 |
Объекты гражданских прав (Максимкин Я.А.)
|
|
|
|
Положения об объектах гражданских прав занимали в Гражданском кодексе РСФСР совсем немного места. Основной массив соответствующих узаконений был сосредоточен в статьях 20 – 25 данного нормативного правового акта. В то же время отдельные нормы о некоторых объектах гражданских прав мы обнаруживаем в других частях Кодекса. Например, ст. 53 ГК устанавливала исключительную государственную собственность на землю, недра, леса, воды, железные дороги общего пользования, их подвижной состав и летательные аппараты. Далее, специфика оборота ряда объектов гражданских прав (драгоценных металлов и камней, иностранной валюты, ценных бумаг, золотых червонцев) была закреплена приложениями к ГК[160]. Если мы обратимся к ныне действующему Гражданскому кодексу Российской Федерации[161], то обнаружим, что объектам гражданских прав в нем посвящены 36 статей (ст. ст. 128-152.2). В чем же причина такого существенного различия?
Современные исследователи Гражданского кодекса РСФСР 1922года вполне справедливо, на наш взгляд, отмечают, что основное назначение данного кодифицированного акта его составители видели в регламентации рыночной экономики лишь на время, без участия крупного капитала[162]. По этой причине весьма малое место в Гражданском кодексе РСФСР занимало вещное право[163]. Соответственно, основная направленность норм Гражданского кодекса РСФСР об объектах гражданских прав – не столько регулирование их оборота, сколько его ограничение.
Подтверждение приведенного вывода мы найдем в исследованиях советских цивилистов. В своей работе «Гражданское право и практика его применения» П.И. Стучка писал, что частный гражданский оборот, буржуазные отношения могут быть допущены в РСФСР только в существенно ограниченных пределах[164]. Далее П.И. Стучка пришел к выводу о том, что в переходный период к социализму Гражданский кодекс РСФСР ограничивает круг товарности путем исключения из этого круга предметов, искусственно превращенных в товар: жизни, чести, свободы человека, земли, воздуха, основных средств производства и монополизированных средств потребления, отнесенных в фонд государственной социалистической собственности[165]. За такой риторикой Председателя Верховного Суда РСФСР скрывается, по существу, неприятие гражданского права с имманентно присущим ему равенством участников отношений, неприкосновенностью собственности, необходимостью беспрепятственного осуществления гражданских прав. Отношение П.И. Стучки к фундаментальным основам гражданского права (свободному обороту объектов гражданских прав как базовому принципу) лучше всего характеризует его сентенция о «нелепости» социалистического товарооборота[166].
|
|
|
Нельзя не согласиться с выводом А.Л. Маковского о том, что почти все правила Гражданского кодекса РСФСР об объектах прав (статьи 24 – 25) были посвящены ограничению круга объектов частного оборота[167]. Таким образом, приведенная позиция П.И. Стучки является, по сути, квинтэссенцией советских воззрений относительно гражданского оборота и его объектов.
Если обратиться непосредственно к тексту статей 20 – 25 ГК, первое, что обращает на себя внимание – отсутствие какой-либо дефиниции объекта гражданских прав или имущества. Ни в одной из названных статей мы не обнаружим хотя бы примерного перечня данных объектов. В чем же причина?
Дореволюционная цивилистика уделяла пристальное внимание исследованию объектов гражданских прав. В подтверждение нашего вывода достаточно сослаться на весьма обширную статью Д.Д. Гримма «К учению об объектах прав»[168], в которой содержится обстоятельный анализ позиций как отечественных, так и зарубежных (преимущественно германских) ученых-юристов о рассматриваемом предмете, а также выводы, ценные и для современной российской цивилистики[169]. Многие советские юристы, принимавшие непосредственное участие в разработке Гражданского кодекса РСФСР 1922 года, получили образование еще до большевистского переворота 1917 года (например, А.Г. Гойхбарг[170], который, кстати сказать, с 1914 года состоял приват-доцентом кафедры гражданского права юридического факультета Санкт-Петербургского университета, где длительное время преподавал проф. Д.Д. Гримм). Конечно, достижения российской цивилистики оценивались советскими учеными 20-х годов критически (в качестве иллюстрации приведем нападки П.И. Стучки на позицию проф. Г.Ф. Шершеневича как раз таки по вопросу об объектах гражданских прав)[171]. Однако сомневаться в квалификации специалистов, трудившихся над текстом Гражданского кодекса РСФСР, не приходится. Выработать общие положения об объектах гражданских прав для включения их в Гражданский кодекс РСФСР было вполне возможно.
|
|
|
Зарубежные кодифицированные акты по гражданскому праву, действовавшие в период разработки и принятия Гражданского кодекса РСФСР, содержали обобщенные перечни имуществ. В качестве примера приведем статьи 516 – 543 Французского гражданского кодекса (переведенного на русский язык И.С. Перетерским как раз в период действия Гражданского кодекса РСФСР[172]). Очевидно, «акты буржуазного права» не могли служить подспорьем адептам большевистской идеологии в процессе создания советского законодательства, но отдельные юридико-технические приемы все же использовались. В подтверждение высказанного нами суждения приведем ст. 25 ГК. Деление вещей на главные вещи и принадлежности берет свое начало даже не в «буржуазном», а в римском (т.е. «рабовладельческом» в терминологии советской юриспруденции) праве[173]. Несмотря на указанное обстоятельство, данная классификация была успешно реципирована и легально закреплена в ст. 25 ГК.
Почему же в статьях 20 – 25 ГК мы не находим ни определения, ни перечня объектов гражданских прав, хотя бы примерного? Быть может, разработчики первого советского кодифицированного акта по гражданскому праву решили пойти по стопам римского юриста Яволена Прискуса, предупреждавшего об опасности любых определений в гражданском праве[174]? Нет, считаем, что причину следует искать в другом. Создатели ГК стремились законодательно максимально упростить возможность поэтапного сокращения объектов уже изрядно выхолощенного гражданского оборота в советской России. Если бы в статьях Гражданского кодекса РСФСР содержался хотя бы примерный перечень объектов гражданских прав, его было бы необходимо постоянно изменять в угоду существующей идеологии. Отсутствие указаний на объекты гражданских прав позволяло в любой момент отнести те или иные вещи к числу ограниченных или вовсе изъятых из оборота путем принятия соответствующих нормативных актов.
|
|
|
В подтверждение высказанной нами точки зрения приведем следующий пример. В соответствии с пунктом 2 Декрета Совета Народных Комиссаров от 04 апреля 1922 года «Об обращении золота, серебра, платины, драгоценных камней и иностранной валюты» (Приложение № 2 к Гражданскому кодексу РСФСР) допускалось свободное распоряжение золота, серебра, платины и металлов платиновой группы в изделиях и слитках, а также драгоценных камней. В пункте 1 Постановления ЦИК и СНК СССР от 07 января 1937 года «О сделках с валютными ценностями и о платежах в иностранной валюте»[175] и в принятом согласно ему Постановлении ВЦИК и СНК РСФСР от 20 марта 1937 года «Об изменении законодательства РСФСР в связи с изданием Постановления ЦИК и СНК СССР от 7 января 1937 г. «О сделках с валютными ценностями и о платежах в иностранной валюте»[176] мы находим уже другие нормы, согласно которым было установлено исключительное право Государственного Банка Союза ССР на совершение на территории Союза ССР сделок с золотом, серебром, платиной и металлами платиновой группы в монете, слитках и сыром виде. Таким образом, оборот драгоценных металлов в монете и слитках был ограничен.
Для того чтобы определить, что же понималось под объектами гражданских прав в период действия Гражданского кодекса РСФСР 1922года, необходимо обратиться к науке советского гражданского права. По данному вопросу можно выделить два основных подхода. Согласно первому (П.И. Стучка, Ф.И. Вольфсон) в качестве объектов гражданских прав выступают вещи или их совокупности (хозяйственные блага)[177]. Причем П.И. Стучка особо отмечал, что Гражданский кодекс РСФСР не защищает никаких имматериальных объектов права, ибо это, по его мнению, к гражданскому праву не относилось[178]. Второй подход состоял в отнесении к числу объектов права вещей и чужих действий (С.В. Александровский, М.М. Агарков, Д.М. Генкин)[179].
|
|
|
Основной классификацией вещей в соответствии со статьями 20 – 24 ГК являлась их группировка по критерию оборотоспособности. В соответствии со ст. 20 ГК имущество, изъятое из гражданского оборота, могло быть объектом гражданского права лишь в тех пределах, которые установлены законом. В настоящее время, когда действует ГК РФ (ст. 129), при прочтении ст. 20 ГК РСФСР 1922г. могут возникнуть два закономерных вопроса. Первый: по какой причине регулирование объектов гражданских прав, которое традиционно призвано было создавать основы имущественного оборота, начинается в ГК с норм об объектах, изъятых из оборота? Второй: не содержится ли в ст. 20 ГК противоречия, заключающегося в том, что имущество, изъятое из гражданского оборота, все же может, хотя и в установленных законом пределах, являться объектом гражданского права, т.е. находиться в ограниченном обороте?
Даже в условиях либеральной (с точки зрения большевиков, разумеется) новой экономической политики советская власть продолжала придерживаться линии, согласно которой именно государство оставалось основным организатором хозяйства, которому необходимо было сосредоточить в своих руках главные рычаги управления таковым[180]. В связи с этим советские юристы все предметы (хозяйственные блага) классифицировали на так называемые «командные высоты народного хозяйства», собственником которых, конечно же, являлся коммунистический левиафан, и остальные хозяйственные блага, которые могли принадлежать на праве собственности также и частным лицам[181]. Следует согласиться с Н.П. Карадже-Искровым, который в своей работе «Публичные вещи» писал, что нигде в мире нет такого количества публичных (т.е. внеоборотных, таких, на которые гражданское право распространяется лишь постольку, поскольку это не идет в разрез с их публичным назначением) вещей, как в советской России[182]. По изложенным причинам нет ничего удивительного в том, что первой статьей ГК об объектах гражданских прав является именно статья 20 об имуществе, изъятом из гражданского оборота.
|
|
|
При рассмотрении второго вопроса, поставленного выше, считаем целесообразным сопоставить ныне действующие положения Гражданского кодекса РФ и Гражданского кодекса РСФСР 1922г. Избранный нами подход наиболее рельефно демонстрирует глубокие различия между современным российским частным правом и советскими установлениями. В настоящее время, как известно, в нашей стране полным ходом идет реформа гражданского права. Новеллы не обошли стороной и ст. 129 ГК РФ, регулирующую оборотоспособность объектов гражданских прав. В соответствии с Федеральным законом от 02 июля 2013 года № 142-ФЗ «О внесении изменений в подраздел 3 раздела I части первой Гражданского кодекса Российской Федерации»[183] п. 2 названной статьи изложен в новой редакции, согласно которой законом или в установленном законом порядке могут быть введены ограничения оборотоспособности объектов гражданских прав. Ранее в данной норме было указано, что виды объектов гражданских прав, изъятых из оборота, должны быть прямо указаны в законе, тогда как объекты, ограниченно оборотоспособные, определяются в порядке, установленном законом. Таким образом, как видим, в настоящее время законодатель отказался от выделения изъятых из оборота объектов в ГК РФ. В советском гражданском праве дело обстояло совершенно иначе.
Стучка П.И. в своих изысканиях пришел к выводу о существовании в РСФСР гражданского оборота «лишь наряду с социалистической государственной собственностью»[184]. Таким образом, в советской России существовали два оборота: собственно гражданский, существенно суженный, и гособорот. Большое количество вещей, изъятых из частного оборота, например, земля, могли быть объектами гособорота[185]. Соответственно, классификация вещей по критерию оборотоспособности в советском гражданском праве существенно отличалась от современной. В рамках такой группировки выделялись вещи, являвшиеся исключительной собственностью государства и полностью изъятые из оборота (как из государственного, так и из частного); вещи, также являвшиеся государственной собственностью, изъятые из частного (но не из государственного) оборота; вещи, ограниченные в частном обороте; наконец, вещи, полностью допущенные в оборот в пределах «частного сектора»[186]. Советское государство как основной собственник и привилегированный участник гособорота в соответствии с законодательными установлениями обладало возможностью передавать изъятые из оборота вещи в ограниченное владение и пользование некоторым субъектам гражданского права. Ни о каком равенстве и имущественной самостоятельности участников подобных правовых отношений говорить, конечно же, не приходится.
Развитие положений, содержащихся в ст. 20 ГК, мы находим и в ст. 21, согласно которой земля изъята из частного оборота, владение землею допускается только на правах пользования. Несомненный интерес вызывает примечание к указанной статье, которым было упразднено деление имущества на движимое и недвижимое.
Таким образом, одно из фундаментальных делений объектов гражданских прав (res in commercio), важнейшее значение которого прослеживается, начиная с послеклассического периода римской истории[187], при подготовке ГК РСФСР 1922 г. не было воспринято. В чем же причина такого подхода? Как ни странно, ответ можно вывести из… римского права. Само латинское название – res in commercio – означает «вещи в обороте». Статьей 21 ГК земля была из частного оборота исключена, т.е. отнесена к res extra commercium в терминологии римского права. На основании данного факта в юридической литературе советского периода делался вывод о бессмысленности правового режима недвижимости, как в отношении земельных участков, так и расположенных на них зданий, строений, сооружений[188], поскольку принцип «ноторности», т.е. правоустанавливающего значения поземельных записей, был советским законодательством отвергнут. Для того, чтобы искоренить малейшие связи земли как объекта прав с частным оборотом в правовой теории тех лет предлагалось изменить редакцию ст. 21 ГК и вовсе отказаться от термина «владение»[189]. Конечно, советскому законодательству были известны земельные регистрации (государственная запись землепользований, регулирование которой осуществлялось статьями 194 – 205 Земельного кодекса РСФСР[190]), однако они носили лишь учетный характер.
Далее, перечень вещей, изъятых из оборота «частного сектора», дополнялся ст. 22 ГК. К таковым относились национализированные и муниципализированные (т.е. отобранные у прежних собственников большевистскими «обобществителями»[191]) предприятия, их оборудование, железные дороги и их подвижной состав, суда, строения. Если использовать классификацию объектов прав, предложенную Л.Я. Гинцбургом, которая подробно рассматривалась выше, то перечисленное в ст. 22 ГК имущество следует отнести к находящемуся в гособороте. Отчуждение таких объектов, равно как и обращение на них взыскания со стороны кредиторов, не допускалось. Таким образом, в ст. 22 ГК установлен иммунитет публичных вещей. В отличие от земли «командные высоты народного хозяйства» могли передаваться в аренду в определенных законом пределах. Кроме того, в указанной статье допускалось приобретение в частную собственность, т.е. введение в оборот негодных или устаревших частей перечисленного в ней имущества. Таким образом, могли отчуждаться, например, ветхие строения, бездействующие предприятия, предназначенные для первичной переработки сельскохозяйственного сырья, действующие предприятия согласно специальным постановлениям СНК СССР или РСФСР, устаревшее либо пришедшее в негодность оборудование в соответствии с разрешением соответствующего наркомата[192].
Статьей 23 ГК был введен запрет на частный оборот оружия, взрывчатых веществ, воинского снаряжения, летательных аппаратов, телеграфного и радиотелеграфного имущества, аннулированных ценных бумаг, спиртных напитков свыше установленной законом крепости и сильнодействующих ядов. Стремление «буревестников мировой революции» на местах изъять из свободного оборота как можно больше вещей в пользу государства было так велико, что исследователям советского гражданского права в своих публикациях приходилось пространно разъяснять, что, например, желтая кровяная соль, из которой при определенной химической реакции можно получить ядовитую синильную кислоту, сама по себе сильнодействующим ядом не является и из частного оборота не изъята[193]. Вместе с тем, оружие и огнеприпасы все-таки относились к числу вещей, ограниченных в обороте, но не исключенных из него полностью (примечание к ст. 23 ГК).
В соответствии со ст. 24 ГК золотая и серебряная монета, а также иностранная валюта могли быть предметом сделок в соответствии со специальными правилами приложения № 2 (изменчивость которого в период действия ГК рассматривалась нами выше), т.е. являлись вещами, ограниченными в обороте «частного сектора». Советская юридическая наука относила деньги к числу заменимых вещей, определенных родовыми признаками, причем денежными знаками считались лишь деньги, имевшие хождение в СССР, т.е. банковые билеты Государственного Банка, государственные казначейские билеты и монеты (серебряная, медная и «новая мелкая разменная»)[194]. Что касается золотых червонцев, таковые считались единицей измерения ценности и единицей исчисления отсроченных платежей, а не денежным знаком[195].
Единственной статьей раздела III Гражданского кодекса РСФСР, посвященного объектам прав, которой не устанавливались ограничения частного оборота, являлась статья 25. В ней закреплялось деление вещей на главные и принадлежности, причем связующим звеном главной вещи и принадлежности выступало общее хозяйственное назначение.
Таковы были положения об объектах прав, содержавшиеся в статьях 20 – 25 ГК. Проведенный выше анализ показывает направленность этих норм: на всемерное ограничение частного оборота и замена его «гособоротом». Вместо равенства участников, имущественной самостоятельности и свободы движения товарно-материальных ценностей насаждался диктат государства, до минимума сужавшего частную инициативу. Соответственно, название раздела III ГК не соответствовало содержанию подавляющего большинства статей, которые были в него включены. Данную структурную единицу скорее следовало бы именовать «Об ограничениях гражданского оборота имущества и о гособороте».
Сделки (Поваров Ю.С.)
Специальная – четвертая – глава Общей части ГК посвящалась наиболее распространенному юридическому факту в гражданско-правовой сфере – сделке. Положения данного раздела в значительной своей части опирались на устоявшиеся в дореволюционной цивилистике (российской и западноевропейской) подходы и конструкции. Как заявлял по этому поводу К.М. Варшавский, «…постановления о юридических сделках в наименьшей мере связаны с индивидуальными особенностями места и времени – они наиболее абстрактны и потому в … основе остаются неизменными на протяжении тысячелетий от римского права до ГК РСФСР»[196]. Вместе с тем, целесообразность такого нормирования (оставившего в стороне выявление специфики взаимодействия лиц в социалистическом секторе) в свете произошедших революционных преобразований в стране оспаривалась многими учеными и практиками. В частности, Я. Берман в негативном ключе указал на то, что «взаимоотношения государственных организаций с частными лицами не только не выделены в особую часть или главу кодекса, что, конечно, было бы единственно правильным методом, но и вообще остались вне поля зрения авторов проекта»[197].
В исследуемой главе Кодекса законодатель:
1) ввел понятие сделок и провел их подразделение исходя из числа сторон (ст. 26);
2) определил общие правила о форме сделок и последствиях их несоблюдения (ст. 27-29);
3) предусмотрел положения об отдельных основаниях недействительности сделок (ст. 30-37);
4) установил правила совершения сделок представителями (ст. 38-40);
5) регламентировал отношения, связанные с совершением сделок под условием (ст. 41-43).
В результате содержание главы о сделках оказалось довольно эклектичным и, порою, «разорванным» (что вызывало небезосновательную критику в научном мире): «в ГК 1922 г. в главе, посвященной сделкам, содержались также нормы о представительстве, а правила, определяющие имущественные последствия недействительности сделок, были помещены не в этой, а в другой главе Кодекса, в которой речь шла об обязательствах, возникающих из договоров»[198].
Итак, прежде всего, Кодекс формулирует легальное определение сделок как действий, направленных на установление, изменение или прекращение гражданских правоотношений (ст. 26). Данная дефиниция, во многом совпадающая с определением сделки, представленным в ст. 56 проекта Гражданского уложения Редакционной комиссии, образованной в 1882 г. («действия, совершаемые для приобретения или прекращения гражданских прав…»), отразило сложившееся ко времени принятия ГК представление о сущности сделки и ее месте в системе юридических фактов, в соответствии с которым:
во-первых, сделка носит волевой характер (она есть действие, но не событие, не зависящее от воли людей). Отметим, что законодатель употребил для обозначения сделки термин «действие», а не «волеизъявление» (хотя, конечно, постулат о том, что «всякая сделка есть выражение воли, называемое иначе волеизъявлением»[199], являлся общепризнанным);
во-вторых, сделка имеет особую направленность – достижение определенного правового результата, заключающегося в установлении, изменении или прекращении субъективных прав и обязанностей, составляющих содержание гражданского правоотношения. В литературе при этом обоснованно подчеркивалось, что «…не требуется, чтобы лицо, выражающее волю, имело точное юридическое представление об этих результатах или чтобы его волеизъявление охватывало все возможные юридические последствия сделки»[200].
Признак направленности являлся краеугольным с точки зрения отграничения сделок от иных юридических действий. Агарков М.М., одним из первых обратившихся к глубокому изучению вопроса о понятии сделки по советскому гражданскому праву, заметил на этот счет, что «наличие других, кроме сделки, правомерных юридических действий не возбуждает сомнений [ученый отнес к ним: а) юридические поступки, б) действия, создающие указанные в законе объективированные результаты, имеющие хозяйственное или культурное значение, в) административные акты]. К сожалению, вопрос о них еще ждет своего исследования. До настоящего момента мы не имеем для советского права … классификации этих действий…»[201] (приведенные слова не потеряли своей актуальности – проблема дифференциации правомерных юридических действий до сих пор не получила четкого и общепризнанного легального и доктринального разрешения).
Доминирующим в науке становится понимание сделки как правомерного (дозволенного) действия. В частности, по словам И.С. Перетерского, «сделка есть действие, дозволенное законом. Действия, хотя бы и вызывающие юридические последствия, но не пользующиеся охраной закона …, не являются сделками»[202]. Однако, данный подход провоцировал дискуссию о природе недействительной сделки (и уместности оценки недействительной сделки в качестве собственно сделки)[203].
Применительно к рубрикации сделок (не считая их разграничения по форме совершения) прямое законодательное отражение (ст. 26) нашла лишь одна классификация, использовавшая критерий количества участвующих в сделке (изъявляющих волю) сторон. Все сделки были подразделены на:
1) односторонние сделки (интересно заметить, что появление термина «сделка» в упоминавшемся проекте Гражданского уложения – впервые в отечественном законодательстве – как раз и было во многом обусловлено необходимостью объединения односторонних волеизъявлений в одну группу с договорами[204]);
2) взаимные сделки, именуемые договорами; при этом взаимность сделки интерпретировалась не с позиции распределения прав и обязанностей между контрагентами (для отражения этого момента было введено понятие двустороннего договора – см. ст. 139), а в плане обязательности согласования воль сторон. «…Волеизъявления, – подчеркивал Д.М. Генкин, – должны быть взаимными, т.е. сделаны друг другу сторонами возникающего правоотношения, и согласованными по своему содержанию. Другими словами, для договора необходимо соглашение сторон»[205].
В научной и учебной литературе были представлены и многочисленные иные группировки сделок (возмездные и безвозмездные; консенсуальные и реальные; абстрактные и каузальные и т.д.).
Форма сделки (способ выражения воли ее участников) могла быть устной и письменной. Устная форма означала, по терминологии ГК, совершение сделки «на словах». Вместе с тем, в литературе указывалось, что «…в отдельных случаях к словесному волеизъявлению может быть приравнено молчание, или наличие волеизъявления может быть выведено из конклюдентных действий»[206].
Сделки, совершаемые в письменной форме, в свою очередь, подразделялись законодателем на три вида: 1) простые; 2) засвидетельствованные; 3) нотариальные (ст. 27). Таким образом, квалифицированная письменная форма подразумевала либо совершение сделки в нотариальном органе (с внесением в нотариальную актовую книгу), либо только ее засвидетельствование (причем ст. 137 оговаривала нотариальный порядок обязательного засвидетельствования договоров). Однако, обозначенная дифференциация квалифицированной (главным образом, нотариальной) формы не получила практического развития (и в последующем стали говорить о нотариально удостоверенных сделках, противопоставляя их сделкам, совершенным в простой письменной форме, т.е. пришли к двух-, а не трехзвенной группировке видов письменной формы).
В литературе заявлялось, что «нотариальное удостоверение сделок дает то преимущество, что оно делает бесспорным подпись и дату заключения сделки, но вместе с тем оно сложно и потому требуется законом лишь в особо важных случаях»[207]; кроме того, «значение нотариального удостоверения состоит в том, что нотариальный орган не только подтверждает подлинность подписей сторон, но и проверяет законность сделки»[208].
Специальное и достаточно детальное регулирование заслужил вопрос о подписантах письменной сделки:
а) по общему правилу она должна быть подписана лицом, от которого исходит, или его представителем;
б) в случае же, когда лицо собственноручно подписаться не может по мотиву неграмотности, физических недостатков или болезни (слепота и т.п.), сделку подписывает другое лицо (т.н. рукоприкладчик), при этом:
· фигура подписанта определяется участником сделки («лицо … может поручить подписать за него сделку другому лицу»);
· подпись рукоприкладчика (но не сама сделка) должна быть засвидетельствована надлежащим порядком (содержание такого порядка ГК не расшифровывал);
· при свидетельствовании следовало объяснить причину, по которой лицо, совершившее сделку, не могло собственноручно подписать ее (ст. 28).
ГК придерживался достаточно либерального подхода в части установления последствий несоблюдения требований к форме сделки. Нарушение правил о форме сделки влекло ее недействительность лишь тогда, когда на это прямо указывал закон (ст. 29); «другими словами, недействительность сделки ввиду нарушения установленной письменной формы не может предполагаться, а должна быть непосредственно оговорена в законе»[209]. Вместе с тем, даже в такой ситуации судебные органы в интересах обеспечения стабильности оборота и защиты добросовестной стороны стали исходить из наличия у них права «…признать действительной сделку, вопреки закону не оформленную нотариально, если одна из сторон уклоняется от ее нотариального оформления в условиях, когда друга сторона произвела исполнение целиком или частично…, а самая сделка … не заключает в себе ничего противозаконного»[210].
Помимо прочего, законодатель ситуативно предусматривал необходимость регистрации сделки. Так, согласно ст. 185 ГК купля-продажа строений должна была под страхом недействительности нотариально удостоверена с последующей регистрацией в подлежащем коммунальном отделе. «В этих случаях, – как отмечалось в литературе, – следует считать, что сделка окончательно совершилась лишь в момент регистрации…»[211].
Нормирование вопросов относительно недействительности сделок в ГК оказалось, во-первых, достаточно «казусным» (ибо универсальные положения о недействительности сделок, включая общее правило о последствиях нарушения законодательных предписаний, а также об имущественных последствиях недействительности сделок в ГК отсутствовали) и, во-вторых, в известном смысле «разорванным» (правила о последствиях недействительности договоров, напомним, были включены в отдельный раздел Кодекса).
Эксплицитно не давал ГК и обобщенной систематизации видов недействительности сделки (термины «ничтожная сделка» и «оспоримая сделка», или аналогичные им, законодательство не использовало). Несмотря на это, в науке (с учетом различного описания Кодексом механизма инвалидации сделок – в одних случаях сделка «объявлялась» недействительной, в других случаях указывалось на необходимость признания сделки недействительной судом) такое размежевание проводилось. В частности, Д.М. Генкин подразделил недействительные сделки «…на сделки недействительные сами по себе (абсолютно недействительные) и сделки, признаваемые недействительными по требованию заинтересованной стороны, а в соответствующих случаях – по требованию прокурора, подлежащих государственных органов, общественных организаций и по инициативе суда»[212]. «В некоторых случаях, – полагала М.В. Зимелева, – сделка признается недействительной в силу прямого указания закона о том, что она вообще не может породить правовых последствий. Такие сделки называются ничтожными. В других случаях вопрос о действительности сделки может быть возбужден заинтересованными лицами, которым предоставляется право добиваться по суду признания сделки недействительной… Такие сделки называются оспоримыми»[213].
«Абсолютно» недействительными считались, прежде всего, сделки, совершенные с целью, противной закону или в обход закона, а равно сделки, направленные к явному ущербу для государства (ст. 30).
Первые две группы порочных сделок в ст. 147 были названы противозаконными. Таким образом, понятием противозаконной сделки охватывались:
а) юридические действия, цель совершения которых противоречит закону, при этом:
· закон «…имеет в виду не всякую сделку, противоречащую вообще закону, а лишь сделки, противоречащие социальному строю страны, противоречащие экономической основе СССР, социалистической системе хозяйства, социалистической собственности, отмене частной собственности на орудия и средства производства, запрещению эксплоатации человека человеком, социалистическому планированию» (к примеру, «договор поставки фондируемой продукции вопреки планам распределения последней», «сделка по сдаче в аренду сада, так как переуступка за плату права пользования земельным участком нарушает закон о национализации земли», внеуставные сделки государственных предприятий), т.е. речь должна была идти о нарушении базовых начал советского права (что, в условиях отсутствия общего правила о последствиях нарушения требований закона при совершении сделки, создавало определенные трудности в правоприменении); кроме того, противозаконными по обсуждаемому основанию рассматривались «…сделки, хотя и не противоречащие непосредственно социальному строю СССР, но запрещенные законом как нарушающие установленный правопорядок, например, купля-продажа нарезного оружия…»;
· «статья 30 … имеет в виду закон не как норму, исходящую от законодательного органа, а вообще норму права»;
· «для признания сделки недействительной … достаточно объективного момента – противоречия норме» (субъективный аспект являлся юридически безразличным)[214];
б) формально не расходящиеся с законом сделки, но совершаемые в его обход; «обход закона состоит в том, что участники запрещенной сделки избирают для достижения результатов, запрещенных законом, какую-нибудь дозволенную сделку, с помощью которой и прикрывают свои истинные цели»[215], в итоге такая сделка «…приводит к правовым результатам, противоречащим закону» (например, при продаже имущества с целью его сокрытия от взыскания)[216].
Направленность сделки на причинение явного ущерба государству (вне зависимости от противозаконности действия как таковой) тоже, повторимся, служила основанием для квалификации сделки в качестве недействительной. Преследуя цель защиты интересов социалистического государства, данный состав означает «…перенесение признаков недействительности сделки из области формальной … в область материальную («нанесение ущерба государству…»), что «…меняло подход к этому институту и делало его достаточно действенным орудием в руках Советского государства. Право государства вмешиваться в любые сделки … давало возможность предотвратить наступление невыгодных для социалистического сектора экономики последствий»[217]. Особое значение этому придавал В.И. Ленин, по мнению которого недействительными должны были признаваться всякие сделки, противоречащие «…интересам трудящейся рабочей и крестьянской массы» (на данное указание В.И. Ленина акцентировалось внимание в литературе[218]). Показателен следующий пример из судебной практики. Кассационная коллегия Верховного суда РСФСР признала недействительным выданный гражданкой незадолго до своей смерти дальнему родственнику вексель, усмотрев в совершении сделки намерение предотвратить переход дома, принадлежавшего гражданке, в собственность государства как выморочного имущества (приняв во внимание неимущность дальнего родственника, исключавшую наличие реальных заемных отношений)[219].
К «абсолютной» недействительности также вело совершение сделки:
· лицом, вполне лишенным дееспособности (под ним понимался малолетний или душевнобольной) или временно находящимся в таком состоянии, когда оно не может понимать значения своих действий[220] (ст. 31);
· по соглашению сторон лишь для виду и без намерения породить юридические последствия (ст. 34), т.н. мнимая сделка[221]. Заметим, что осознание мнимости должно было носить обоюдный характер, на что указывает фраза «по соглашению сторон».
Наконец, недействительность могла проистекать из несоблюдения требований к форме сделки, но, напомним, при наличии явного указания об этом в законе (ст. 29).
Возможность признания судом сделки недействительной по требованию определенных лиц (т.е. оспоримость) устанавливалась:
1) для сделки, которое лицо совершило:
а) под влиянием обмана (намеренного введения контрагента в заблуждение), угроз (противоправного психического воздействия), насилия (противоправного физического воздействия);
б) вследствие соглашения его представителя с контрагентом, причем злонамеренного (а значит, «…необходимо, чтобы налицо было умышленное действие»[222]);
в) по причине заблуждения, которое имеет существенное значение.
В качестве истца по требованиям о признании таких сделок недействительными обозначалось названное потерпевшее лицо. Помимо прочего, указывалось на возможность инвалидации сделки и полно<
|
|
|
