Принцип возрастания энтропии

Jordin Sparks – Freeze
One Republic – Apologize
Massive Attack (feat. Hope Sandoval) – Paradise Circus
ATB (feat. Jansoon) – Move On
Sara Jackson-Holman – Freight Train

Веки размыкались медленно и неохотно; практически, Дину пришлось потратить немало усилий, чтобы банально открыть глаза. Кажется, по венам до сих пор гулял детонирующий об атомы коктейль гормонов и наркотиков – но, естественно, не в такой убийственной дозе, как накануне вечером. Второго дубля вчерашней вакханалии он однозначно не выдержал бы. Судя по тому, как солнечный свет, просачивающийся сквозь тонкий флёр органзы на окнах, уютно, словно свернувшийся калачиком дремлющий кот, устроился где-то у стоп офицера, тот предположил, что благополучно продрых до утра – солнце явственно карабкалось к зениту. И хорошо; он, по крайней мере, отлично выспался, и, хоть и чувствовал некоторую разбитость, единственным напоминанием о безумии, заставившем его мозг буквально сношаться с остальным организмом, являлась крепатура – тянущая, разламывающая мускулы паха, живота и бёдер боль. Правильная боль, как говорят спортсмены, такая, какая и должна возникать после долгих тренировок. Дело другое, что Винчестер отнюдь не бегом занимался и не штангу тягал. Ничего подобного он раньше не испытывал – очевидно потому, что раньше не пробовал справляться с выкручивающим суставы возбуждением в одиночку. Удивительно, но он, где-то в самом глубоком уголке души гордился собой. Ничто не мешало ему пойти по пути наименьшего сопротивления и решить проблему привычным способом – с помощью чьей-нибудь тугой задницы. В конце концов, Кастиэль неподдельно его выбесил, а по меркам Дина, к супружеской верности относящегося как к некому атавизму, это достаточный повод для присвоения «права налево». И, тем не менее, он смылся сюда, в безопасное убежище, предварительно предприняв максимум стараний для того, чтобы и при сильном желании не выбраться в манящий неоновыми огнями и доступным сексом город. Право, никогда ещё майор не чувствовал себя столь достойным Звезды героя, как сейчас.

Дин потёр лицо широкой, чуть влажной от пота ладонью и подался вверх, покидая смятую постель. Он вырубился прямо поверх покрывала, как был – в домашней, перепачканной бордовыми кляксами футболке и джинсах, основательно надавившим ему на талию. От резинки трусов на коже пропечаталась зудящая синеватая борозда, которую тянуло немедленно почесать, но Дин терпел – знал, что стоит поддаться сиюминутному порыву, кончится всё разодранными едва ли не до крови ссадинами. Офицер, тихо матерясь на производителей хр е новых «Hugo Boss», совершенно не разбирающихся в мужской анатомии, скинул раздражающие шмотки и нырнул под освежающий, восхитительно-прохладный душ. Упругие струи хлёстко стегали веснушчатые плечи, вода, оглаживая плавные, истинно аполлоновские изгибы, дарила клеткам заряд бодрости и энергии. Внимательный взгляд палой зелени скользнул по полочкам и, с инстинктивной неприязнью избегая Lacoste «Green Energy», зацепился за довольно старую, с полусмытой этикеткой бутылку Earth Lovers – приятный гель без запаха. Раньше, до Кастиэля, Дин предпочитал благоухать лишь двумя неповторимо сочетающимися друг с другом ароматами: лосьона для бритья и одеколона, и изменил своим привычкам только ради возлюбленного, но сегодня… Сегодня, как два года назад, Дин – из рефлекторной мести или из противоречия, принял решение презреть пристрастия Новака. Как ни крути, видеться с зарвавшимся партнёром Винчестер один чёрт не намеревался, а значит резкий, но ненавязчивый Ambre Topkapi, стоимостью в триста долларов за унцию, его нежного обоняния не коснётся.

Он небрежно провёл рукой по волосам, смахивая с чёлки прозрачные, поигрывающие сиянием капли и, обсушив тело, обмотал полотенце вокруг бёдер. Направился на кухню, мягко вдавил кнопку электрического чайника. Дождавшись, пока вода вскипит, вкинул в глиняную кружку две с половиной ложки растворимого кофе и, бросив пару кусков рафинада, с эйфоричным предвкушением глотнул чёрное, кое-как размешанное сусло. Горчащий напиток прокатился по языку, крепостью начисто выжигая вкусовые рецепторы, ухнул в желудок, распаляя в нем пожар. Дьявольщина, майор уже и забыл, когда наслаждался по-настоящему терпким вкусом – любовник следил за каждым вздохом Дина, трясясь от страха за его порядком пошатнувшееся здоровье… Нет, Дин понимал его. На месте Кастиэля поступал бы точно так же и никак иначе, но все-таки, как порой приятно упиваться добровольно отверженной свободой – импрессией, почти вытравленной из рассудка, вычеркнутой властной дланью искренней и долгосрочной привязанности. Винчестер внезапно залюбовался сугробами, выросшими во дворе за ночь – кипенно-белый снег в ослепительных лучах солнца поигрывал полным спектром красок, создавая у наблюдателя впечатление алмазных россыпей. Наверное, после полуночи начался буран, если пышные, как вата, шапки собрались и на крыше, и на капоте впопыхах брошенного водителем Grand Cherokee. Офицер с досадой подумал о том, что найти среди таких завалов брелок сигнализации окажется делом куда как более затруднительным, чем наивно мнилось вчера.

Дин покривился, будто попробовал щепотку хины. Помассировал подушечками пальцев переносицу, сдёрнул с себя отсыревшее полотенце и обнажённый, будто дитя леса, побрёл в гостиную. Опустился на диван, поставил полупустую чашку рядом. Оперся локтями на колени и неожиданно понуро повесил голову. Лицемерие никогда не числилось его сильной стороной. Когда-то он, кристально честный с друзьями и семьёй – за исключением табуированных, связанных, в частности, с эмоциональным состоянием тем – легко и талантливо обманывал себя. А ныне постиг, что попытки внушить гулко выстукивающему сердцу иллюзию умиротворения вряд ли увенчаются успехом. Он стремился занять внутренний диалог чем угодно, смотреть в какую угодно сторону, только бы не на каминную полку, украшенную обрамлённой серебряной рамкой фотографией, запечатлевшей заурядный для среднестатистического обывателя, но редкий персонально для Винчестера кадр: двое мужчин где-то на пикнике у озера. Один сосредоточенно накручивает леску спиннинга, а второй ловким ударом обуха небольшого топорика гуманно добивает свежевыловленного брасса. Момент поймал неугомонный Сэмми… как символично – в той поездке Дин с Касом впервые поцапались, и Кас тогда тоже безжалостно говорил то, что первое лезло на язык. Под рёбрами глухо скреблось что-то, омерзительное Винчестеру. Что-то, перемежающее вполне оправданный гнев и рокот уязвлённого достоинства. Что-то, безобразно тождественное обиде, классически несвойственной уверенному и надменному офицеру Федерального агентства – и он осязал подобное лишь единожды, многие годы назад, когда Джон застал старшего сына с любовником и, не пожелав ни выслушать, ни понять, вдалбливал ему в челюсть стальные кулаки.

Гнусно, но в данную минуту, пристально созерцая в длинном ворсе лежащей у камина, традиционной для охотничьих домиков шкуры тени прошлого, Дин расписывался под тем, что сам виноват в кипящем в его груди дерьме. Он опрометчиво уступил химерам, лживым фантомам, наплевал на шёпот здравого смысла, опрометью бросившись в казавшуюся такой подлинной сказку – и, с разбегу прыгнув на грабли, предсказуемо схлопотал по носу. Неудивительно, чёрт возьми, что он разочарован и оскорблён, ибо излишне резво предаваясь мечтам, рискуешь недооценить реальность… или переоценить того, на ком беспечно сосредотачиваешь центр существования. До Кастиэля он не любил, а потому не мог предугадать подводных камней, перманентно сопровождающих любые отношения. Дин, сцепив кисти в замок, закинул их на затылок, грезя столь нехитрым методом отвлечься от давящих на лоб сомнений, и тщетно вопрошал безмолвную вселенную о том, что ещё упустил. Где ошибся, когда напрасно утратил контроль над ситуацией. Сколько из того, что составляло суть его жизни, правдиво, а сколько – лишь плод воображения, утопичные надежды измученной одиночеством, истосковавшейся по тривиальному человеческому теплу души. Он пялился в одну точку, а фантазия рисовала ему догорающие и медленно распадающиеся прахом ангельские крылья. Дин глубоко и размеренно дышал, улавливая, как с каждым глотком кислорода в него змеёй вползает липкий страх – он физически ощущал, как слева, впиваясь в трепещущую мышцу, вонзаются истекающие ядом клыки. Проклятье… совсем недавно, в конце ноября, он всерьёз помышлял о том, чтобы открыться перед Кастиэлем. Рассказать ему о своих проблемах с психикой, об эффекте, накладываемом на его поведение изломанной личностью. О том, что психоаналитик для него – один из лучших и самых близких друзей. О том, о чем не рассказывал даже Эве: как бесконечно, смертельно он от этого устал. Праздничная предрождественская суета в его дерзкий план внесла значительные корректировки всего двумя словами: не теперь. Наверное, никогда.

Он вновь знакомился с забытыми опасениями. Перед глазами мутной реминисценцией вычерчивался образ Новака. Его высокие испанские скулы и тёмные, как смоль, волосы; баскская линия челюсти и упрямый подбородок с ямочкой; унаследованная от тулузских аристократов белая кожа и чётко очерченный контур губ – мягких, сочных, сладких. И ассоциативно всплывал вопрос: что сорвётся с них, когда Кастиэль в очередной раз откроет рот? Какие дичайшие обвинения родятся в затейливом лабиринте его извилин? Дин не знал, но заранее боялся. Воистину, чем ближе человека подпустишь, тем короче нож ему потребуется… и, проклятье, как непередаваемо сокрушительно Винчестер желал отмотать время назад, ко вторнику. Изменить что-нибудь. Переделать. Исправить, но не допускать конфликта, не позволить Кастиэлю произнести то, что проломило между ними отчуждение. Дин инстинктивно чувствовал, как оно ширится, раззявливая смрадную пасть. Как вакуумная пустота высасывает из его сердца удивительную для него самого нежность – её оказалось так необъятно много. С избытком. С излишком. Он ковырялся в себе, выискивал корни произошедшего в своём поведении. Неужели он так грандиозно обознался и, поспешив причислить Кастиэля к узкому кругу избранных, обласканных безграничным доверием, не различил в нем… чего? Что, во имя высших сил, заставило миролюбивого и уступчивого парня поливать человека, которого называл любимым, самой мерзкой и отвратительной грязью, что тот когда-либо слышал? Ни доносящиеся вслед шепотки о нестандартной ориентации, ни унизительно-лицемерное отношение коллег и начальства не ранили Дина столь метко и болезненно, как обыденная, по факту, бытовая ссора с партнёром. Внешняя агрессия, исходящая от ханжеского социума, воспринималась майором как досадная неприятность – потому что социум по определению для него не авторитет. Там, за чертой зоны комфорта, нет искренности, нет ничего, кроме условностей, стереотипов и предрассудков, и потому попытки найти там понимание смехотворны. Но внутри защищённого периметра, куда не допускаются пришлые и прогнившие, он надеялся обрести покой. И обретал, пока не полюбил.

Обстоятельства требовали какого-то решения, а он, пожалуй, впервые со смерти матери, был категорически не готов определиться и нести ответственность. Он не в состоянии расстаться с Кастиэлем, бог мой, он любит его до самоотречения. И он не в состоянии притворяться, что всё в порядке, и причины этого очевидны. Дин не привык подставлять правую щеку, не приучен кому бы то ни было давать второй шанс – и его реакционные механизмы вынуждали предпринимать меры по предотвращению посягательств на гордость и достоинство. Инициировать боевой режим и давить-давить-давить, вывернуть ситуацию наизнанку, загнать врага в угол и жестоко, без жалости добить. Он с трудом напоминал разгневанному, хищно рычащему в груди зверю, что ему не с кем сражаться. Он окончательно лишился возможности нападать. Он давно её лишился – в тот миг, когда, стискивая на горле испещрённые ожоговыми шрамами пальцы, смотрел в насыщенную свинцовую синь и, поддаваясь неведомой, влившейся откуда-то извне умиротворяющей силе, опустил занесённый для удара кулак. И с той секунды он лишь капитулировал: пядь за пядью терял подконтрольную территорию, метр за метром шагал в тупик, где встретился с противником наедине и проиграл, даже не начиная схватки. Кастиэль вырвал у него клыки, накинул на шею парфорс с поводком. Ослепил и оглушил его, отнял волю. Позволил Дину в сравнении познать целомудренное сияние подлинных эмоций, чтобы после воткнуть отравленный клинок в самый уязвимый кластер души. Рана пульсировала страданием и впрыскивала в вены токсин, антидота от которого нет. Дину осталось лишь сожалеть о собственной неосторожности и беситься от неспособности что-то изменить, потому что точку невозврата он давно миновал.

Вдруг его слуха достиг скрип сминаемых шинами заносов и сытое урчание двигателя приближающегося автомобиля – внедорожника, насколько мог судить неплохо соображающий в механике Винчестер. Он с недоумением встал, подошёл к окну и чуть отодвинул тонкую тюлевую занавеску. Увиденное майора не особенно порадовало: из салона Land Rover выпрыгнул и, смачно хлопнув водительской дверцей, поплёлся ко входу Адам. Дин досадливо покривился: он, невзирая на привязанность к братьям, пребывал в весьма дурном расположении духа, да и не ждал никого, но направился в спальню, накинуть что-нибудь более приличествующее приёму гостей, чем первозданная нагота – они с Адамом очень близки, но не настолько, чтобы спокойно реагировать на неглиже где-то за стенами сауны или служебной душевой. К тому времени, как он натянул на упругую задницу хипсы и влез в джинсы, Миллиган уже ввалился в холл и, по тому, как грозно тот топал, стряхивая с сапог снег, старший моментально догадался, что и у младшего с настроением не задалось. Не ошибся – стоило ему появиться в гостиной, как Адам накинулся на него с претензиями, крепко, как в драке, стискивая кулаки.

— Ты, мать твою, охренел совсем?! — рявкнул, по мнению Дина, необоснованно разозлённый уоррен-офицер вместо «здравствуй». — Какого дьявола мы с Сэмом тебя вторые сутки вызвонить не можем? Я в курсах, что ты у нас на весь свет обижен, но это, блядь, не повод заставлять нас дёргаться!

— У меня аккумулятор, наверное, разрядился, — ошарашенно протянул Дин, в замешательстве переминаясь с ноги на ногу.

Адам никогда не позволял себе повышать на Дина голос – уважал и чтил его не только как родственника, но и как человека. Он язвил, подкалывал, пропускал саркастично-ироничные шутки, не уступал, если Дину взбредало пободаться, и удар держал отлично. Но вот так, с порога, не объясняя причин? Нечисто что-то в Датском королевстве. Да и выглядел парень, если по совести, отвратительно. Помятый, уставший, невыспавшийся. Пил он вчера, что ли? Винчестер мгновенно осёкся – у АРИСП-отряда сегодня оперативное двадцатичетырёхчасовое дежурство, Адам в расположении части должен находиться. Одержимость Миллигана Федеральным агентством не уступала, а кое-где и била одержимость Дина: они оба не мыслили без службы существования, и у обоих на то имелись веские, связанные с отчим наследием резоны. Адам, как и Дин, продолжал офицерскую династию и вряд ли совершил бы нечто такое, что угрожало бы его карьере.

— Ты почему не на работе? — неодобрительно нахмурился Дин. Миллиган окинул его странным, с оттенком упрёка взглядом и едко усмехнулся.

— У меня смена в восемь закончилась, Эйнштейн, — парировал он и, скинув с плеч пуховик, двинулся на кухню. Приложил к боку чайника основательно замёрзшую ладонь, убеждаясь, что вода достаточно горячая и насыпал себе в кружку конскую дозу кофе. Долил кипятка. Отпил и повернулся к совершенно ошалевшему от удивления Дину. — Чего ты пялишься на меня так? — огрызнулся он в ответ на его красноречивую мимику.

— Адам, ты бухал? — с подозрением полюбопытствовал офицер. — Какая смена у тебя могла закончиться, если сутки сегодня…

— Вчера, идиот! — ощерился Адам. — Вчера! Я не спал ни минуты, потому что мелкий меня достал ныть: «где Дин, а вдруг с ним что-нибудь случилось?», — передразнил он Сэма, ещё с семи утра приступившего к промыванию его мозгов. Когда Сэмюэль начинал переживать за братьев, превращался в полномасштабное стихийное бедствие и настоящее испытание для психики. — Знай я, что ты тут прохлаждаешься – послал бы его, нахер, самого с тобой разбираться. Кирдец, Дин, наказываешь своего драгоценного любовника… — прищурился парень. — Имей совесть не впутывать семью! — безапелляционно припечатал он.

Дин на миг усомнился в том, что они оба не бредят. В конце концов, он с подобным не сталкивался – бывало, конечно, что в алкогольном загуле или, просидев над документами, он терял ощущение времени. Бывало, что вернувшись с манёвров или особенно выматывающих катастроф класса «J», он, не раздеваясь, валился на кровать и дрых сутки, не просыпаясь даже отлить. Но такое с ним случается впервые. Нехило же он во вторник вечером наглотался наркоты, если оклемался только к обеду четверга. Увлечённый глубоким изумлением, майор счёл нецелесообразным задавать глупые вопросы по поводу осведомлённости брата – не бином Ньютона. В среду семейство собиралось созвониться, чтобы расставить акценты по Рождеству, и, очевидно, не добившись от номера Дина ничего, кроме «аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети», Адам насел на Кастиэля. Наряду с досадой и раздражением в душе Винчестера шевельнулось… удовлетворение. Чёрт побери, приятно осознавать наличие в своей жизни тех, кому ты настолько дорог, что ни усталость, ни логика не становятся препятствием для тревоги.

— Завтракать будешь? — нейтрально поинтересовался Дин.

Брат поднял на него измотанный взор и кивнул – ел он в последний раз ещё в части, перехватил кусок пиццы. Дин открыл холодильник, вынул с полок шесть яиц и пачку пастеризованного молока для омлета. В коттедже не хранили скоропортящиеся продукты – раз в две недели сюда обязательно кто-нибудь заезжал проверить проводку и водопровод, но на частые посещения раньше времени не хватало. Только теперь, когда Дин в запасе, тут собирается вся семья – с партнёрами и возлюбленными – на пикники. Ему сложно отказать. И Адам, и Сэм знали, что старший найдёт способ вернуться в агентство, а не найдёт – выберет другой род деятельности, где, как и прежде, будет пропадать с рассвета до заката. По кухне поплыл аромат приправ – что-то пряное и уютное. Готовить Винчестер всегда умел – юность обязала заботиться о себе и о Сэмми.

— Прости, Адам, — попросил майор, ставя на стол внушительный неглубокий сотейник, распространяющий столь волнующий голодный желудок аромат. — Я и не знал, что проспал больше суток.

— Что, — саркастично хмыкнул Миллиган. — Утешал разбитое сердце в компании доброго дядюшки Jamison-а? — с издёвкой ухмыльнулся он, продолжая злиться.

— Я не пил, — угрюмо буркнул Дин, раскладывая приборы.

— Проклятье, да как не пил-то?! — не поверил Адам, с негодованием подскакивая с табурета. Его бесил лишь факт того, что Дин пытается ему лгать, да ещё и по столь ничтожному поводу. Ладно, повздорил с партнёром, накосячил, устроил близким корриду – признайся, что виноват, и прими заслуженное «по шее». Но врать? Уоррен-офицер и не предполагал, что когда-нибудь так разочаруется в старшем брате. — Нахрен ты меня морочишь?..

— Блядь! — рыкнул Винчестер, швырнув чистое блюдо, в которое собирался нарезать салат, в раковину. Посудина, соприкоснувшись с хромированной сталью, с мерзким звоном взорвалась крупными осколками. — Порвало меня на фашистскую свастику! — с экспрессией признался Дин, яростным взглядом высверливая в собеседнике причудливые узоры. — Я во вторник наркоты обожрался и дрых без задних ног. Тебе в подробностях рассказать, как меня по койке вертело или не надо?! — ядовито процедил он, шагнув к помрачневшему Адаму, словно намереваясь ему хорошенько вмазать.

— О какой наркоте речь? — негромко спросил парень, моментально остывая.

— Ты мне мать, что ли, чтобы я перед тобой отчитывался?! — в бешенстве отбрил майор.

— Дин…

— Вы поочешуели с Сэмом на пару, как посмотрю, — отмахнулся Винчестер, зверея по секундам. — Какого чёрта вы суётесь в мою жизнь, как будто она долбаный проходной двор?! — сорвался он на хлёсткий, как пощёчина, крик. — Ни минуты нет, чтобы или ты, или мелкий не сочли своим грёбаным долгом учить меня, как родину любить. Да я самостоятельным был, когда вы оба до метра с кепкой в прыжке не доросли, молокососы! — сочно припечатал Дин. — Мало меня дома в голову трахают – вы ещё специалистов по моей психике из себя корчите. Идите вы строем по минному полю нахер все!

— Дин, угомонись.

Адам отступил назад и вскинул ладони в примирительном жесте, параллельно стараясь выглядеть не очень шокированным. Он неоднократно становился свидетелем того, как Дин, облачённый офицерским званием и ответственностью старшины звена АРИСП, распекает проштрафившихся подчинённых или выколачивает дерьмо из разного рода дерзких ублюдков. Он прекрасно осведомлён о том, что Дин вспыльчив и легко набирает обороты. Но никогда прежде он не сталкивался с настолько чистой, пульсирующей агрессией в свою или Сэма сторону – Дин защищал и оберегал своих братьев, заботился о них, невзирая на конфликты и разногласия: пару-тройку раз и Сэмюэлю, и Адаму всерьёз доставалось на орехи; бьёт старший прицельно и болезненно. Но с кем подобного не случалось? Они не гламурные барышни, отношения выясняют площадной бранью и кулаками. А сейчас… Дин, вопреки дарованной по праву старшинства привилегии, не стал метелить зарвавшегося младшего. Он говорил. Кричал. Изливал резкие, режущие по нервам слова и оскорбления, выплёскивал из себя накопившуюся усталость и ненависть, вынуждая Адама лихорадочно соображать, кого так неистово ненавидит Дин, и откуда в нём столько фанатичной лютости.

— Я не хотел заставлять тебя оправдываться, — уоррен-офицер нахмурился и опустился на стул. — Мы с Сэмом потеряли тебя…

— Мне сколько лет, по-вашему?! — огрызнулся Дин.

— Не имеет значения, сколько тебе лет, — упрямо возразил Адам, решив во что бы то ни стало выговориться и донести до Дина свою точку зрения. — Ты не понимаешь, что мы волнуемся за тебя. Дин, ты задумывался вообще над тем, как важен нам – мне и Сэму? Ты – единственный, кто нас с ним объединяет…

— Чушь! — растерялся Винчестер.

— Не сомневаюсь, что для тебя это чушь, но факт остаётся фактом – общего у нас только привязанность к тебе. Твои проблемы автоматически становятся нашими, хочешь ты или нет, — парень, осязая сгущающуюся в комнате неловкость, замолчал и шмыгнул носом. Они никогда не обсуждали тему семейных взаимоотношений, никогда в открытую, без обиняков и условностей, не выражали свои эмоции. Вероятно, именно привитая обществом косность и известная доля брутального шовинизма и довели ситуацию до того, что Дин слетел с катушек и просто отправил родных с их тревогами в немудрящее турне. — Твои проблемы… — он перевёл блуждающий по интерьеру взгляд на майора и смотрел ему в глаза, не оставляя места недомолвкам и двусмысленности. — Автоматически становятся персонально моими. Я озвучу тебе то, что считаю правильным, а там можешь меня поколотить и послать, — он глубоко вдохнул и продолжил: — Ты трепетно относишься к отцу, но…

— Адам… — с угрозой произнёс Дин. — Остановись. Не желаю ничего слышать об отце.

— Но я, тем не менее, закончу. Папа остался в моей памяти человеком, иногда проводившим со мной время на стадионе, и пару раз в два-три месяца запиравшимся с матерью на кухне, чтобы поругаться – из-за меня или нет, плевать я хотел, суть в том, что они орали друг на друга. А после папа уезжал, потрепав меня по щеке на прощанье. Мать я едва ли видел, она вкалывала, как проклятая – Джон помогал ей, но Кейт, наверное, так убегала от реальности, — с досадой покривился Миллиган. — И… у меня семья появилась ровно в тот вечер, когда мы с тобой впервые напились. Просекаешь? У меня больше никого нет, и потому, когда я узнаю, что ты расхлестался с тем… — он замялся, подбирая максимально доходчивое и несопливое определение, — кем очень дорожишь, а после пропадаешь, не отвечая на звонки, я дёргаюсь. Как и ты бы дёргался! — парень притих и отвернулся к окну, созерцая занесённый снегом двор и окружающие хижину угодья так увлечённо, словно зрил там нечто необычное.

Майор стушевался и не нашёлся с ответом. Свёл брови, прикусил нижнюю губу, как всегда, обнаруживая, что загнан в тупик. Во рту внезапно пересохло – он отмер и, тщательно избегая усыпавших пол осколков, плеснул в высокий стакан воды из-под крана. В три глотка выпил. Своим искренней и пылкой отповедью Миллиган обезоружил его, заставил ядовитый, распространяющий токсичные пары коктейль, разъедающий сердце, раствориться и растечься по венам, а на смену яреющей злости в душу вползло смятение, граничащее с дискомфортной застенчивостью. Да, дьявольщина, и слепому заметно, что в воспитании Адама Джон Винчестер принимал участие сугубо номинально, и отрава его холодности внебрачного сына не коснулась. Дин и Сэм превратились в категоричные полюса личности погибшего майора: Дин слишком замкнутый и отстранённый, Сэм слишком экспансивный и патетичный – чисто по-человечески, они редко находили общий язык. Или Сэм уступал, с кристальной ясностью вникая в бесплодность попыток достучаться до Дина, или Дин шёл на поводу у Сэма, лишь бы тот отвязался, а напряжение нагнеталось с каждым проведённым бок о бок годом, и они, по совести, элементарно отдалялись друг от друга. Адам сгладил углы, позволив старшему наслаждаться взаимопониманием, а младшему обрести поддержку. И Дин никогда до этого момента не задумывался, действительно, чего ему стоит подобная уникальная… «универсальность».

Винчестер тяжело выдохнул и, шагнув к столу, несмело протянул руку, сам не догадываясь, что конкретно намеревается сделать. Легко опустил ладонь на затянутое форменной, с логотипом ФА футболкой плечо и, слегка прихлопнув, тихо велел:

— Ешь.

— А ты? — немедленно встрепенулся Адам, глядя на него снизу вверх.

— Мобильник на зарядку поставлю и вернусь, — пообещал Дин.

Он ретировался в спальню. Не удалился, не ушёл, а едва ли не дал стрекача, перепугавшись чрезмерно откровенной, обжигающей непритворной прямолинейностью атмосферы, и не тяготился за свой страх ни виной, ни стыдом. Ему, приученному к обособленности и глухой обороне, простительно. Дин отвлёкся за поиски зарядного устройства, перерыл все шкафчики и полки, а найдя хитрющий девайс, вечно норовящий спрятаться в самый труднодоступный уголок, воткнул штекер в порт. Немного повременил, терпеливо позволяя сдохшему аккумулятору подпитаться, вдавил подушечку большого пальца в клавишу с изображением красной телефонной трубки. Сотовый подмигнул экраном, огласил комнату заставочной мелодией Nokia и разразился надрывным писком, сигналящим о куче входящих sms. Дин, скользнув ленивым взглядом по первому в списке, вышел в меню и безжалостно удалил все поступившие за последние полтора суток сообщения. Он и без нудного последовательного чтения легко предвидел их содержание: «прости», «где ты», «срочно набери». Сеть равнодушно сообщила абоненту о свыше четырёх десятков пропущенных звонков – несколько от братьев, один от Эвы и тридцать девять от Кастиэля. Где-то на периферии сознания всплыла и захлебнулась в гомоне внутреннего диалога прохладная, не пробуждающая никаких эмоций мысль о том, что Новак, очевидно, тревожился и волновался после его ухода, раз обрывал линию с часу ночи среды до семи утра четверга. Майор не желал ни проучить, ни мстить, ни утешать дерзкого до нахальности партнёра… как не желал и доставлять ему проблем на службе. Винчестер знал наверняка, что тот – ведомый раскаянием или адреналином – вряд ли нормально спал со вторника, а значит, Нитро определил Каса в тыл. Такими темпами его, недолго заморачиваясь, вытолкают из АРИСП. Чёрт побери, в понедельник Дин бы первый ухватился за эту перспективу…

Дин с сомнением изучал данные контакта под лаконичной подписью «Малой». Уложив Nokia на левую ладонь, пальцами правой поглаживал шероховатые кнопки, с трудом осязая жестковатыми, покрытыми мозолями кончиками сбитые щербинки и выпуклые позиционирующие точки для слепой печати. Некстати припомнил, как Эштон когда-то давно объяснял, что на некоторые клавиатуры специально наносится несколько букв из алфавита Брайля – для слабовидящих и утративших зрение пользователей. У матери Лорелай Фитцджеральд такой аппарат – громоздкий и тяжёлый. Наверное, меланхоличный сплин, поселившийся под рёбрами офицера, вынуждал его обращаться к лицам друзей, особенно тех, с кем он полгода, а то и больше, не пересекался. Указательный раздражённо ткнул в полустёртый зелёный символ и переместился вправо, активируя громкую связь. Через три гудка, когда мужчина намеревался завершить вызов, динамик передал щелчок соединения и сонное:

— Новак.

— Это я, — коротко поприветствовал Дин. — Жив, здоров, в Сассексе, — отрапортовал он рублено и чётко, словно в кабинете высшего командного состава. — В субботу заберу тебя с дежурства. Пока… — попрощался майор, но сбросить беседу не успел.

— Дин, — беспомощно протянул капрал. — Прости меня.

Повисла долгая, минут на семь тишина, в течение которых Винчестер, скользя пустым взглядом по мебели, пару раз раскрывал и вновь закрывал рот, ловя слова, готовые слететь с уст. Ничего толкового на ум один хрен не лезло, только какие-то глупые, со смытыми очертаниями, непонятные ему самому претензии и упрёки, неспособные ничего изменить или исправить. Кастиэль молчал, не осмеливаясь добавлять что-то к робкой, вымученной мольбе – страшился обесценить её. А Дин, так и не подобрав достойного или просто внятного ответа, вымолвил:

— Выспись перед сменой, выходные будут долгими.

— А… до субботы ты домой не вернёшься? — еле слышно пролепетал Новак. В его мелодичный, ласкающий тенор, обычно чистый и преисполненный тепла, влились оттенки горечи, густо замешанной на тоске. — Я сожалею, Дин, — о мембрану фонил длинный выдох. — Мне очень не хватает тебя.

— Мне тоже, — с внезапно всколыхнувшейся, плохо скрытой злостью проронил офицер. — Но я просто не хочу тебя видеть.

Он отключился и с яростью отшвырнул мобильный куда-то в стену – несильно, вроде, однако по экрану и без того старенькой техники немедленно расползлись сине-красные пиксели. Дин смотрел на расколоченный телефон, но как сквозь него. Сквозь чёрный пластиковый корпус и микросхемы, сквозь деревянные волокна красивого, аккуратно уложенного паркета. Сквозь толщу земли точно в пустоту вакуумного, стылого subzero космоса. Он оцепенел, в мгновение ока превращаясь в мёртвую мраморную статую, и лишь мерно вздымающаяся глотками кислорода грудь доказала бы случайному зрителю, что перед ним – живое существо. Человек, лелеющий рану в солнечном сплетении, нанесённую ему жестоким, беспечным, не исключено, что отчаянно-невольным поведением возлюбленного. Обидно, что в случае с сакральными чувствами понятие «непредумышленное убийство» нерелевантно, и за отсутствие интенций срок наказания не смягчают.

Дин на мгновение зажмурился, пробормотал что-то нецензурно-ругательное и, поднявшись, потопал к громоздкому комоду, где хранились за ненадобностью сосланные в загородный дом вещи. Выбрав из спутанного комка широкие трикотажные штаны и благоухающую свежестью белую тенниску, когда-то отвергнутую им из-за небольшого кофейного пятна на рукаве, он переоделся и направился на кухню. Дел у майора невпроворот: необходимо вытащить из шкафчиков и помыть посуду, которая потребуется для праздничного ужина, привести в порядок дом – пропылесосить, застелить чистым бельём кровати, постирать шторы. Снять пыль с труднодоступных и потому игнорируемых в течение года мест. Выбрать в угодьях пышную ель и украсить её игрушками. Предполагалось, что организацией рождественского торжества они займутся на пару с Новаком… Не срослось. Несомненный повод для того, чтобы обзвонить приглашённых гостей и отказаться от хлопотной пирушки, конечно, но Винчестер не желал портить настроение Сэмюэлю и особенно Адаму. Миллиган собирался привезти и познакомить наконец с семьёй Лолу – насколько посвящён Дин, они давно, около полутора лет встречаются, и лишь природная неторопливость и осторожность Глобуса не позволяла ему решиться на какие-то кардинальные перемены в личной жизни. А старший, как ему и положено по статусу, жаждал убедиться, что брат выбрал достойную женщину – Дин не ханжа и не стремился соваться к нему под одеяло, а лишь хотел счастья тому, кого любил. Так что невзирая на пертурбации, коснувшиеся его бытности, Дин не намеревался отказываться от приятной компании и вкусной еды. Более того, он осязал, как в нем нарастает острая, непреодолимая потребность в обществе Гэбриэля – Энджелс, вопреки напускной легкомысленности, вдумчивый и мудрый мужик. Беседовать с ним, перемежающим серьёзные темы глупейшими шутками, настоящее удовольствие.

Шагнув в комнату, офицер собирался было что-то спросить, но осёкся, в тревоге изучая Миллигана, замершего за столом в какой-то нелепой позе. Приблизившись, Дин понял, что вымотанный долгим дежурством и поездкой до Сассекса Адам уснул. В одежде, в совершенно непредназначенном для отдыха положении, на неудобном стуле, ткнувшись носом в локоть. С минуту посомневавшись, Дин потрепал брата по плечу и, выдернув его из сладких объятий дрёмы, отвёл, подталкивая в спину, до постели на первом этаже. Наспех, пока парень сбрасывал с себя душные шмотки, стянул покрывало и с изумляющей для его замкнутой натуры заботой взбил подушку. Аккуратно притворив за собой дверь, вернулся к усеянной битым стеклом раковине. Он, не вникая в истоки своего поведения, инстинктивно заставил себя переключиться на хозяйство: когда голова забита напрасными мыслями, лучше заняться чем-нибудь полезным и кропотливым, чтобы не сойти с ума от бесплодной интроспекции. Примитивный пораженческий эскапизм, позорная попытка пожертвовать высшими когнитивными процессами в угоду элементарному душевному отупению, и удалась она Дину с явственным трудом – миллионы лет эволюции, выжигающие в полушариях сложные лабиринты извилин, стойко сопротивлялись кустарной анестезии. Несколько раз он порезался в унисон всплывающему, царапающему по рёбрам образу Кастиэля, услышавшего от него жестокое диссонансное «не хочу тебя видеть». Неоднократно в груди глухо ворочался мерзкий шероховатый комок отвращения – он, в бессилии раздражаясь, покорялся метанойе, принимаясь ковыряться в прошлом. Вопрошал, имел ли право быть столь резким, и злился из-за того, что вновь и вновь пытался во всём обвинить себя. Он стискивал зубы, прикрикивая на истекающее тоской и одиночеством сердце; гнал резонирующее эхом о стенки черепной коробки «прости». Он принуждал руки повторять нудно-однообразные движения, отмывая кастрюльки, сковородки, бокалы и тарелки; сосредотачивался на скрупулёзном оттирании подоконников и полок, непритворным насилием выворачивая строптивый внутренний диалог в более конструктивное русло. И, когда внезапно остановился, выронив влажную тряпку, осознал, что, утонув в абсансе, до блеска наполировал все поверхности в хижине и избавился от мусора на ковролине с помощью обычного веника, от черенка которого на фалангах остались волдыри мозолей.

В десятом часу вечера из спальни выпал незамедлительно ошалевший Адам и, окинув сияющую девственной чистотой гостиную подозрительным, с оттенком шока и немотивированного гнева взором, осторожно, вкрадчивыми пружинистыми шагами подошёл к взмыленному, сидящему в позе роденовского «Мыслителя» брату. Выглядел он жутковато: лоб и виски покрыты крошечным бисером соли, от пота слипшаяся беспорядочными прядями чёлка, утомлённо дрожащие кончики пальцев и мокрая от ворота и до пупка рубашка. Абсолютное отсутствие мимики. Пустые глаза – майор пристально созерцал некую точку на стене, заметную исключительно ему одному. Созерцал увлечённо и параллельно тому безразлично; и Адаму мнилось, что он отчётливо зрит, как вокруг Дина пульсирует плотный кокон эмфатичной обсессии. Уоррен-офицер безотчётно поёжился и встал напротив Винчестера, привлекая внимание, но Дин, лишившийся корректного восприятия, уничтоженного точно направленной имплозие