось отсутствие «…общей нормы о последствиях недействительности сделок», ибо Кодекс «…предусматривал такие последствия отдельно для каждого вида, что вызывало большие трудности на практике, которая иногда сталкивалась с недействительными сделками, не подпадавшими ни под один из видов, предусмотренных Кодексом»[467].
Основными последствиями порочности договора (исходя из основания недействительности) объявлялись:
1) двусторонняя реституция, когда каждая из сторон обязана возвратить все полученное по договору.
О такой реституции речь шла в случаях недействительности договора:
а) совершенного недееспособным лицом (ст. 148);
б) по мотиву нарушения требуемой законом формы (ст. 151);
в) ввиду заблуждения одной стороны (ст. 151);
2) односторонняя реституция, когда лишь одна – потерпевшая – сторона была вправе требовать от контрагента возврата всего исполненного по договору (другая же сторона не имела такого права, «…поскольку она сама виновна в недействительности сделки»[468]); неосновательное же обогащение потерпевшей стороны (то, что она получила от контрагента, но, в силу «аннулирования» дефектной сделки, не должна иметь) взыскивалось в доход государства.
Односторонняя реституция применялась при недействительности договора, совершенного под влиянием обмана, насилия, угроз или вследствие злонамеренного соглашения представителя одной стороны с противной стороной, а равно направленного к использованию крайней нужды (ст. 149).
Специальные правила вводились для договора, направленного к использованию крайней нужды, не признанного недействительным (!), а лишь расторгнутого на будущее время. Разумеется, потерпевшая сторона наделялась правом требовать не всего исполненного ею, а только того из исполненного, за что она, к моменту расторжения договора, не получила встречного удовлетворения (ст. 150). Приведенное положение относилось законом только к кабальным сделкам; тем не менее, в литературе обращалось внимание на то, что «…нет никаких оснований не распространять его и на другие виды сделок, признаваемых недействительными лишь в силу предъявления иска об их недействительности»[469] (т.е. на все оспоримые сделки по терминологии действующего ГК РФ);
3) недопущение реституции, когда ни одна из сторон была не вправе требовать от другой возврата исполненного по договору, а неосновательное обогащение взыскивалось в доход государства.
Данный вариант «безапелляционно» (в частности, вне зависимости от вины) вводился на случай недействительности договора как противозаконного или направленного к явному ущербу для государства (ст. 147). В литературе по этому поводу образно заявлялось, что «…ст. 147 ГК является острым орудием борьбы с заключением незаконных договоров и сделок, с попытками нарушить государственные планы, нанести ущерб государству»[470].
Однако, использование столь жестких конфискационных мер «…ко всем противозаконным сделкам … иногда ставило в затруднительное положение судебные органы, оказывавшиеся вынужденными применять двустороннюю реституцию там, где по буквальному тексту закона все исполненное следовало изымать в доход государства (как, например, в сделках, по которым гражданин, получивший земельный участок для индивидуального жилищного строительства, привлекает созастройщиков)» (не случайно, что ГК РСФСР 1964 г. значительно сузил сферу действия правила о недопущении реституции); в последующем отвергла судебная практика и «…применение карательных санкций только за одну объективную противоправность независимо от вины участников сделки» [471].
Законодателем были установлены и дополнительные имущественные последствия недействительности договора, которые могли выразиться:
1) в полном возмещении убытков, причиненных неисполнением договора (т.е. и положительного ущерба, и упущенной выгоды).
Правило о таком возмещении вводилось для стороны, ответственной за обстоятельство, вызвавшее заблуждение (причем работала презумпция ответственности заблуждающегося), – в случае недействительности договора ввиду заблуждения, но только если при этом ответственная сторона допустила грубую небрежность (которая не предполагается, а доказывается противной стороной) (ст. 151);
2) в возмещении исключительно положительного ущерба в имуществе.
Такой ущерб подлежал возмещению:
а) дееспособным контрагентом в пользу недееспособного (но не наоборот, ибо дееспособный «…должен быть осмотрительным в выборе своих контрагентов»[472]) – при недействительности договора, совершенного недееспособным (ст. 148).
Лаконичность приведенного предписания обусловило возникновение вопроса о пределах его применения – в науке небеспричинно отмечалось, что «…исходя общих положений советского права о необходимости наличия вины для взыскания ущерба, следует прийти к выводу, что дееспособный контрагент освобождается от ответственности за ущерб, если докажет, что он не знал и не мог знать о недееспособности контрагента»[473];
б) стороной, ответственной за обстоятельство, вызвавшее заблуждение, в пользу контрагента – в случае недействительности договора ввиду заблуждения, если при этом у ответственной стороны отсутствует грубая небрежность (ст. 151).
|
|
|
