 |
Речевые жанры и адресованная речь
|
|
|
|
Речевые жанры и адресованная речь
Проблема адресата стихотворения как высказывания была осознана самим поэтами прежде, чем об этом заговорили теоретики литературы. О. Мандельштам в статье «О собеседнике», задаваясь вопросом, «с кем же говорит поэт? », сравнивал стихотворение с письмом мореплавателя, «запечатанным в бутылку» и «брошенным в воду океана»: «Письмо, равно и стихотворение, ни к кому в частности определенно не адресованы. Тем не менее оба имеют адресата: письмо – того, кто случайно заметил бутылку в песке, стихотворение - " читателя в потомстве" »[100]. А в заключительных строчках статьи он уточняет: «…Если отдельные стихотворения (в форме посланий или посвящений) и могут обращаться к конкретным лицам, поэзия, как целое, всегда направляется к более или менее далекому, неизвестному адресату, в существовании которого поэт не может сомневаться, не усумнившись в себе»[101].
Иными словами, понять стихотворение, значит, помимо всего прочего, определить его адресата. Кто собеседник лирического «я» - только ли «читатель в потомстве» или, может быть, конкретный человек, а то и определенный текст, к которому обращено стихотворение?
В современной науке о поэтическом языке различаются внешний и внутренний адресаты лирического текста: к внешнему адресату направлено «сообщение в целом», внутренний адресат непосредственно включается в структуру сообщения[102].
Методика анализа
Проанализируем композиционно-речевое единство стихотворения О. Мандельштама, «Кому зима – арак и пунш голубоглазый…» (1922), опираясь на категории лирического субъекта, адресата сообщения, словарь текста и последовательность тематического развития.
|
|
|
Кому зима – арак и пунш голубоглазый,
Кому – душистое с корицею вино,
Кому – жестоких звезд соленые приказы
В избушку дымную перенести дано.
Немного теплого куриного помета
И бестолкового овечьего тепла;
Я все отдам за жизнь – мне так нужна забота –
И спичка серная меня б согреть могла.
Взгляни: в моей руке лишь глиняная крынка,
И верещанье звезд щекочет слабый слух,
Но желтизну травы и теплоту суглинка
Нельзя не полюбить сквозь этот жалкий пух.
Тихонько гладить шерсть и ворошить солому,
Как яблоня зимой, в рогоже голодать,
Тянуться с нежностью бессмысленно к чужому,
И шарить в пустоте, и терпеливо ждать.
Пусть люди темные[103] торопятся по снегу
Отарою овец и хрупкий наст скрипит,
Кому зима – полынь и горький дым к ночлегу,
Кому – крутая соль торжественных обид.
О, если бы поднять фонарь на длинной палке,
С собакой впереди идти под солью звезд,
И с петухом в горшке прийти на двор к гадалке.
А белый, белый снег до боли очи ест.
В первой строфе полемически, с помощью конструкции кому – кому, сопоставлены две личностные позиции. Одна из них выражена словами-сигналами, связанными с традициями «легкой», эпикурейской, застольной поэзии XVIII – начала XIX в. (арак и пунш голубоглазый, душистое с корицею вино), вторая – словами, соединяющими на первый взгляд предельно далекие сферы бытия: космос (жестоких звезд соленые приказы) и простой земной, почти «до-культурный» или «вне-культурный» обиход (избушка дымная). Лишь во второй строфе, где впервые появляется авторское я, становится ясно, что эпикурейство – характеристика адресата полемики. К нему же обращается автор и в третьей строфе (Взгляни: в моей руке лишь глиняная крынка), противопоставляя «пуншу» и «душистому вину» крынку с молоком. Для самого же лирического субъекта «своим» оказывается мир простого общечеловеческого жизнеустройства, в который он погружается, отталкиваясь от бездумного эпикурейского упоения жизнью.
|
|
|
Предметный мир стихотворения определяется тем, что сам Мандельштам называл «утварью», - первоосновой всякого человеческого существования (избушка, куриный помет, отары овец, глиняная крынка, трава, суглинок, пух, шерсть, солома, яблоня, рогожа, фонарь, петух, горшок, собака, дым). При этом приобщение к этому простому и бедному быту (ср.: немного, лишь, слабый, жалкий, голодать) становится для человека условием постижения глубинных законов бытия в их изначальной двойственности. Космос в стихотворении жесток, но не безразличен к человеку, и лирический субъект по отношению к звездам находится в позиции заинтересованного собеседника: он слушает их верещанье и соленые приказы. Эпитет соленый несет в себе по меньшей мере двоякий смысл: это и зрительный образ звезд на небосклоне, сопоставленный с рассыпанной солью (ср.: под солью звезд), и одновременно воплощение горечи и драматичности взаимоотношений человека с тайнами мироздания. Крутая соль торжественных обид – своего рода человеческий ответ на жестоких звезд соленые приказы; так реализуются и прямое, и переносное значение этого прилагательного. Приобщаясь к космосу, человек приобщается и к земле, с которой в тексте связано не только семантическое поле «бедность», но и темы «тепло» и «любовь» (теплого куриного помета, овечьего тепла, и спичка серная меня б согреть могла, теплоту суглинка, нельзя не полюбить, гладить шерсть, тянуться с нежностью).
В пятой строфе та же сопоставительная конструкция (кому – кому) задает новую и уже итоговую для текста конфликтную ситуацию, где люди темные, незаметно отождествленные с отарою овец, соединены с атрибутами полынь и горький дым к ночлегу, т. е. целиком остаются в пределах непросветленного быта, а лирический субъект оказывается на более высокой ступени познания мира, непосредственно общаясь с космическими глубинами бытия.
Смысл этого конфликта проясняется и одновременно углубляется в шестой строфе: темным людям противопоставляется шествие с фонарем на длинной палке, с петухом в горшке, в котором угадываются элементы рождественского шествия волхвов и святочного гадания с петухом. Иными словами, весь предметный мир стихотворения, слова, связанные с семантикой «хлева» - помет, шерсть, овцы, солома, тепло, а также «зимы» - зима, зимой, по снегу, белый снег, - выявляет и мифологическую тему рождественских яслей, из глубин «до-культурного» быта рождается человеческая культура, соединенная с именем Христа.
|
|
|
Роль поэта – лирического субъекта – в переходной ситуации отождествляется с пророческой, а глубинной темой этого сложного стихотворения оказывается определение поэтического призвания как приобщения к первоосновам человеческого бытия. Отметим все же, что эта роль не столько декларируется, сколько мыслится как идеальная, но в реальности неотделимая от боли и страдания. В заключительных строках поэт вновь стоит лицом к лицу с жестокостью бытия ( А белый, белый снег до боли очи ест).
Как и во всех предыдущих главах, стихотворение проанализировано исходя из его внутренней, и только внутренней композиционно-речевой целостности, и с точки зрения внутренних адресатов авторской полемики. Однако этот текст имеет и совершенно конкретного внешнего адресата, без учета которого ряд смысловых элементов текста остается непроясненным. Имеется в виду стихотворение И. И. Дмитриева, написанное в 1795 г., «Други! время скоротечно», которое лежит в русле традиций легкой эпикурейской поэзии:
Други, время скоротечно,
И не видишь, как летит!
Молодыми быть не вечно,
Старость вмиг нас посетит.
Что же делать? так и быть,
В ожиданьи будем пить.
Пусть арак ума прибавит
Между нас у остряков!
Он сердца зато заставит
Говорить без колких слов.
Лучший способ дружно жить —
|
|
|
Меньше врать, а больше пить.
Посмотрите, как уныла
Вся природа на земли:
Осень рощи обнажила:
Ах! и розы отцвели.
Как же грусть нам усладить?
Чаще пунш с араком пить.
О, арак, арак чудесный!
Ты весну нам возвратил;
Ты согрел, как май прелестный,
Щеки розами покрыл.
Как же нам тебя почтить?
Вдвое, втрое больше пить.
То, что текст Мандельштама обращен именно к этому стихотворению Дмитриева, становится совершенно очевидным в третьей строфе, где заключительная строчка – Чаще пунш с араком пить - и рождает полемический отклик, с которого начинается стихотворение «Кому зима – арак и пунш голубоглазый…»[104]. Мотив увядания природы у Дмитриева (Посмотрите, как уныла / Вся природа на земли) соотносится со сквозной темой зимы в стихотворении Мандельштама. Конкретизация внешнего адресата позволяет не просто констатировать полемический выпад против эпикурейства как жизненной позиции, но и уяснить реальный смысл этого противопоставления.
Лирический субъект стихотворения И. Дмитриева стремится избежать соприкосновения с трагическими сторонами человеческого бытия, будь это старость (Молодыми быть не вечно, / Старость вмиг нас посетит) или увядание природы. Характерно, что в предметно-понятийном мире этого стихотворения зима как бы «пропущена» - герой отказывается ее замечать, - и сразу же после осеннего пейзажа в третьей строфе четвертая строфа вводит тему искусственного возвращения весны (О, арак, арак чудесный! / Ты весну нам возвратил), абсолютной ценностью признано самодовлеющее изысканное наслаждение, позволяющее забыть о невзгодах (Как же нам тебя почтить? / Вдвое, втрое больше пить).
В стихотворении «Кому зима – арак и пунш голубоглазый…», напротив, господствует именно мотив зимы, а позиция героя – не уход от жизненного драматизма, а приобщение к природным и общечеловеческим первоосновам бытия. У Мандельштама речь идет не о грусти и усладе, а об абсолютной ценности жизни вообще – по отношению к небытию (Я все отдам за жизнь – мне так нужна забота), о поисках любви и тепла не вне , а внутри бедного и простого мира (ср.: Ты согрел, как май прелестный, - И спичка серная меня б согреть могла; Посмотрите, как уныла / Вся природа на земли - Взгляни – в моей руке лишь глиняная крынка < …> Но желтизну травы и теплоту суглинка / Нельзя не полюбить…).
«Зеркальным» ответом внешнему адресату кажется и строфика стихотворения Мандельштама: в обоих текстах 24 строки. Но у Дмитриева – четыре шестистишия, а у Мандельштама – шесть четверостиший. Наконец, соотнесение с текстом XVIII в. позволяет семантизировать размер стихотворения Мандельштама: в нем не повторяется размер стихотворения И. Дмитриева[105], но шестистопный ямб отсылает именно к поэтической культуре XVIII в., когда этот размер был одним из наиболее употребительных. Правомерность этой гипотезы подтверждается как объективными данными стиховедения, так и высказываниями самого поэта. М. Л. Гаспаров отмечает ведущую роль шестистопного ямба в XVIII в. и резкое падение его употребительности уже в эпоху Пушкина и Жуковского[106]. В статье же Мандельштама «Заметки о Шенье» утверждается, что поэтическая культура XVIII в. находит свое воплощение в александрийском стихе (разновидность шестистопного ямба с цезурой и парной рифмовкой). В той же статье он мимоходом касается и эпикурейства XVIII в., называя его «олимпийством вельмож и бар»[107]. Некоторым откликом на поэтическую традицию XVIII в. выглядит и архаизированное произношение звезд вместо звёзд, в последней строфе поддержанное рифмой звезд – ест.
|
|
|
Сопоставление стихотворения Мандельштама с внешним адресатом выявляет одну из глубинных его тем: диалог разных культур («докультурная» архаика – раннее христианство - XVIII в. – современность), проявление культурной памяти в простых и вечных предметах (утвари), проблема культурного самоопределения личности в атмосфере мирового неблагополучия.
|
|
|
