О субъективных причинах преступлений

 

Существует тенденция выведения преступного поведения не только из свободной воли и опасной личности преступника, но и из иных элементов психики человека, которые, как предполагается, влияют на возникновение намерения совершить преступление.

Это объяснение связано с указанием на определенное состояние пси­хики личности, предшествующее совершению преступления, оно исходит из предположения о наличии специфически криминогенных состояний этой психики (пережитки в сознании, эгоистические устремления, цинизм, низ­менные побуждения и т.д.).

При этом предполагается, что такие категории реально существуют, ре­ально характеризуют личность преступника. Принципиально, однако, то об­стоятельство, что единственным доказательством существования в действи­тельности такого состояния личности является лишь факт совершения лицом преступления. В результате то, что представляет собой характеристику дея­ния (действий поступков), начинает выдаваться за характеристику состояния воли, сознания и т.д.

Совершено хулиганство. Причина его — хулиганские мотивы. Совер­шена кража. Причина ее — корыстные мотивы. В этих и подобных им случа­ях происходит по существу лишь удвоение указанных характеристик. То, что характеризует действие, переносится на предполагаемые состояния лично­сти, якобы вызывающие к жизни соответствующие этим состояниям по­ступки.

Перенесение характеристики деяния на предшествующее этому деянию предполагаемое состояние личности осуществляется чисто умозрительно. Причина преступления — умысел (решение). Причина умысла — мотив (ко­рыстный, низменный и т.д.). Причина мотива — интерес (эгоистический). Причина интереса — потребность (низменная). Причина потребности — свойства личности (отрицательные). При такого рода перенесении дело сво­дится к тому, что к известным психологическим категориям (мотивы, интере­сы, потребности, установки) всего лишь прибавляются эпитеты, характерис­тики криминологического характера (антисоциальный, хулиганский, корыст­ный и т.д.), однако углубление знания при этом не достигается. Так, напри­мер, утверждается, что «человек может развить одни потребности за счет других. Иногда они приобретают извращенный, гипертрофированный, урод­ливый характер и, следовательно, придают императивный характер психиче­ской деятельности (проще говоря, очень хочется удовлетворить потребность. — А. Я.). Наибольшее значение среди таких потребностей имеют жадность, страсть к накопительству, наркомания, алкоголизм, разврат и т.д.»[218].

Как отмечает Ф. Энгельс, ограниченность домарксова материализма в трактовке истории заключалась, в частности, в том, что, пытаясь объяснить действия исторических личностей, этот материа-

 

лизм «судил обо всем по мо­тивам действий, делил исторических деятелей на честных и бесчестных и на­ходил, что честные, как правило, оказывались в дураках, а бесчестные торжествовали»[219]. Далее Ф. Энгельс призывает не ограничиваться характеристиками подобного рода, а идти к движущим при­чинам действий, поступков людей.

Деление людей на честных (сознательных, воспитанных и т.д.) и не­честных (несознательных, плохо воспитанных) без обращения к реальным движущим причинам их поступков, их деятельности мало что дает для науч­ного объяснения как социально положительного, так и противоправного по­ведения.

Такого рода понимание механизма преступного поведения связано с представлением о том, что в самой личности преступника, рассматриваемой изолированно от его поведения, обязательно содержатся специфические (от­рицательные) качества и свойства, вызывающие антиобщественное поведе­ние.

Применение криминологических характеристик в виде эпитетов, заме­няющих объяснение явления, налицо и в случае, когда отрицательные или положительные (с позиций уголовного права, морали и т.д.) оценки даются либо чертам, либо определенным потребностям личности.

Эти стремления объясняются представлением о том, что, во-первых, источник поступков, действий человека заключен в нем самом (свойства лич­ности), во-вторых, раз действия такого человека отрицательные (преступные, антисоциальные, аморальные), то и вызвавший их к жизни источник также имеет отрицательный характер (преступный, антисоциальный, аморальный).

Классификация психологических черт личности, имеющая целью выде­лить те или иные психологические черты в качестве неблагоприятных, спо­собствующих преступным проявлениям, часто сводится к описательному пе­речислению каких-то свойств данного человека (активный или пассивный, дружелюбный или агрессивный и т.д.).

Сами такие определения, которые даются, например, тому или иному свойству темперамента, характера, уже несут в себе оценочную нагрузку. Ко­гда мы говорим о человеке, что он мрачный, малообщительный или, наобо­рот, веселый, жизнерадостный и т.д., то мы не просто констатируем какое-то объективное свойство (как, например, его вес, рост и т.д.), а сообщаем тем самым именно нашу субъективную оценку, нашу позицию по отношению к тому человеку, о котором мы так говорим.

Сказать о человеке, что его вес равен 60 кг, — значит объективно кон­статировать реальный факт, не давая этому какой-либо оценки. Но сказать о человеке, что он отзывчивый или, наоборот, бессердечный, — значит не про­сто констатировать то или иное его реальное свойство, а дать нашу оценку его личности, отразить нашу позицию (т.е. позицию исследователя, в данном случае — криминолога).

 

Давно известно, что наши мнения о людях характеризуют не столько тех, ко­го мы характеризуем, сколько нас самих, наше к ним отношение, нашу пози­цию, нашу оценку их личности. В этом кардинальное свойство подобного ро­да описаний оценочного плана. Отделить в такой характеристике реальные, подлинные свойства лица от свойств и качеств психологии того, кто дает оценку, принципиально невозможно. Когда в оценке психологических свойств конкретного человека констатируется, что он человек «горячий, страстный, порывистый и неуравновешенный, склонный к аффектам, бурным эмоциям и быстрым сменам настроения», то это значит одно: для данного ис­следователя, в данной ситуации он представляется таким — и не более того.

А.А. Зворыкин критикует тех, кто «под понятием личность понимает... те черты, благодаря которым человек выделяется в обществе», кто судит о человеке «по функциям, которые он выполняет, по степени влияния или по впечатлению, которое он производит на других людей. В этом случае лич­ность может быть определена как „,агрессивная“, “покорная“, „жестокая“, это всегда будет мнение людей, окружающих данного индивида»[220]. Объек­тивная, познавательная ценность таких определений невелика. Они не объяс­няют предмет (личность). Они лишь его описывают в субъективных, и в этом смысле произвольных, терминах. Психолог А.Ф. Лазурский[221] квалифициро­вал личность по следующим трем уровням: низший, средний и высший. За основу классификации им брались природные психологические возможности человека, а также особенности его приспособления к социальной действи­тельности. Каждый из трех уровней подразделен им на «чистые типы», «сме­шанные» и «извращенные». Извращенные типы низшего уровня — это «пас­сивный тип», равнодушный, внушаемый и т.д. Сюда же он относит «расчет­ливых эгоистов». Все они, по его мысли, скорее могут, стать преступниками корыстного характера, в то время как «аффективно-извращенный» и «актив­но-извращенный» типы более склонны к скандалам, хулиганству или даже убийству.

Психиатр А.С. Петрова[222] делила всех людей на две основные группы — примитивы и непримитивы, что полностью совпадает с бытовыми понятиями «культурный — некультурный», «развитый — неразвитый» и т.д. Внутри каждой группы выделялись ее отдельные типы: конкретно-эмоциональный, аффективно-абстрактный, интеллектуально-волевой.

А.Г. Ковалев, критически рассмотрев и отвергнув подобную классифи­кацию как абстрактную и формальную, отметил, что в приведенных случаях «личность рассматривается вне конкретно-исторических условий жизни, от­брасываются содержание личности, ее моральные представления и понятия, привычки. Выхолощенная

 

таким образом личность, — приходит он к выводу, — не является жизнен­ной, и теория не может служить практике»[223].

Сам А.Г. Ковалев в качестве критериев определения основных типов личности преступников берет «степень криминальной зараженности лично­сти правонарушителя». С этой позиции он говорит о существовании «гло­бального преступного типа» с «полной преступной зараженностью», с одной стороны, и о «парциальном» типе с «частичной криминальной зараженно­стью» — с другой.

Но и эта классификация уязвима для критики. Она в общем совпадает с доступным для простого обозрения явно оценочным делением людей на хороших и плохих, на совсем испорченных и частично испорченных и т.д. При этом в данном случае используются два допущения, истинность которых далеко не очевидна: а) имеется некоторое состояние «криминальной заражен­ности», т.е. особого «преступного состояния личности», которое может быть присуще человеку независимо от места, времени, ситуации, его социальных связей и отношений и т.д.; б) эта зараженность варьируется по степени, при­чем возможно наличие «тотальной криминальной зараженности» (так ска­зать, «стопроцентный преступник»). Оба эти допущения не доказаны, они основаны на прямой аналогии с физическими заболеваниями организма и несут на себе отзвук понятий, принятых в сфере обыденного сознания.

Имеются также попытки дать оценку тем или иным свойствам лично­сти, используя для целей криминологии предложенное И.П. Павловым деле­ние по типам высшей нервной деятельности. Однако экспериментальные данные приводят психологов к выводу о неверности и здесь оценочного под­хода к свойствам, характеризующим тот или иной тип высшей нервной дея­тельности. «Мы категорически возражаем, — пишут Б.М. Теплов и В.О. Не­былицын, — против «оценочного» подхода к изучению свойств нервной сис­темы, когда одно проявление данного параметра (например, сила нервной системы) объявляется „хорошим“, а другое (например, слабость нервной сис­темы) — „плохим“ качеством». Эти психологи обоснованно подчеркива­ют, что «такая точка зрения социально вредна, а биологически бесплодна, так как, с одной стороны, ведет к ничем не оправданным пессимистическим за­ключениям, в частности педагогического характера, а с другой — не может объяснить факта самого сохранения особей с „плохими“ качествами (напри­мер, слабого типа нервной системы) в ходе биологической эволюции»[224].

Разновидностью поиска некоего внутреннего источника преступного поведения является предлагаемое в ряде случаев деление потребностей чело­века на две различные категории: элементарные, органические (они же при­митивные, эгоистические или даже антисоциальные) и интеллектуальные (они же нравственные, моральные).

 

При этом предполагается, что потребности первого рода могут прихо­дить в столкновение с потребностями второго, высшего порядка.

«Часто низменные потребности (корысть, стяжательство, нажива) пре­обладают над духовными, характеризующимися, в свою очередь, крайней узостью, односторонностью, антиобщественной направленностью»[225].

По существу, в рассматриваемом случае параллельно развиваются, час­то смешиваясь друг с другом, две линии градации потребностной сферы: де­ление потребностей на (а) органические (т.е. биологические, физиологиче­ские потребности) и (б) интеллектуальные (т.е. психологические, духовные потребности) — первая градация. Вторая — оценочная, т.е. биологическим потребностям отводится роль нехороших потребностей (эгоистические, анти­социальные), а интеллектуальные, духовные потребности оцениваются в ка­честве хороших (моральных, нравственных потребностей). Именно при та­ком подходе, как отмечает О.Г. Дробницкий, мораль выступает как «область требований к человеку, таких требований, которые являются выражением его сущностной, «подлинной» природы в отличие от наличных побуждений и склонностей, каковые могут и неадекватно выражать его «истинную» приро­ду. Нравственная проблема с этой точки зрения состоит в просвещении, в том, чтобы разум господствовал под непосредственными чувствами, чтобы человек руководствовался своими подлинными интересами и подавлял в себе «извращенные» «ложные» стремления[226]. Дело, однако, заключается в том, что «естественные и благоприобретенные влечения и потребности столь же являются причиной и антисоциальных действий»[227].

А.И. Титаренко отмечает, что до сих пор сохраняются «некоторые идеи или положения как устойчивая инерция мышления, постоянно поддержива­емая иллюзиями обыденного сознания», к числу которых относится и «старая страдальческая мысль о том, что основное предназначение морали — обузда­ние в человеке порочности (нередко «животной»)»[228]. Действительно, распро­страненным, например, является истолкование убийства («зверское» пре­ступление) как результата победы зверя в человеке над его человеческим на­чалом (сознанием, совестью).

Здесь выявляется существенная для социальных наук познавательная закономерность, опасность вольного или невольного искажения познаватель­ного процесса. Эта опасность тем более реальна, что подчас и сам исследова­тель не во всех случаях может ее осознавать.

Известно, насколько велика в повседневной жизни роль метафор. Ме­нее известны те опасности, которые связаны с употреблением

 

метафор в научно-теоретическом мышлении. Применяя метафору, мы, как правило, осо­знаем ее как таковую, т.е. как образное выражение — и не более (все пони­мают, что «корень» или «источник» нельзя понимать буквально).

Возьмем, однако, другое образное выражение, о котором мы упомина­ли, «зверское» преступление. Здесь возникает опасность отвлечься от услов­ного употребления термина «зверское» (это метафора) и предположить ана­логию между зверем и преступником. Это соскальзывание от метафоры к аналогии, подобию — первый шаг по пути познавательного искажения, кото­рое можно обозначить как трансформацию метафор.

Следующий шаг по пути трансформации метафоры — это переход от аналогии к гомологии. Гомология предполагает не просто подобие объектов, как при аналогии, но их соответствие как по структуре, так и по происхожде­нию. Так завершается путь познавательного искажения. От метафоры («звер­ское» преступление как образное выражение) — к аналогии (преступники по­добны зверям), от аналогии — к гомологии (преступники как по происхожде­нию, т.е. прирожденным свойствам, так и по структуре личности отличаются от остальных людей по присущим им биологическим признакам, т.е. призна­кам, общим для человека и для животных). И вот уже не в художественном произведении, а в научной работе появляется, например, утверждение о том, что у преступников имеется особая «генетическая детерминанта», и именно с этим связывается «важное значение данных генетики для некоторых аспек­тов проблемы преступности, необходимость укрепления контактов кримино­логии и генетики»[229]. Образное выражение, метафора трансформирована в обобщенную, объясняющую категорию криминологического характера.

Такого рода перенос смысла конкретного понятия на уровень обобщен­ной содержательной характеристики постоянно наблюдается в истории нау­ки. Так, М.М. Ковалевский отмечал, что в ходе развития науки об обществе «старинные уподобления общества и организма постепенно перешли в утвер­ждения их полного единства»[230]. Еще Платон называл государство огромным человеком. Однако у Аристотеля эта метафора Платона носит характер не по­этической фикции, а действительной аналогии. Если Аристотель все же при­знавал эту аналогию именно только лишь сопоставлением, то в органической теории Спенсера, о которой говорилось выше, речь идет уже о параллелизме. Современник Ковалевского социолог Лилиенфельд доводит эти поиски сход­ства между обществом и организмом человека до конца, говоря, что обще­ство не только похоже на живой организм, но есть живой организм. Итак, за­ключает Ковалевский, «в целом историческое развитие органической теории может быть представлено в следующем виде. У Платона она является

 

метафорой, у Аристотеля — аналогией, у Спенсера — параллелизмом, у Лилиенфельда — абсолютным тождеством»[231].

Подобная же трансформация метафоры из образного выражения в объ­ясняющую концепцию произошла, как отмечает английский социолог М. Малкей, в эволюционной теории Ч. Дарвина. Речь идет о категории «есте­ственный отбор», почерпнутой Дарвином из практики селекционеров («ис­кусственный отбор»). И в результате, хотя Дарвин открыто заявлял, что «ес­тественный отбор» был лишь метафорой для обозначения действий объек­тивных, безличных законов природы, многие затем восприняли это выраже­ние буквально. Дело в том, что метафора естественного отбора подразумева­ет наличие какого-то агента, осуществляющего этот отбор. В результате тео­рия Ч. Дарвина оказалась уязвима для ее теологической трактовки. «Бог стал видеться как „более мудрое существо“, которое спроектировало законы при­роды таким образом, чтобы обеспечить наиболее выгодное приспособление биологических форм». Таким оказалось познавательное последствие упо­требления Ч. Дарвином, по выражению М. Малкея, «волюнтаристской терми­нологии»[232].

Подчас в криминологии то, что первоначально рождается как художе­ственное, образное сравнение преступника с животным (зверем), затем меняет свое обличье «поэтической фикции» и заносится в разряд объясняющих кате­горий, в том числе и таких, как генетика и криминология. Но как только мы попытаемся выявить и описать в объективных, научных терминах и дока­зать статистически это преобладание животного, примитивного (биологиче­ского) в преступниках по сравнению с теми, кто преступлений не совершает, — мы сразу же убеждаемся в тщетности таких попыток. Биологической предраспо­ложенности к преступлению (либо к ведению образцового образа жизни) не существует, ибо не из сферы биологии, а из области социальной жизни берет­ся само понятие преступного и непреступного, именно по соци­альным (а не биологическим) законам возникают преступность и преступники.

Отнесение биологических потребностей к низшим, примитивным, а по­тому и отрицательным в социальном плане, вообще деление потребностей на высшие и низшие, на плохие и хорошие отражает всего лишь господству­ющую систему ценностей — саму по себе социально производную и услов­ную. В таком делении отражается априорное отнесение биологического (те­лесного, плотского) к нежелательному, отрицательному (примитивному) и противопоставление этому нравственного, морального, духовного в человеке как единственно желаемого, положительного.

Цепь предположений типа: биологические потребности низшие, амо­ральные или антисоциальные, они же основа преступления — несет на себе явный отпечаток ценностно-ориентированного, оценочного подхода. Таким же подходом характеризуется и вторая, параллельная цепь рассуждений, а именно: духовные, интеллектуаль-

 

ные потребности — высшие, моральные потребности, они же основа соци­ально полезного поведения.

Отнесение биологического в человеке к одному сорту потребностей (причем низшему сорту, ибо эти потребности надо строго контролировать, а если надо — подавлять их), а психологического (интеллектуального) — к другому, высшему сорту потребностей ведет неизбежно и к выводу о том, что преступность — результат победы биологического начала в человеке над его духовной частью.

Это весьма устойчивое представление вновь и вновь воспроизводится в работах, посвященных проблеме изучения личности преступника. Однако все доступные, статистически достоверные данные прямо противоречат этому представлению. Известно, что уровень преступности в городах, например, устойчиво и значительно выше уровня преступности в деревне, хотя, разуме­ется, именно в городе выше в среднем интеллектуальный уровень населения (в смысле грамотности, обилия средств массовой информации и культурно-массовых учреждений).

Подразделение потребностей на примитивные, низшие, отрицательные, с одной стороны, и высшие, нравственные, так сказать хорошие по самой своей сути, — с другой, весьма произвольно. Вряд ли можно разрывать и противопоставлять друг другу потребности материального характера (низ­шие потребности) и духовные потребности (высшие потребности). Ведь не бесплотный аскетизм и победа духовного над телесным — идеал коммуни­стического воспитания. В самой по себе сексуальной потребности, например, нет ничего социально порицаемого. А вот способы, избираемые для удовле­творения потребностей в условиях социального общежития, действительно, могут либо согласовываться с правилами социалистической морали, либо расходиться с ними.

В книге «Механизм преступного поведения» говорится применительно к преступнику о наличии у лиц подобной категории либо «деформирован­ных», либо «извращенных» потребностей. В их числе — «приобретение авто­ритета у товарищей», «хулиганские побуждения» и т.д. (кстати, «потребно­сти» и «побуждения» — понятия различные). Кроме того, есть еще и «квази­потребности» (употребление спиртных напитков). Единственной характерис­тикой этих категорий является указание на то, что это те потребности, «со­держание которых социально порицается». Сразу видно, что это не характе­ристика самих потребностей, а, скорее, характеристика тех, кто дает им оцен­ку, их ценностных предпочтений — и не больше. Трудно поэтому отделаться от впечатления, что во всех случаях имеет место всего лишь употребление метафор отрицательного, оценочного характера[233].

Таким образом, типичной чертой многих представлений о личности преступника является рассмотрение определенных характеристик личности человека (или их совокупности) в качестве движущей силы

 

(непосредственной причины) источника противоправного поведения. При этом подчеркивается социальная обусловленность этих непосредственных причин, однако «пункт» управления поведением человека помещается в него самого, поведение так или иначе выводится по преимуществу из характерис­тики личности человека (взглядов, мотивов, потребностей, склонностей, установок и т.д.).

Самым элементарным источником такого представления, как известно, было (и остается) доступное всем наблюдение за поведением людей — и прежде всего ясно видимое различие между живым и мертвым человеком. Религиозная концепция души была первым донаучным объяснением внут­реннего источника причины жизни и деятельности человека. Затем категория «душа» была заменена категорией «сознание» как категорией субъективной, доступной лишь самонаблюдению, как некое «общее качество всех сознава­емых явлений» и как «сознание наличия этих явлений, как бы сопереживание своей психической деятельности»[234].

Донаучный период развития многих отраслей знания также характери­зовался стремлением отыскать источник изменений предметов, вещей в свой­ствах самих этих объектов (так, процесс горения объяснялся наличием в не­которых веществах флогистона и т.д.). С развитием научного подхода неиз­менно оказывалось, что причины изменений и превращений в исследуемых объектах лежат за пределами этих объектов, что падающий камень, напри­мер, ускоряет падение не в силу своих внутренних свойств, а подчиняясь воз­действующим на него извне силам тяготения, и т.д.

Объяснение изменений и превращений, происходящих с объектами, с позиций их внутренних свойств обладает одной важной особенностью: как правило, внутренние свойства объектов не поддаются наблюдению (именно потому, что они внутри объекта). Это создает потенциальную возможность приписывать этим внутренним свойствам определенные характеристики без достаточных оснований. Более того, в такой ситуации создается возможность утверждать о наличии такого рода внутренних свойств без опасения быть уличенным в противоречиях. Внутренние свойства легко приписать объекту, но трудно опровергнуть.

Переносимый на поведение, этот принцип (принцип внутренних при­чин) приводит к ряду существенных последствий познавательного, эпистемо­логического характера.

Так, например, можно попытаться указать на состояние и активность нервной системы как на внутреннюю причину поведения человека. Представ­ление о том, что состояние и активность нервной системы служат причиной поведения, содержится в общественном и индивидуальном сознании в каче­стве повседневных, обыденных представлений (категории здравого смысла). «У него не выдержали нервы», он «нервный человек» — эти и подобные вы­ражения исходят из стихийно бытующего представления о том, что процес­сы, протекающие в нервной системе человека, — причина его поведения.

 

«Например, из языка реальной жизни, из его недифференцированной массы совершенно явно тянутся и переходят в язык исследования посылки и допу­щения относительно его объектов, различные предметные смыслы и опера­ции, истоки происхождения и механизм которых вообще неведомы и кото­рые предстают непосредственно как действительность: „демон меня искуша­ет“, „мозг мыслит“, „в моей голове родилась мысль“ и т.д. и т.п.»[235] Вульгар­но-материалистическое представление о том, что «мыслит мозг», воспроиз­водится и в научной литературе, где встречается, например, утверждение о том, что «психические элементы, входящие в мотивационный процесс, „запи­саны“ в нервных клетках мозга человека в виде определенных белковых об­разований»[236]. Но, как отмечал Э.В. Ильенков, «все дело в том, что мыслит не мозг, а с помощью мозга индивид, вплетенный в сеть общественных отноше­ний... Мозг — это лишь материальный, анатомо-физиологический орган этой работы, то бишь духовного труда. Продуктом же этой специальной работы как раз и оказывается „идеальное“ (имеются в виду продукты духовной куль­туры. — А. Я.), а вовсе не материальные изменения внутри мозга... Мыслит человек с помощью мозга, но продукт этой работы — вовсе не материальные сдвиги в системе „церебральных структур“, а сдвиги в системе духовной культуры, в ее формах и структурах, в системе схем и образов внешнего ми­ра»[237]. «Не спрашивай, что внутри твоей головы, а спрашивай, внутри чего твоя голова», — так озаглавили свою статью о проблемах познания амери­канские психологи[238].

В самой по себе характеристике химических или электрических про­цессов, протекающих в нервной ткани и доступных объективному наблюде­нию, не содержится каких-либо характеристик, позволяющих именно из них вывести свойства, содержательную характеристику того или иного акта пове­дения. «Ненависть и жажда разрушения — не функциональные свойства моз­га, а элементы, введенные посредством сенсорной информации в реактив­ность нервной системы; они зарождаются не в человеке, а в его окружении»[239].

Действительно, активность нервной системы предшествует поведению, однако состояние нервной системы, непосредственно предшествующее пове­денческому акту, в свою очередь, вызвано к жизни состоянием, предшеству­ющим и вызывающим к жизни это ближайшее к акту действия состояние нервной системы и т.д., так что в конечном итоге цепь причинности неизбеж­но выходит за пределы организма, за пределы его нервной системы. А то, что является внешним по отношению к организму и воздействует на него

 

извне, это и есть та наблюдаемая социальная реальность, изучив которую, мы можем объяснить причины поведения, а следовательно, будем в состоянии предсказывать и регулировать его.

Можно, далее, попытаться указать на внутренние психологические яв­ления как на причину поведения. В обыденном представлении внутренние психические явления (ум, воля и т.д.) также часто фигурируют как движущий источник, причина, направляющая поведение. Такого рода смысл часто при­дается таким понятиям, как характер, темперамент, настроение, взгляды, на­мерение и т.д. Так, принято, например, говорить: «он сдержал себя усилием воли», «так поступить ему не позволил характер», «он ведет себя так потому, что у него натура такая», «у него вспыльчивый нрав», «он поступил разум­но», т.е. так, как ему «велел разум», и т.д.

Характерно, что во всех подобного рода представлениях происходит (часто неосознаваемое) раздвоение человека на внешнего и внутреннего. Во­ля, разум, натура выглядят при этом активным агентом, управляющим пове­дением человека изнутри. Человек раздваивается. Возникает представление о механизме поведения, который складывается из двух человеческих сущно­стей — внутреннего человека, который управляет поведением, и внешнего человека, который исполняет приказы внутреннего. Внутренний человек хо­чет — внешний человек поступает. Внутренний человек рассердился, вспы­лил — внешний человек дерется. Внутренний человек пожелал денег — внешний совершил кражу и т.д. Между тем «если обращаться к личности как к целому, невозможно выделить какой-нибудь один определенный „центр“, из которого осуществлялось бы управление всей системой»[240].

Идея внутренних сущностей, управляющих поведением человека, — стихийное представление, столь же древнее, как само человечество[241]. Как пи­шет М.Г. Ярошевский: «Психология долгое время относила управление за счет далее неразложимой сущности — души (или сознания и воли как бес­телесных агентов). Но, начиная с Сеченова, все определенней утверждается новый подход, выраженный в стремлении понять психическую регуляцию поведения без обращения к загадочным бестелесным агентам»[242].

Обращение к «загадочным бестелесным агентам» до сих пор, однако, проявляется в попытках объяснить противоправное поведение. Преступление объясняется преступными наклонностями, низменными побуждениями, эго­измом, корыстью, злым умыслом и т.д.

Наклонности, побуждения, взгляды — эти действительно «загадочные бестелесные агенты» привлекаются в криминологию единственно из вполне оправданного стремления объяснить причину преступного поведения. Все богатство словарного фонда, эпитетов,

 

образных выражений, разумеется отрицательного, порицающего характера, может быть легко применено в этом случае[243].

В ходе такого процесса характеристика действия, причину которого сводят к определенному внутреннему состоянию, переносится на само это внутреннее состояние (причина корыстного поступка — корысть, причина агрессивного поведения — агрессивность и т.д.). При этом никаких других доказательств существования подобного рода внутренних состояний, якобы управляющих поведением, кроме самого акта поведения, в подобных случаях не имеется, а «конечной инстанцией управления поведением оказывается все та же непостижимая, ни из чего не выводимая сила воли, веками служившая главной цитаделью индетерминизма и волюнтаризма»[244].

Наклонности, побуждения не относятся к объективным, познаваемым категориям, это не факты объективного мира — мира реальных явлений, предметов, вещей и т.д. Между тем применяемые подобным образом понятия начинают выглядеть именно как обозначение неких реальных объектов. Агрессивность — это процесс, склонность — также процесс, проявляющийся в актах соответствующего поведения, т.е. в объективных, реальных, наблю­даемых и познаваемых фактах. Однако употребляемые в указанном выше смысле «агрессивность», «склонность» приобретают вид самостоятельных, якобы самих по себе существующих объектов.

Одно и то же событие может быть описано двумя разными способами. Про человека, постоянно совершающего акты насилия, можно сказать: «он ведет себя агрессивно» либо «у него агрессивные наклонности». В обоих слу­чаях описываются по существу одни и те же действия. Но во втором случае возникает одно дополнительное обстоятельство, а именно создается впечат­ление, что налицо объяснение причины подобных действий («наклонности»). Это обстоятельство далеко не безобидно. В силу своего свойства создавать видимость объяснения причин поведения, такого рода формулировки могут либо воспрепятствовать отысканию действительных причин соответству­ющего поведения, либо направить такие исследования по бесперспективному пути бесконечных поисков загадочных «бестелесных агентов».

Практика отыскания внутри человека того, что объясняет его поведе­ние, уводит исследователя в сторону от выявления подлинных причин проти­воправного поведения. Эти причины лежат вне личности человека, они за­ключены либо в наличном социальном окружении, либо в тех вариантах со­циального окружения, в тех элементах индивидуального опыта, которые со­ставляют историю развития, формирования человека.

Эти причины носят характер объективных, познаваемых реальностей, доступных научному наблюдению и анализу. Они чрезвычайно сложны и разнообразны, их взаимодействия носят комплекс-

 

ный характер, но, не выявляя их, невозможно продвинуться по пути научного познания закономерностей противоправного поведения. Познание законо­мерностей подобного рода поведения требует в соответствии с этим приме­нения в криминологии объективного метода исследований. В свою очередь, использование объективного метода связано с выработкой понятий, обеспе­чивающих в совокупности независимость исследователя «от внутрипсихоло­гического языка индивидуального сознания, от ненаучных догадок относи­тельно того, как этот „субъект вспомнил, что“, „подумал, что“, „захотел, что­бы“ и т.п.»[245]. Именно объективный метод познания способен выявить реаль­ные воздействия окружающего мира на поведение.

Эти воздействия окружающего мира на поведение человека носят веро­ятностный характер. Пытаясь представить себе, совершит ли кражу опреде­ленный человек, мы располагаем всего двумя противоположными варианта­ми: либо кража будет совершена, либо нет. Но для научного изучения прин­ципиально важна именно степень вероятности наступления данного события, степень вероятности совершения противоправного поступка.

Понятие степени вероятности доступно для научного анализа и облада­ет безусловной прогностической ценностью. Оценить степень вероятности совершения лицом определенного поступка — такова цель исследования по­ведения. Степень вероятности совершения поступка может при этом прости­раться от практической уверенности в том, что, например, кража данным субъектом будет совершена, до практически максимальной убежденности в том, что такой поступок совершен не будет. Отчего же зависит степень веро­ятности совершения определенного поступка, можно ли уменьшить или уве­личить степень вероятности его совершения?

Допустим для наглядности примера, что речь идет о вероятности того, что человек украдет пищу. Если кто-либо будет заинтересован в том, чтобы увеличить до максимума вероятность совершения такого поступка, то, при­нудив субъекта к длительному голоданию, он тем самым реально увеличит вероятность кражи пищи. Или, с другой стороны, обеспечив максимальное насыщение организма человека, можно свести вероятность того, что пища будет украдена, практически к нулю. Объективные данные, причинно связан­ные с актом поведения, — единственный источник сведений, позволяющих объяснить поведение, предсказать вероятность его проявления.

В случае, когда мы собираемся осуществить предсказание вероятного поведения, необходимо получить как можно больше подобного рода сведе­ний. Для того чтобы как предсказание поведения, так и его регулирование было наиболее эффективно, необходимо не просто выявлять объективные данные, но и стремиться к их точному выражению и оценке.

Подобного рода данные могут быть, конечно, весьма разнообразны. Че­ловек, даже голодный, может не совершить кражу либо в силу своих убежде­ний, либо из боязни и т.д. Но эти возможности

 

не зачеркивают принципиальной важности выявления объективных, воздей­ствовавших на индивида ранее и воздействующих сейчас влияний. Они про­сто говорят о том, что в расчет должны быть приняты и те предшествующие данной ситуации события, которые ранее формировали поведение чело<

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: