Роль криминологической теории

 

В ряду социальных наук криминология занимает особое положение. Объектом ее изучения является то, что господствующим правом и моралью рассматривается как отрицательное, опасное, вредное. Криминология должна изучать, описывать и объяснять то, что признается крайне нежелательным для данного общества, что говорит о его недостатках, отрицательных чертах. В определенных социальных условиях возникает в связи с этим коллизия между тем, что желательно, что должно быть, с одной стороны, и тем, что существует на самом деле, — с другой.

 

Отсюда возникает и дилемма: либо направлять усилия теоретического мышления в сторону отыскания того, что соответствует желаемому, провоз­глашаемому, устраняя тем самым из рас­смотрения все, что этому противоре­чит, либо направлять острие критическо­го анализа и познания на объектив­ную реальность, какова бы она ни была. В первом случае отмеченное проти­воречие снимается лишь мнимо, в теорети­ческом воображении, во втором — появляется возможность реального его преодоления путем преобразования социальной действительности.

Для криминологической теории картина усложняется тем существен­ным обстоятельством, что в обществе, разделенном на антагонистические классы, часто то, что желательно для господствующего класса, нежелатель­но, а подчас и гибельно для общества в целом. В такой ситуации криминоло­гия встает перед выбором: либо служить делу оправдания существующих по­рядков, каковыми бы они ни были, быть орудием их апологии, либо, напро­тив, стать одним из средств социальной критики, внести свой вклад в дело развития и прогрессивного переустройства общества.

Социальные функции криминологической теории зависят прежде всего от конкретных исторических условий развития общества, социального бытия индивидов, классового характера общества, его политической структуры, господствующей идеологии, морали и права и непосредственно от связанных с ними специфических закономерностей логико-познавательного, гносеоло­гического характера. История общества и криминология, ее познавательные проблемы тесно связаны между собой; как тесно связаны между собой логи­ка событий (логика истории) и логика идей (логика науки). Разумеется, связь эта не лежит на поверхности и вскрытие ее — одна из существенных научно-теоретических проблем.

Во всех ли случаях и всякое ли общество хочет услышать о себе прав­ду? Во всех ли случаях и в каком объеме сама криминология в состоянии по­знать и сообщить ее? История развития криминологических теорий, рассмот­ренная в тесной связи с соответствующей этим теориям социальной практи­кой, позволяет сделать некоторые выводы. Опыт истории и здесь подтвер­ждает известную марксистскую истину о том, что передовые, про­грессивные классы общества, выражая в рамках классовой идеологии объек­тивные зако­номерности исторического развития и будучи заинтересованы в период сво­его подъема в критическом осмыслении социальной реальности, решительно отбрасывают в этот период устаревшие идеи, развенчивают мифы уходящей эпохи, и в том числе мифы о преступности и преступниках. Исчерпав свою прогрессивную роль, господствующие классы антагонистиче­ского общества затем, в свою очередь, отходят, от реальности, место крити­ков занимают апо­логеты, и новые мифы вновь застилают истину.

Лишь идеология пролетариата как единственного последовательно ре­волюционного класса, нашедшая свое научное воплощение в историческом и диалектическом материализме, создает прочную

 

теоретическую основу для постоянного адекватного постижения социальных процессов и явлений. Социально-критическая функция криминологии в усло­виях социалистиче­ского общества воплощается в принципиальном раскры­тии тех реальных социальных противоречий неантагонистического характе­ра, которые связаны с существованием преступности. «В социалистическом обществе, которое преодолело антагонистическую форму исторического про­гресса, социальная организация открывает практически безграничные про­сторы для нравственного совершенствования и творчества людей. Конечно, поскольку здесь имеют место неантагонистические противоречия различных видов и уровней, перед социализмом также стоит проблема критического отношения к социальной практике»[440].

Указанные положения приобретают своеобразные особенности в сфере познавательных закономерностей криминологии. Делая объектом своего изу­чения преступление и преступников, эта наука не просто исследует (выявля­ет, описывает, анализирует) определенные факты и явления, а, будучи наукой о преступности, заносит объекты своего изучения в социально негативную (отрицательную, порицаемую) категорию, т.е. оценивает их. На этом пути криминологию подстерегают многие логико-познавательные опасности, под­час неосознаваемые заблуждения, способные притупить и даже исказить ее подлинную социально-критическую направленность. Часть из таких искаже­ний связана с познавательной, а часть — с оценочной функцией криминоло­гического знания.

Криминология познает объективную действительность, социальную ре­альность. «Вопрос о фактах действительности, о принципах их фиксирова­ния, отбора и анализа принадлежит к числу фундаментальных вопросов ме­тодологии науки. Факты действительности — это та объективная основа, которую отражают факты науки»[441].

При всем разнообразии характеристик социальной среды три вида объ­ектов обращают на себя внимание исследователя:

1) материальные предметы, вещи;

2) люди, живущие и действующие в данных социальных условиях;

3) «нравственные императивы и идеи правосознания, то бишь „вещи“, имеющие принудительное значение для любой психики и силу ограничивать ее индивидуальные капризы»[442]. Слово «вещи» здесь взято в кавычки не слу­чайно. К подобного рода «вещам» относятся также «всеобщие нравственно-моральные нормы, регулирующие бытовую жизнедеятельность людей, а да­лее и правовые установления, формы государственно-политической органи­зации жизни, ритуально узаконенные схемы деятельности во всех ее сферах, обязательные для всех правила жизни»[443].

Две важные черты характеризуют приведенные здесь «вещи» или, точнее, социальные факты.

 

Во-первых, они существуют столь же объективно, сколь объективны окружающие человека предметы и явления материального, чувственно вос­принимаемого мира. В данном случае перед нами «идеальное», существу­ющее вне сознания отдельных индивидов, перед нами «совершенно объек­тивная, от их сознания и воли никак не зависящая действительность особого рода, невидимая, не осязаемая, чувственно не воспринимаемая»[444]. Социаль­ные факты, следовательно, — элемент объективной реальности. Как и мате­риальные факты (материальные условия социального бытия), они детермини­руют индивидуальное поведение.

Во-вторых, это элементы объективной реальности особого рода, отно­сительно самостоятельные, принципиально отличающиеся от материальных форм общественного бытия. «От того, что исторически устоявшиеся стерео­типы общественного сознания со стихийной силой навязываются как извне действующая сила индивидуальному сознанию и активно формируют личное сознание по своему образу и подобию, они никак не становятся материаль­ными формами, формами общественного бытия. Они были и остаются фор­мами общественного сознания, то есть всецело идеальными формами»[445].

Игнорирование существенного различия между материальными и соци­альными фактами, недооценка специфики этих последних, приписывание со­циальным фактам свойств материальных фактов — словом, сведение (редук­ция) социального к материальному ведет к возникновению в криминологиче­ской теории специфического логико-познавательного искажения, аберрации.

Это искажение выражается в так называемом овеществлении, реифика­ции (от лат. res — вещь) социальных процессов, явлений, категорий, в том числе таких, как преступность и личность преступника. Между тем, как отме­чает норвежский криминолог Н. Кристи, «преступление не есть „вещь“. Пре­ступление есть концепция, применяемая в определенных социальных ситуа­циях, где это возможно и где ее применение служит интересам одной или не­скольких сторон»[446].

Как отмечает американский социолог Д. Силверман, «одной из тради­ционных слабостей социологического анализа является реификация челове­ческих институтов, то есть подход к ним с точки зрения здравого смысла как к фактам, объектам, вещам», однако, «рассмотрение социально организуемых категорий как „внешних“ объектов, подобных физическим, характерно для обыденного мышления»[447]. Такие понятия, как преступление, преступность, личность преступника, как мы попытались показать выше, без сомнения, от­носятся к числу подобного рода социально организуемых категорий.

Реификация криминологических категорий ведет к определенным по­следствиям познавательного и социально-практического ха-

 

рактера. Соблазн представить себе объекты социального характера в виде чувственно осяза­емых вещей, предметов, т.е. овеществить, реифицировать такие объекты, велик. Он вырастает (часто неосознанно) из повседневного опыта, из катего­рий здравого смысла, в целом оправдывающих себя в инди­видуально-практи­ческой деятельности. Так, здравый смысл подсказывает нам, что: а) вещи занимают вполне определенное, фиксированное место в пространстве; б) вещь имеет ясные, конкретные, вполне определенные очер­тания, границы, пределы; в) вещь существует в принципе отдельно, самосто­ятельно от других вещей и предметов; г) вещи могут воздействовать одна на другую, передавать движение и т.д. таким образом, что одна вещь выступает как причина, а другая — как ее следствие; д) вещь обладает определенным однозначным качеством, свойством, в каждой вещи есть то, что делает ее та­кой, какова она есть, и именно этим данная вещь существенно, содержатель­но отличается от других вещей и предметов; е) вещь, конечно, не изменяется в зависимости от нашего к ней отношения, от нашей оценки, она существует совершенно независимо от нас; ж) и наконец, вещью можно манипулировать — изменять, усовершен­ствовать, создавать, разрушать, ликвидировать и т.д., оставляя при этом дру­гие вещи в неизменном состоянии.

Реификация означает «превращение в вещь» (это превращение имеет место, конечно, не в реальной действительности, а в сознании познающего субъекта). Реификация выражается в тенденции рассматривать социально обусловленные действия так, как если бы эти действия обладали собственной «естественной природой» и протекали бы в обществе по присущим им соб­ственным законам.

В основе подобных представлений лежит раскрытый К. Марксом фено­мен товарного фетишизма, т.е. овеществления социальных категорий (таких, как стоимость, товар т.д.), обусловленных капиталистиче­ским способом про­изводства. Однако порождаемые в этих условиях стереотипы собственного сознания (и теоретического мышления) способны оказывать свое влияние и независимо от некогда породивших их конкретных социально-экономиче­ских условий.

В криминологии реификация понятий проявляется в концепции «есте­ственного преступления», согласно которой люди совершают в действитель­ности якобы такие действия, которые преступны по самой своей сути всегда и везде, они неизменны по природе, их преступное качество заклю­чено в них самих, и оно может быть также объективно выявлено и кон­статировано, как любое свойство любого материального объекта. Именно «естественные пре­ступления», как предполагается, образуют ядро, основное содержание любой преступности. Несмотря на явное противоречие историче­ской действитель­ности, такое представление весьма устойчиво, оно отражается и в теории, но главным образом опирается на достаточно распространенные стихийные сте­реотипы мышления.

Именно поэтому представляется таким естественным, изучая преступ­ность, попытаться выявить и описать конкретные очертания,

 

границы и пределы пре­ступности в данном обществе как объективно суще­ствующей, качественно определенной, локализованной в определенной сфере социального простран­ства совокупности преступлений; изучая личность пре­ступников, выделить, описать, изучить особые, специфически преступные ка­чества и свойства и реализовать их в организме, психике, в структуре лично­сти преступников, а самих преступников выделить в особую, качественно отличную категорию или группу («породу», «класс») людей.

Здесь, однако, начинаются серьезные познавательные трудности: ока­зывается, что исходная основа для выявления объема и пределов преступно­сти — уголовная статистика — существенно отличается от статистики, фик­сирующей, например, состояние погоды или природных явлений. В основе этого различия лежит принципиальная особенность социального факта, отли­чающая его от факта материального. Преступление становится фактом толь­ко тогда, когда: а) произошло изменение в социальной реальности, состоя­лось опреде­ленное событие; б) это событие воспринято и оценено в качестве преступления (дождь, ясная погода в такой содержательной оценке не нужда­ются). Именно поэтому, если для описания погоды достаточно измерить уро­вень осадков и температуру воздуха, то для описания насильственной пре­ступности, например, недостаточно просто подсчитать число лиц, лишенных жизни. Здесь дополнительно следует учесть, что именно, какие виды лише­ния жизни и при каких условиях закон считает убийством, кто, как и каким образом оценивает конкретные ситуации такого рода как соответствующие (или не соответствующие) дефиниции закона, кто, как и в каких условиях со­бирает подобные данные и т.д.

В этом смысле можно сказать, что материальный факт становится тако­вым, а не каким-либо иным тут же, в момент объективного изменения в со­стоянии материального мира. Социальный акт становится таковым, а не иным только тогда, когда объективные изменение реальности, определенное событие получают свою характеристику, качественную определенность из­вне, от социальных структур (группы, класса, а если речь идет о преступле­нии — государства и права). И лишь обретя таким образом свою социальную природу, данное событие становится фактом социального мира.

Для того чтобы приобрести общественное значение, т.е. значение соци­ального факта, изменение объективной реальности должно быть включено в цикл функционирования социальной информации, стать фактом обществен­ного сознания, т.е. быть воспринято, оценено этим сознанием, стать его час­тью, а следовательно, в определенной мере изменить состояние обществен­ного сознания. Только через это изменение социальные факты могут влиять на поведение людей в соответствующей области социальной действительно­сти.

С другой стороны, то, что не стало достоянием общественного созна­ния (то, что неизвестно, а потому и не оценено, не стало объектом внимания людей и предметом социального реагирования),

 

т.е. то, что не включено в информационную структуру общества не становит­ся социальным фактом, а потому и безразлично для поведения людей.

Дело, однако, заключается в том, что включение материального факта (события объективной реальности) в цикл социальной информации — про­цесс, во многом зависящий от социально-политической структуры и органи­зации конкретного общества, от характера господствующих классов, слоев и социальных институтов. С этим связана, конечно, потенциальная возмож­ность — в определенных социальных условиях — манипулирования инфор­мационным аспектом социальных фактов. Причем дело здесь в основном не в сознательной подтасовке или сокрытии информации. Главное заключается в том, что процесс восприятия, осознания и оценки событий реального мира с неизбежностью основывается на господствующих в данном обществе миро­воззренческих, идеологических, социально-психологических и иных социо­культурных критериях, установках стереотипах мышления, является во многом их проекцией, т.е. несёт на себе печать классового сознания (именно поэтому контроль над информацией — существенный элемент господству­ющей системы социального контроля).

Свою лепту в «конструирование» социальных фактов вносят и дефини­ции уголовного закона, в частности, его определения конкретных событий в качестве преступлений. Поэтому вполне реальная ситуация, когда общее чис­ло лишенных жизни будет, например, весьма значительно превышать число убийств, отражаемое в уголовной статистике. Лишение жизни (материальный факт) может стать (а может и не стать) уголовно наказуемым убийством (со­циальный факт). Каждый год от огнестрельного оружия в США, например, погибает свыше 20 тыс. человек. Из этих случаев только 8900 были признаны преступлениями[448].

Станет ли материальный факт фактом социальным, получит ли собы­тие статус преступления, зависит не только от определений, содержащихся в уголовном законе. Это также зависит от той оценки, которая дается конкрет­ным событиям теми, кто сталкивается с ними. Как свидетельствует Р. Кларк, о большинстве совершаемых в США преступлений никогда не сообщается в полицию. Часто это происходит потому, что «у некоторых людей жизнь на­столько пропитана преступностью, что они воспринимают ее как нечто неиз­бежное, подобно тому как они воспринимают погоду. Кто станет сообщать о том, какая погода?»[449] Вследствие этого социальная оценка события в каче­стве преступления, содержащаяся в законе, фактически нейтрализуется в ре­шающей сфере — в сфере реальной, повседневной деятельности. Событие теряет свойство социального факта, низводится до уровня явления природы именно на этом этапе — этапе его восприятия и оценки окружающими. Так, например, если уголовный закон считает домашнее изготовление алкоголь-

 

ных напитков преступлением, но окружающие в подавляющем большинстве практически такую норму уголовного закона игнорируют, то факт изготовле­ния алкоголя либо так и не выходит за пределы материального факта, либо получает противоположную уголовному закону социальную оценку социаль­но полезного факта. Так, один и тот же материальный факт может быть во­площен в различных (и даже противоположных) социальных фактах.

Ситуация далее усложняется еще больше в случае, когда преступление совершается таким образом, что никому из окружающих о нем ничего не из­вестно вообще. Э. Шур приводит результаты опроса лиц из разных слоев на­селения США, которые должны были ответить (анонимно) на один вопрос: не совершали ли они в своей жизни когда-либо преступление? Студенты од­ного из колледжей сообщили, что почти все они ранее совершали действия, расцениваемые законом как преступления. При другом опросе, в котором участвовало более 1600 человек, выяснилось, что 91% из них совершили в то или иное время одно или два преступления, за которые по закону могло быть назначено наказание в виде тюремного заключения[450].

В связи с этим, по мнению В. Фокса, многие ученые «почти не призна­ют статистики преступности, считая это занятие пустой тратой времени, а другие полагают, что она почти бесполезна и может принести скорее вред, чем пользу, если на ее основе будет строиться соответствующая политика»[451].

И дело здесь, конечно, вовсе не в недостатках, совершенстве той или иной системы уголовной статистики (хотя и они реально могут иметь место). Дело в неизбежном свойстве социальных фактов воплощать в себе в нераз­рывном единстве как объективные события, так и их субъективную оценку. Выход из этой ситуации может быть различным. Так, можно сделать вид, что указанной специфики социальных фактов не существует и оперировать ими так же, как и фактами материальными, т.е. реифицировать понятие преступ­ления. Тогда легко можно отождествить статистику преступности с реальной преступностью. Тогда можно действительно рассматривать преступность, как это подчас делается, «не как следствие сложного взаимодействия вызвав­ших ее причин и условий, а как самостоятельное, ни от чего не зависимое яв­ление. А это неизбежно ведет к неправильным практическим выводам, лиша­ет возможности предвидеть ее изменения и организовать борьбу с ней на научном уровне»[452].

Следствием реификации понятия преступности является распростра­ненная познавательная ошибка типа «зло порождается злом», между тем как «преступность связана с рядом противоречивых процессов в жизни обще­ства, само существование которых на соответствующем этапе представляет собой исторически обуслов-

 

ленное явление. Закономерности развития анти­общественных явлений нахо­дятся во взаимосвязи и взаимодействии с закономерностями полезных соци­альных процессов»[453].

Если преступность понимается как механическая совокупность (сумма) объективных изменений в материальном мире (т.е. материальных фактов), то возникает соблазн попытаться изъять преступность из жизни общества (или конкретной сферы жизнедеятельности), не затрагивая остальных сторон об­щественной жизни. Здесь, действительно, «легко встать на вульгаризатор­скую точку зрения, что правонарушения сами по себе исчезнут, если будут устранены дефекты в сфере хозяйствования»[454] или, например, попытаться ликвидировать преступность лишь в отдельной местности (городе, регионе) да еще и к заранее фиксированному сроку и т.д. Однако стиль мышления, ориентированный на манипулирование материальными объектами, оказыва­ется явно неадекватным при решении социальных проблем. Между тем в криминологии «в качестве социальных явлений, причины которых мы стре­мимся познать, выступают не материальные тела, не вещи, а почти исключи­тельно процессы и состояния»[455].

Овеществление, реификация социальных, морально-нравственных ка­тегорий часто выражается в форме биологического редукционизма. Так, в словосочетании «социальный инстинкт» категория «инстинкт» как чисто би­ологическая низводит «социальное» на уровень прирожденных, природных свойств индивида. К существенным познавательным искажениям, ведущим к соответствующей социальной практике, ослабляющим или вовсе парализу­ющим социально-критическую, познавательную функцию криминологии, от­носится биологизация концепции личности преступника. Наиболее яркие ее проявления достаточно известны. Это и концепция прирожденного преступ­ника и многочисленные современные медицинские модели личности пре­ступника (от эндокринных теорий до теорий, увязывающих преступное пове­дение с хромосомными дефектами или с генетическим кодом человека[456]). Как отмечают А.Г. Монин и Г.В. Осипов, бесперспективность натурализации социальной реальности «была показана уже классиками марксизма-лениниз­ма, которые, требуя объективного, строго научного подхода к описанию и анализу общества, были верны духу диалектики и отнюдь не отождествляли социальное с природным»[457].

Таковы некоторые познавательные последствия игнорирования специ­фики социальных фактов, реификации понятия преступления, сведéния соци­ального к природно-материальному, биологическому. Другим, по видимости противоположным, однако столь же искажающим процесс познания, наряду с реификацией, является познава-

 

тельный подход, ведущий к так называемой деификации (от латинского Deus — бог, творец) социальных фактов[458].

Это познавательное искажение (аберрация) также не является случай­ным, малосущественным отклонением или всего лишь сознательным искаже­нием истины, а, к сожалению, вырастает на «живом древе познания», будучи результатом преувеличения, абсолютизации одной из сторон реального по­знавательного процесса. Конечно, преступность прямо связана с господству­ющими идеями, понятиями, представлениями о том, что преступно, а что нет, иными словами концепция преступности — это в определенном смысле объ­ективированный «мир представлений, а не действительный (материальный) мир, как и каким он существует до, вне и независимо от человека и челове­чества»[459]. Но именно отсюда и возникает соблазн деифицировать эти катего­рии, приписать им роль самостоятельных творцов социальной действитель­ности. Выше мы привели высказывание Кристи о том, что преступление «не есть вещь», которая предупреждает криминологов против опасности реифи­кации концепции преступления и преступника. Но в работе этого криминоло­га можно встретить и такую концепцию: «Мы можем создать преступность, создавая системы, которые требуют подобной концепции. Мы можем уни­чтожить преступность, создавая системы противоположного типа»[460]. Если при этом под «системой» понимать лишь социальные структуры (государ­ство, право, в том числе и уголовное право, воплощающее концепцию пре­ступления) и полагать, что изменение в сфере этого «объективированного мира представлений» позволяет решить проблему преступности без обраще­ния к проблеме перестройки материальных, базисных отношений, неизбежно лежащих в основе указанных социальных систем и структур, в том числе и феномена преступности, то в таком случае на смену опасности реификации этих последних может прийти опасность их деификации. Социальный факт не может быть без ущерба для процесса социального познания отождествлен с фактом материальным. Однако он не может быть и оторван от него, проти­вопоставлен ему. «Ибо с точки зрения последовательного материализма в мире вообще нет и не может быть ничего, кроме бесконечной совокупности материальных тел, событий, процессов и состояний... „Идеальное“, понима­емое как всеобщая форма и закон существования и изменения многообраз­ных, эмпирически и чувственно данных человеку явлений, в своем „чистом виде“ выявляется и фиксируется только в исторически сложившихся формах духовной культуры, в социально значимых формах своего выражения»[461].

Деификация социокультурных концепций связана с идеалистическими представлениями о том, что в основе социальной практики

 

лежат конститутивные (образующие) значения, т.е. господствующие взгляды и представления. «Под образующими значениями, — пишет английский со­циолог Б. Фэй, — я подразумеваю все те разделяемые людьми представления и концепции, которые структурируют мир некоторым определенным спосо­бом (отсюда — „значения“) и которые образуют логическую возможность существования определенной социальной практики, так как без этого подоб­ная практика не могла бы существовать (отсюда — „образующие“)». И толь­ко потому, продолжает он, что люди разделяют некоторые базисные концеп­ции, могут возникать определенные виды социальных действий. Например, социальная практика рынка, по мнению Фэя, может возникнуть только при наличии разделяемых людьми образующих значений, например таких, как «частная собственность», или представление о том, что обмен товарами и услугами имеет целью «максимальное увеличение собственных ресурсов», т.е. максимальную прибыль и т.д., ибо, как пишет Б. Фэй, именно подобные «априорные условия делают социальную практику данного общества тем, что она есть»[462].

Так деифицируются социально-производные концепции, на теоретиче­ском мышлении возникает картина мира, «поставленного на голову», где не базисные экономические, производственные отношения капитализма порож­дают рынок, частную собственность, конкуренцию, тенденцию к максималь­ной прибыли и соответственно концепции, отражающие эти действия, а, на­против, сами эти концепции порождают указанные виды социальной прак­тики.

В области криминологического знания деификация социокультурных концепций (а понятия преступности и личности преступника относятся имен­но к их числу) ведет к отвлечению от материальных условий социального бы­тия, формой выражения которых эти концепции в конечном итоге являются.

Показывая историческую относительность понятия преступления, пра­вильно отказываясь видеть в преступлении и личности преступника некую особую, специфически «преступную» суть, голландский криминолог Л. Хул­сман приходит к выводу, что «это закон говорит, где есть преступление, это закон создает „преступника“»[463]. Опять-таки верно, что материальный факт становится фактом социальным (в нашем случае — преступлением) в той мере и лишь тогда, в какой мере и когда он получает оценку своего социаль­ного значения и смысла со стороны социального целого (в нашем случае со стороны государства в форме уголовно-правового определения деяния в ка­честве преступления). Только в этом смысле «закон создает преступление». Однако из этой исходной посылки возможны два различных вывода познава­тельного характера: 1) если закон «творит» пре­ступления, откажемся от уго­ловного закона вообще или перестроим его соот­ветствующим образом и... преступность исчезнет; 2) попытаемся вскрыть предпосылки уголовного за­кона, основания уголовно-правового запрета, по­пытаемся

 

выявить, осознать и конструктивно воздействовать на те соци­альные струк­туры и процессы, которые с неизбежностью предопределяют возникновение тех или иных правовых категорий и институтов.

При такой постановке вопроса становится очевидным, что придание самодовлеющего значения дефинициям уголовного закона (и соответству­ющим им стереотипам общественного сознания) ограничивает сферу соци­ально-критического анализа, между тем как во втором случае открывается возможность рассмотрения более глубоких, базисных явлений, ибо именно на этом уровне предрешается судьба правовых общественных отношений, так же как и формирующихся систем права, конкретных правовых институ­тов. «Каждая форма общества имеет определенное производство, которое определяет место и влияние всех остальных...отношений»[464]. К числу этих «остальных отношений» относятся и правовые явления и категории.

Верно, что, раз возникнув, утвердившись, подобные категории приоб­ретают относительную самостоятельность. Действительно, правовые концеп­ции, в том числе концепция преступности, воплощают в себе определенные господствующие взгляды и представления, эти концепции связаны с опреде­ленным типом мышления, часто со стереотипными представлениями обще­ственного сознания. Но действительно ли «ликвидация уголовной системы предполагает единственно лишь новое мышление»[465], т.е. мышление, отказы­вающееся видеть преступление там, где его усматривает в настоящее время система уголовной юстиции?

Уголовная юстиция — и в том числе концепция преступности, на кото­рой уголовная юстиция основывается, — лишь часть общей социально-пра­вовой структуры общества, причем определение преступного — лишь нега­тивное отражение господствующих ценностей, воплощаемых в позитивных нормах правомерного поведения. Одно неотделимо от другого. Понятие кра­жи неотделимо от понятия собственности. Форму собственности, как извест­но, определяют производственные отношения, отражающие, в свою очередь, общественное разделение труда. На базе этого последнего вырастают классы общества и государство. Господствующие классы воплощают свои интересы в праве. Право содержит и понятие собственности, и понятие кражи. Эти по­нятия противоположны по смыслу и направленности, но тождественны по источнику — социальным противоречиям данного общества. Одно не может исчезнуть без исчезновения другого. Насильственная преступность — также не изолированный феномен, зависящий от дефиниции закона. Государство есть форма организации общества, основанная на необходимости (в условиях социальных противоречий) принужде­ния членов данного общества к долж­ному поведению либо в интересах господствующего класса (в условиях анта­гонистических формаций), либо в

 

интересах большин­ства народа (при социализме). Право содержит и право­мочие государства на «законное» насилие и определение «преступного» на­силия. Эти понятия противоположны по смыслу и направленности, но тожде­ственны по своему источнику — социальным противоречиям данного обще­ства. Одно также не может исчезнуть без исчезновения другого, без базисных изменений в сфере общественных, и прежде всего производственных, отно­шений. «Дифференциация поведения людей, выгодного для одних и невы­годного для других, признание одних форм его полезными и правомерными, законными, а других — вредными, неправомерными, противоправными есть единый процесс, разные стороны которого отразились в возникновении как права, так и противоречащих ему форм поведения, включая преступность... Взаимосвязанные понятия правомерного и противоправного поведения отра­жают в конечном счете интересы классов, личности и социальных групп»[466].

В основе этих интересов лежат экономические, материальные условия социального бытия, материальные факты. Отождествляя социальный факт с фактом материальным, игнорируя познавательную специфику социального факта, мы тем самым реифицируем социальный факт, приписываем ему свойства вещи, предмета. Отрывая социальный факт от его материального субстрата, абстрагируясь от него, придавая социальному факту самодовле­ющее значение, мы тем самым деифицируем (обожествляем) его. Таковы по­знавательные искажения, грозящие криминологу. В первом случае, реифици­руя социальный факт, мы оставляем за пределами критического анализа со­циальные структуры, придающие материальным фактам статус социальных, в нашем случае — роль общества, класса, государства в определении сферы преступного и наказуемого. Во втором случае, деифицируя социальный факт, мы оставляем за пределами такого анализа материальные, прежде всего про­изводственные, отношения, в конечном итоге определяющие, порождающие те социальные противоречия, которые проявляются и в действиях, посяга­ющих на господствующие интересы и ценности, и в правовых институтах, оценивающих такие деяния в качестве преступлений.

Если в сфере изучения преступности деификация ведет к приписыва­нию определяющей, решающей роли в отношении преступности таким фик­сированным, объективированным, однако носящим идеальный характер кате­гориям, как нравственность, мораль, право, государство и т.д., в результате чего преступность предстает как феномен общественного, коллективного со­знания, то применительно к изучению личности преступника это ведет к при­писыванию такой определяющий, решающей роли индивидуальному созна­нию преступника, его нравственности, правовому сознанию и т.д. В резуль­тате этого преступление выступает как феномен индивидуального сознания, а преступность — как сумма подобных феноменов.

 

Разобранные выше эпистемологические закономерности могут быть схематически представлены в виде следующей таблицы:

 

Объект познания	Познавательные искажения
Реификация	Деификация
Преступность	Сумма «естественных» пре­ступлений (природно-мате­риальный феномен)	Сумма оценочных правовых концепций, дефиниций уго­ловного закона (феномен об­щественного сознания)
Личность преступника	«Прирождённый» преступ­ник и его модификация (би­ологический феномен)	Свободная, «злая» воля (фе­номен индивидуального со­знания)

 

Отчетливо видно, как в обоих случаях (и реификации, и деификации преступности и личности преступника) упускается суть и того и другого как социальных феноменов, как в обоих случаях из сферы криминологического анализа выводятся такие социологические категории, как тип общественно-экономической формации, социально-политическая организация общества, функционирование его основных институтов и состояние социальных общ­ностей, характер социальных позиций в структуре данного общества и соот­ветствующих этим позициям социальных ролей, устраняется из рассмотре­ния кардинальный для криминологии вопрос о взаимодействии этих социаль­ных феноменов с решающими, ведущими социальными процессами, со свя­занными с этими процессами изменениями в сфере социальных потребно­стей, в системе социальных ценностей и т.д.

Таковы ограничения, налагаемые реификацией и деификацией социаль­ных фактов на реализацию социально-критической функции криминологии. Эта её функция на подлинно научной основе может быть реализована лишь на <

⇐ Предыдущая6789101112131415Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: