Преступное поведение: проблема 6 глава

Фрейдизм внес нечто новое в тезис о прирожденном преступнике. Если Ломброзо считал, что только небольшая часть людей рождается таковыми, то исходной позицией Фрейда явилось положение о том, что все без исключе­ния люди рождаются преступниками (хотя большинство ими не становятся).

Поистине Фрейд не льстил человечеству, формулируя свою теорию, хотя основа ее вовсе не криминология и главной ее темой является психопа­тология повседневной, обыденной жизни, объяснение всех вообще видов по­ведения людей (и даже развития общества), а не только (и не главным обра­зом) объяснение преступного поведения. Современные фрейдистские кон­цепции исходят из положения о решающей роли врожденных, инстинктив­ных черт и свойств личности в этиологии преступного поведения. Для наибо­лее распространенных антропологических концепций преступности социаль­ные влияния вторичны, они способны лишь на то, чтобы сдерживать, обуз­дывать — с большей или меньшей степенью успеха — рвущиеся наружу бес­сознательные инстинкты или влечения. «Преступность — это частичная цена приручения дикого от природы зверя», — говорит английский социолог Э. Гловер. «Преступность, —

 

пишет он, — представляет собой один из результатов конфликта между при­митивными инстинктами, которыми наделен каждый человек, и альтруисти­ческим кодексом, устанавливаемым зрелым обществом либо в своих соб­ственных интересах, либо в соответствии со своими моральными предрас­судками»[124].

Фрейдизм исходит как из данного из положения о том, что всякий со­вершенно нормальный ребенок является, как пишет Гловер, «эгоцентричным, жадным, нечистоплотным, склонным к насилию, к разрушению», не наделен­ным поначалу какими-либо моральными чувствами существом. Социологи-фрейдисты утверждают, что насильственные преступления, совершаемые не­которыми взрослыми лицами, служат проявлением неприрученных чувств, присущих каждому ребенку. «В действительности, — пишет Гловер, — если судить по социальным стандартам мира взрослых, каждый ребенок — это практически преступник»[125].

Для понимания сущности фрейдизма важно подчеркнуть, что для Фрейда и его последователей бóльшая часть психики человека — это сфера бессознательного (или подсознательного). Одна из функций бессознательно­го — контроль над теми импульсами, которые могли бы помешать нормаль­ному процессу развития личности и ее приспособления к среде[126].

Такой контроль выполняется при помощи ряда психологических меха­низмов. В целом они образуют как бы подсознательную цензуру. Эта цензура вступает в действие тогда, когда примитивные инстинкты вызывают у лица чувство беспокойства, бессознательное чувство вины. Чувство вины связано с угрозой, которой примитивные импульсы подвергают кодекс поведения лица, его представление о самом себе, его идеальное Я.

Для фрейдистов сознание — вовсе не главный регулятор морального и этического поведения. Мораль и социальное поведение в соответствии с этим зависят главным образом от гладкого функционирования бессознательных контрольных механизмов, закладываемых в человеческую психику в процес­се его возмужания, роста и воспитания. К числу таких механизмов относится механизм подавления, когда возникший примитивный импульс подавляется в сфере бессознательного и вследствие этого никак не осознается. Другим по­добным механизмом является механизм проекции, когда возникающее в под­сознании чувство вины (само возникшее как результат конфликта между примитивным инстинктом и идеальным Я) как бы переносится (тоже на под­сознательном уровне) на других

 

лиц, на общество и т.д., оно как бы проецируется вовне, собственные пере­живания бессознательно приписываются другим. Следующий психологиче­ский механизм, позволяющий, по мнению фрейдистов, справляться с прими­тивными влечениями, — механизм замещения, подмены примитивного, пер­вобытного инстинкта иным влечением — более высокого, социально прием­лемого порядка. Наконец, к числу таких механизмов относится механизм символизации, когда, например, подавленное влечение к одному объекту, лицу переносится на иные объекты, обладание которыми как бы символизи­рует владение недоступным объектом. В этом случае действительный объект посягательства важен для лица не сам по себе, а как символ первоначально подавленного влечения. Разумеется, символизация также идет, по Фрейду, на подсознательном уровне, она не осознается самим лицом[127].

Некоторые преступления, по мнению социологов-фрейдистов, — это результат возникновения чувства беспокойства, ищущего выхода в агрессив­ном поведении. Само чувство беспокойства (конечно, неосознаваемое лицом) — результат так называемого стресса — психического перенапряжения.

И чувство вины, и беспокойство приводят, по утверждению, фрейдис­тов, к взрывам насилия, часто бессмысленным, насильственным действиям, подлинный источник которых скрыт в сфере бессознательного.

Для фрейдистов отклонения в поведении — результат указанных кон­фликтов, имевших место, как правило, в прошлом, в детстве. Эти конфликты не осознаются лицом, и, чтобы исправить поведение человека, говорят фрей­дисты, надо перевести этот бессознательный конфликт в сферу сознания, объяснить его лицу, помочь ему рационализировать (понять, сознательно воспринять) этот конфликт. Осознав его, рационализировав свои пережива­ния, лицо якобы способно исправить свое поведение. С этим обстоятель­ством связана суть психоаналитического метода выявления в результате бе­сед с лицом тех условий его детства, которые привели к описанным пережи­ваниям (принцип ретроспекции). Для психоаналитика характерно сведение «любого психического явления непосредственно как к источнику к впечатле­ниям детства. Детские впечатления, детский опыт, оказывая влияние на пове­дение, остаются качественно неизменными. На них не влияет трансформиру­ющее воздействие внешней среды»[128]. Для того чтобы освободить лицо от

 

конфликтных подсознательных переживаний, психоаналитики прибегают как к индивидуальной, так и к групповой терапии. Ее важным элементом являет­ся, наряду с упоминавшимся приемом рационализации, так называемое отре­агирование. При этом лицо искусственно становится в условия, приблизи­тельно схожие с теми, которые в прошлом вызвали психический конфликт, для чего используются так называемые психодрамы, т.е. разыгрываются ука­занные ситуации под руководством и под наблюдением врача-психиатра. Считается, что, пережив вновь в искусственно воссозданных условиях трав­мировавшую человека ситуацию, он тем самым отреагирует на нее, освобо­дится от создавшегося в его психике комплекса и окажется способным вы­править свое поведение.

Как отмечает американский криминолог Ф. Хартунг, за последние шесть десятилетий в правоведении и социологии отмечается явление, кото­рое он обозначает как «постоянно растущая респектабельность иррациона­лизма»[129]. В течение этих лет все новые и новые разновидности поведения людей классифицировались как иррациональные. Соответственно уменьша­лось количество тех вариантов поведения, которые относились к числу под­контрольных разуму. Такое развитие сопровождалось усиленными нападка­ми на концепцию разумности человеческого поведения и попытками ликви­дировать понятие вины, заменив его понятием невиновного поведения[130]. Этот достаточно далеко зашедший процесс Э. Хилгард — президент Амери­канской ассоциации психологов — охарактеризовал как «наш отход от разу­ма». Он писал: «Современная психология... разрушила этот образ человека (как разумного существа), привлекая внимание к бессознательным и ирраци­ональным силам в нем, так что его притязания на разумность являются не­основательными, а его интеллектом на самом деле распоряжаются слепые импульсы, либо наследуемые из прошлого, либо заложенные в нем с дет­ства»[131].

Всякие нарушения нормы в поведении человека, в том числе и вырази­вшиеся в совершении преступления, — проявления душевного заболевания той или иной степени, психической ненормальности — таково мнение влия­тельной группы американских психологов и психиатров. Так, У. Уайт — один из наиболее выдающихся, по мнению Хартунга, американских психиат­ров — рассматривает преступление в качестве акта, детерминированного подсознанием. Человек рождается преступником, а его последующая жизнь — это лишь необходимое подавление разрушительных влечений, опасных для общества. Преступлением, по мнению Уайта, «является такое поведение, которое по тем или иным причинам ускользнуло из-под контроля индивиду­ума или общества, того контроля, который заложен в структуру Супер-эго в форме верований, традиций, обычаев

 

и прочего»[132]. Преступники для Уайта — это те, у кого вследствие «дефектов развития или болезни или по иным причинам более или менее повреждены способности соответствовать трудным требованиям, предъявляемым к ним сложными социальными группами, и кто вследствие этого имеет тенденцию опуститься до уровня более примитивных, простых, прямых способов реаги­рования на эти требования, тех способов, которые, вследствие их неблаго­приятного для общества характера и тенденции к разрушению уз, связыва­ющих общество воедино, рассматриваются в качестве преступных и подле­жащих наказанию»[133].

Возникающее в обществе требование возмездия и наказания носит, по Уайту, также характер иррациональной эмоции, для объяснения которой он привлекает фрейдистскую конструкцию реактивной формации (reaction for­mation). Большинство актов преступного поведения, полагает он, во многом совпадают с желаниями, устремлениями среднего человека. Вследствие бли­зости между преступным актом и желаниями обычных людей возникает опасность, что эти желания могут активизироваться и, быть может, претвори­ться в соответствующие действия. С другой стороны, средний человек чув­ствует, что не должен поддаваться этим устремлениям, не должен совершать указанных действий, и именно поэтому он негодует на фактор, способству­ющий активизации его собственных подавляемых желаний. Свое негодова­ние он обращает на источник этих неприятных ощущений, т.е. на преступни­ка. Активизация порицаемых желаний означает, пишет Уайт, что «мы долж­ны весьма определенно и интенсивно применять усилия, чтобы контролиро­вать эти желания. Это очень беспокоящий нас процесс, и мы негодуем по по­воду лица, которое усилило в нас это неприятное беспокойство. А отсюда по­нятно, как средний человек обращает свою ненависть против лица, которое в данном случае нащупало слабый пункт в его собственной защите»[134].

Американский криминолог У. Бромберг в книге «Преступление и ра­зум, очерк психиатрической криминологии» — утверждает, что каждый че­ловек одержим подсознательными преступными импульсами. Он постулиру­ет наличие антисоциальных импульсов, которые скрыты в глубине психики каждого. Мы воздерживаемся от действий на основе этих импульсов вслед­ствие наличия «могущественных сил внутри нас — совести и в равной мере могущественных институтов нашей социальной структуры: морали, религии, закона и таких установок, как „чувство приличия“». «Преступник же — это, человек, у которого контролирующие силы никогда не находились в соб­ственном распоряжении либо потому, что бессознательные им-

 

пульсы были слишком сильны, либо его совесть (супер-эго) была слишком слаба...»[135]

Американский психиатр К. Меннингер утверждает, что преступники — это люди, страдающие душевным заболеванием. Последнее столетие психо­тиков (душевнобольных) изучали и лечили, а преступников наказывали. Однако и место преступников — не в тюрьме, а в больнице. Он отрицает в этой связи концепцию отправления правосудия, которая должна составлять существо юридической деятельности. Меннингер задал вопрос, повторяемый с тех пор многими психиатрами Америки: «Должны ли юристы все еще про­должать торжественно применять средневековые бессмыслицы (глупости — stupidities) во имя „установленных прецедентов“, „публичной политики“ и других словесных архаизмов?»[136] Он писал: «Психиатр ни в малейшей степе­ни не заинтересован в правосудии и, возможно, даже сомневается в его суще­ствовании»[137].

Психиатр из США П. Роуч пишет: «Все люди начинают жизнь в каче­стве существ, наделенных антисоциальными инстинктами и инстинктами са­мозащиты. Наше воспитание детей преследует цель модифицировать инстин­кты для достижения цели группового конформизма и обеспечения взаимной безопасности... Явления преступности или душевного заболевания представ­ляют собой доказательства либо несовершенства, либо слома внутреннего контроля... И преступность, и душевное заболевание могут с полным основа­нием рассматриваться в качестве результатов в основе своей совпадающих конфликтов, не разрешенных в пределах, очерченных групповыми норма­ми»[138]. Для Роуча и преступление, и душевная болезнь — процессы, отража­ющие разлад психического контроля и «высвобождение скрытых антисоци­альных влечений, присущих всем людям»[139]. Его статья, где он излагает эти взгляды, так и называется — «Преступность и душевные заболевания — две стороны одной медали».

П. Роуч пишет, что «многие преступники принуждены повторять свои преступные действия для того, чтобы сохранить свой разум, и многие по­слушные закону граждане сходят с ума потому, что избегали совершения преступления»[140].

Американские криминологи М. Гуттмахер и Х. Вейхофен утверждают, что «в будущем, когда значительное число преступников будет тщательно изучено психиатрами», многие рецидивисты, совершающие не столь тяжкие преступления, — такие, как кражи

 

со взломом и автомобильные кражи, «окажутся, без сомнения, жертвами па­тологических импульсов»[141].

Если точка зрения этих авторов когда-либо будет воспринята практи­кой, то общее число деяний, которые из разряда преступлений придется пере­вести в разряд действий, совершенных душевнобольными и невменяемыми лицами, будет достаточно серьезным, если учесть, что, согласно данным аме­риканской уголовной статистики, примерно полтора миллиона ненасиль­ственных преступлений ежегодно в США совершаются рецидивистами. К их числу относятся кражи со взломом (бэрглэри), кражи на сумму 50 долл. и более, кражи автомашин. Они составляют около 85% всех серьезных пре­ступлений. Если к их числу присоединить грабежи, то в таком случае доля рецидивистов, совершающих подобные преступления (одержимых неодоли­мым импульсом), поднимается до 90%[142].

До полной замены судьи врачом-психиатром, процесса установления вины и судебного приговора — врачебным освидетельствованием и актом психиатрической экспертизы, правда, еще далеко.

Однако следующие данные, касающиеся практики органов уголовной юстиции округа Колумбия (США), показывают весьма любопытную тенден­цию. Начиная с 1 июля 1955 г. те, кто оправдан судом в связи с их невменя­емостью, автоматически и в обязательном порядке направляются для поме­щения в закрытое учреждение для душевнобольных (госпиталь Святой Ели­заветы)[143].

Согласно введенному в уголовный процесс правилу в случае, если либо защитой, либо обвинением были представлены какие-либо доказательства то­го, что подсудимый страдает душевным заболеванием или имеет умственные дефекты, и на судебном заседании эти данные не были опровергнуты и не было доказано, что подсудимый умственно здоров, то выносится оправда­тельный приговор, содержащий указание о помещении подсудимого в госпи­таль без определения срока действия этого приговора. Это создает реальную угрозу нарушения гарантий прав личности.

В заявлении, сделанном на заседании комиссии конгресса по конститу­ционным правам юристами, практикующими в округе Колумбия, говорится, что применение этого правила на практике приводит к тому, что «в случае, когда индивидуум оправдан как действовавший в состоянии невменяемости, отсутствует исследование того, является ли он к настоящему времени невме­няемым или страдающим душевным заболеванием. Не исследуется, является ли он в настоящее время социально опасным. Не исследуется, нуждается ли он в помещении в закрытое учреждение; его оправдание в связи с невменя­емостью не основывается на убедительных данных о наличии душевного за­болевания во время совершения преступления»[144].

 

Характерны следующие данные. До принятия в 1954 г. так называемого правила Дурхэма[145] менее 1% лиц, судимых в округе Колумбия, были оправ­даны вследствие невменяемости. В 1957 г. их уже было 1,5%, а в 1959 г. не­вменяемыми были признаны 6,7, а в 1960 г. — 8,7% подсудимых. Однако уже за первые шесть месяцев 1961 г. этот процент вырос до 14,2, а к февралю этого года достиг 25. Четвертая часть всех лиц, представших перед судом, были признаны невиновными вследствие их невменяемости[146].

Важно отметить при этом, что принудительное помещение таких лиц в закрытое лечебное учреждение вовсе не зависит от степени тяжести совер­шенного ими общественно опасного деяния.

В 1925 г. Д. Стифен, 16-летний подросток, совершил кражу в лавке сла­достей на сумму 5 долл. Приговор суда — 10 лет лишения свободы (защит­ника Стифен, как несовершеннолетний, на суде не имел). Отбывая наказание, он в результате, как выразился журнал «Тайм», опубликовавший историю Стифена, трагической ошибки был признан умственно отсталым, а к концу срока заключения — душевнобольным с преступными наклонностями. На основании этого решения Стифена продержали в заключении еще 24 года.

В 1960 г. он вышел на свободу, а затем предъявил иск о возмещении ему вреда, причиненного незаконным лишением свободы. Стифен, пробыв­ший в изоляции от общества 35 лет, выиграл это дело. Судья, удовлетворив­ший иск Стифена, заявил: «Общество наклеило на него ярлык неполноцен­ного человека, поместило в клетку с действительно неполноценными людь­ми, довело до умственного расстройства, а затем использовало это расстрой­ство в качестве одного из оснований, чтобы содержать его неопределенное время в учреждении, где мало или вообще нет средств для настоящего лече­ния душевных заболеваний»[147].

Упоминавшиеся юристы округа Колумбия, комментируя дело «Линча против Оверхолстера», свидетельствуют, что «в округе Колумбия существует уникальная для всей нации ситуация. Защита на базе констатации душевного заболевания может быть навязана противящемуся этому и сознающему про­исходящее подсудимому. Роли сторон (по делу Линча) изменились, и роль защитника, так же как и роль обвинителя, обратилась в свою противополож­ность, что выглядело почти как сцена из «Алисы в Стране чудес». Доказа­тельства того, что подсудимый невиновен вследствие невменяемости, пред­ставлял не сам подсудимый, а обвинитель. На основе этих данных суд вынес оправдательный приговор в связи с невменяемостью подсудимого и приказал направить его в госпиталь душевнобольных для содержания в нем подсуди­мого либо вплоть до его удостоверенного выздоровления, либо при отсутст­вии в будущем опасности такого лица для общества или для самого себя»[148].

 

Дело Линча (обвиненного в том, что он присвоил 100 долл. в банке, где он работал, и не смог вернуть их в течение 5 дней) показательно в одном, очень важном отношении. В силу судебного прецедента этот случай уполно­мочивает органы государственного обвинения на применение — вопреки во­ле подсудимого, полностью способного решать свои дела, — защиты на базе констатации его невменяемости независимо от характера предъявленного об­винения. По мнению юристов округа Колумбия, пожизненное заключение угрожает гражданину, попавшему в суд за правонарушение, не более опас­ное, чем нарушение правил движения.

Применение судом правила Дурхэма означает, что такое решение мо­жет быть принято судом не только при наличии психоза (психического забо­левания, связанного с серьезным расстройством высшей нервной деятельно­сти), но и при наличии любого рода умственной недостаточности. Можно представить себе ситуацию, говорится далее в докладе юристов округа Ко­лумбия, когда «честный психиатр» предоставит суду доказательства того, что нарушение правил уличного движения есть результат «стресса, связанного с душевной неуравновешенностью», поддающейся установлению средствами психоанализа. Кто из нас, спрашивают эти юристы, смог бы благополучно пройти такое исследование и не угодить в госпиталь? «Мы указываем со всей решительностью, — заключают они, — что если доктрина дела Линча возо­бладает в силу законодательного закрепления, то принудительная госпитали­зация бросит зловещую тень на свободу граждан Америки»[149].

Фрейдизм разрушил грань, отделявшую норму от патологии в оценке душевного состояния людей. В работе «Концепции современной психиат­рии» Х. Салливен пишет, что понятие душевного расстройства «включает в себя безграничное море людских расстройств и тревог». Он определяет поня­тие душевного расстройства как состояние человека, у которого либо нару­шены отношения с другими людьми, либо они являются неадекватными. Со­гласно его концепции душевное расстройство включает в себя как случаи внезапного забвения имени человека, которого вы должны представить дру­гим, так и случаи хронических психических расстройств. По мнению Ф. Хар­тунга, эта концепция означает наличие в такой стране, как США, «мириадов» людей с умственными расстройствами[150].

Для Б. Холлингсхеда и Ф. Редлиха «душевное заболевание — понятие социальное; иными словами, то, что лечит психиатр или сможет лечить, дол­жно рассматриваться в качестве душевного заболевания». Эти авторы под­черкивают, что «обычные концептуальные схемы заболеваний не применимы к душевным заболеваниям»[151].

Затем они излагают свою концепцию. Они констатируют, что практи­чески применение психиатрических методов связано с классовым положени­ем (статусом) лица, к которому эти методы приме-

 

няются. Они рассматривают социальный, классовый статус лица в качестве независимой переменной[152], а диагноз психического заболевания и предпи­сываемые психиатром методы — в качестве зависимой, производной пере­менной. С этим заявлением стоит сопоставить тот факт, что американские психиатры, по свидетельству Ф. Хартунга, обнаруживают «непропорцио­нально большое число душевнобольных в низших классах и весьма малое — в высшем классе»[153]. Припомним далее, что социологическое определение умственного расстройства основывается на констатировании нарушений нор­мы во взаимодействии человека с окружающими. И сопоставим с этим поло­жением тот факт, что именно психиатр — человек, в условиях сегодняшней Америки, как правило, полностью разделяющий нормы господствующих классов, — призван решать, нарушена ли в поведении того или иного лица норма. Нетрудно заключить отсюда, что за отклонения от нормы в такой си­туации будет принято все то, что противоречит господствующим социаль­ным нормам и стандартам.

Иными словами, в условиях отсутствия научно обоснованного понятия нормального поведения то, что выдается за всеобщую норму, оказывается не более чем проекцией нормативов той социальной группы, слоя, класса, в рамки которых включено лицо, призванное оценивать поведение, делить его на нормальное и отклоняющееся от нормы. И здесь дело, конечно, не в ка­ком-то сознательном злодействе или желании услужить. Чаще всего выступа­ющий в такой роли психиатр может быть искренен в своих убеждениях. Все дело в том, что содержание устанавливаемого им в подобных случаях диа­гноза (при столь произвольных, размытых границах между нормой и патоло­гией) зависит не только (или даже не столько) от социально-классового ста­туса исследуемого лица, сколько от статуса самого психиатра. Не требуется особых пояснений для характеристики той тенденции, к которой ведет по­добного рода практика в обществе классовых антагонизмов.

По мнению американского психиатра Т. Заза, «концепция психических заболеваний выполняет в современном мире ту же социальную функцию, что и концепция колдовства в средние века», причем «вера в психические заболе­вания и социальные действия, к которым она ведет, имеют то же моральное значение и вызывают те же социальные последствия, что и вера в колдовство и социальные последствия, вызванные этой верой»[154].

Между тем, как констатирует Ф. Хартунг, «нет ни эмпирической, ни логической почвы для вывода о том, что психология современного уголов­ного закона должна быть заменена психиатрией, признающей, что она не в состоянии установить душевные заболевания, служащие причиной преступ­ности, что она не знает, как вылечить душевнобольного, и в условиях, при которых психиатры

 

не желают принять на себя ответственность, решать, когда „душевнобольно­го“ следует освободить из заключения. Эти именно вопросы имеют реша­ющее значение, поскольку от них зависит жизнь, свобода и собственность несчетного числа людей»[155].

Для оценки психоанализа, получившего широкое распространение в ка­питалистических странах и чрезвычайно широко применяемого в отношении правонарушителей, следует учесть, что отрицание психоаналитического под­хода не означает, что сама проблема объяснения иррациональных элементов в поведении перестает существовать и нет реальной необходимости ее науч­ного решения.

Проблема бессознательного в психике человека, роль бессознательных душевных процессов в поведении — серьезное и актуально направление в со­временной психологии и психиатрии. «Проблема „бессознательного“ входит сегодня в контекст общего учения о мозге», а учет функций бессознательного важен потому, что без этого «мы ни одного по существу приспособительного акта понять до конца не можем»[156]. И если в теории психоанализа эта пробле­ма решается идеалистически, то это, во-первых не значит, что проблема на­думанна или сама по себе порочна. Дело заключается в диалектико-материа­листической ее разработке. В этом направлении лежит перспектива подлинно научного исследования роли бессознательных процессов в поведении челове­ка, тем более что за многие прошедшие годы подобного рода разработка не велась[157].

Неверно было бы отождествлять учение о бессознательных процессах человеческой психики только лишь с учением З. Фрейда о психоанализе. Су­ществование бессознательных элементов психики отмечалось еще философа­ми Древней Греции и Индии. Свое научное признание она получила в трудах Лейбница, Фейхнера, Гумбольдта и других.

Советский психолог Ф.В. Бассин дает подробный анализ развития идей бессознательного немецким психологом Вунтом[158]. Ф.В. Бассин отмечает, что Фрейду удалось существенно углубить представление о бессознательном и сформулировать чрезвычайно важное определение реально существующего феномена отщепления (психической диссоциации)[159].

Так, в системе психоаналитической терапии принципиальное значение придается осознанию лицом определенного переживания, вытесненного из сферы сознания в бессознательную область. Такого рода вытеснение, проис­ходящее независимо от воли лица, превращает это неосознаваемое пережива­ние в патогенное. Цель психотерапии — перевести это подавленное пережи­вание в сферу сознания, помочь лицу осознать его и тем самым достичь

 

психотерапевтического эффекта. Ценность этого положения теории психо­анализа отмечалась еще И.П. Павловым[160].

Ф.В. Бассин подчеркивает, что феномен отщепления можно наблюдать при так называемых импульсивных поступках. В этом случае субъект пом­нит, что он их совершил, но вместе с тем эти действия недостаточно хорошо соотносятся субъектом (в момент их совершения) с ожидаемыми последстви­ями. В случаях же более крайних («патологический аффект») субъект совер­шает действия, почти или вовсе не отражающиеся в его сознании[161].

Как отмечает этот автор, «даже наиболее строгие критики психоанали­тической концепции никогда не отрицали, что привлечение этой концепцией внимания к трудно вообразимой сложности аффективной жизни человека, к проблеме отчетливо переживаемых и скрытых влечений, к конфликтам, воз­никающим между различными мотивами, к трагическим подчас противоре­чиям между сферой „желаемого“ и „должного“ является сильной стороной и заслугой фрейдизма»[162].

Вместе с тем современная материалистическая психология с полным основанием и весьма доказательно опровергает ту сторону фрейдизма, кото­рая предопределила его современное вырождение в разновидность реакцион­ной социальной философии. К числу подобного рода положений относится, в частности, постулат фрейдизма о якобы вечном и абсолютном антагонизме между сознанием и сферой подсознательного, связанный с присущими чело­веку атавистическими инстинктами, неосознаваемыми примитивными влече­ниями, слегка прикрытыми тонким налетом цивилизации.

Такое одностороннее представление явно противоречит всем объектив­ным исследованиям высшей нервной деятельности. Экспериментально дока­зано существование между сознанием и бессознательным взаимодействий, «носящих характер как функционального антагонизма, так и функциональ­ной синергии»[163].

Однако именно возведение в абсолют одной из сторон отмеченного взаимодействия способствовало трансформации фрейдизма в реакционную, аморальную социологическую догму.

Этому также способствовали определенные социально-экономические факторы. В конце XIX — начале ХХ в. возникает «общество массового по­требления» с его культом материального успеха, с возведением гедонистско­го принципа «наслаждение прежде всего и во что бы то ни стало» в ранг основных жизненных устремлений господствующих классов буржуазного общества. По мнению американского психиатра Г. Элленбергера, теория пси­хоанализа была приспособлена для того, чтобы «снабдить философией по­требительское общество»[164].

 

Пророческие слова И.П. Павлова о том, что «Фрейд может только с большим или меньшим блеском и интуицией гадать о внутренних состояниях человека. Он может, пожалуй, сам стать основателем новой религии»[165], оправдались полностью.

По мнению многих объективных исследователей фрейдизма, эта теория в ее нынешнем виде лишена научного характера. Знаменательным, в частно­сти, является тот факт, что научные открытия, сделанные в области физики, химии, биологии в одно время с появлением психоанализа, вошли органиче­ски в состав соответствующих наук. Между тем до настоящего времени даже в западных странах подавляющее большинство представителей эксперимен­тальной психологии отказываются признать научную значимость теорий Фрейда. Научные дисциплины отличаются своей специфической методоло­гией и своим ясно очерченным предметом. Между тем психоанализ вторгает­ся и в философию, социологию, историю и т.д.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: