И опасность личности преступника

 

Исторически советская криминология развилась из уголовного права, а представление о личности преступника сложилось в 60-х годах, на опреде­ленном этапе развития криминологии, прежде всего на основе того, какой аспект личности преступника доминирует в уголовно-правовой науке.

При всем многообразии видов уголовных правонарушений с позиций уголовного права преступник — это человек, виновно (т.е. сознательно) совершающий преступление.

Представление о преступнике как о человеке, сознательно, по собствен­ной воле, по своему решению совершающем преступление, существенно и неизбежно для уголовного права, так как служит субъективным основанием уголовной ответственности. Представление о преступлении как об акте со­знательного поведения, как результате выбора лицом противоправного вари­анта поведения — принципиальная исходная предпосылка уголовно-право­вой модели личности преступника. Если свободного выбора варианта пове­дения у лица не было, если оно (по объективным или субъективным основа­ниям) не было в состоянии руководить своими действиями, нет уголовной ответственности и наказания. Такого рода представление о личности пре­ступника — неотъемлемая и необходимая предпосылка действия системы уголовной юстиции, принципиальная основа уголовного права.

С позиций уголовного права, далее, преступник — не просто лицо, со­знательно принимающее решение, а лицо, сознательно принимающее

 

решение совершить преступление, т.е. посягнуть на охраняемое законом бла­го, добиться выгоды незаконным путем, либо вообще совершить поступок, исходя из собственных интересов и вопреки интересам других лиц, общества в целом.

Следовательно, в центре уголовно-правового представления о личности преступника лежит определение противоправного акта как результата реше­ния, принятого после взвешивания выгоды, которая может быть получена в результате противоправного варианта поведения, и ее сравнения с риском не­выгодных последствий в случае изобличения и наказания.

Уголовно-правовые концепции общего и специального предупрежде­ния — прямое следствие этого рода представления о правонарушителе. Угро­за наказанием должна создавать противовес желанию незаконного завладе­ния охраняемыми благами.

Следовательно, с позиций уголовного права преступление не просто проявление «свободной» воли, но проявление «злой» воли, так как преступ­ление — акт сознательного достижения собственной выгоды путем причине­ния ущерба, вреда («зла») охраняемым интересам[191].

Итак, преступник — это, во-первых, лицо, обладающее свободой выбо­ра линии поведения (свободой воли) и, во-вторых, совершающее этот выбор из эгоистических интересов, сознательно принимающее отрицательное реше­ние. Именно поэтому он и должен быть наказан, и цель наказания — повли­ять на сознание человека таким образом, чтобы впредь он принимал только правильные решения, воздерживался от совершения преступлений. Такова основная цель уголовно-правового наказания. И именно на подобного рода предпосылках основывались предложения об изучении личности преступни­ка в науке уголовного права.

В последующем, однако, развитие криминологии все более настоятель­но требовало изучение личности преступника с иных — не уголовно-право­вых, а криминологических позиций. Это означало необходимость пересмотра исходных принципов такого изучения, его задач. Вместо обоснования ответ­ственности и индивидуализации наказания задачей подобного исследования должно было стать выявление закономерностей, детерминирующих противо­правное поведение, с тем чтобы, воздействуя на эти закономерности, можно было бы добиваться предупреждения преступности.

Этой цели, однако, не соответствует представление о личности преступ­ника, сформулированное в теории уголовного права (субъект преступле­ния).

Верно отмечается, что «состав преступления является юридической основой важнейших криминологических понятий, в том числе и личности преступника, которая не существует без состава преступления, поскольку признаки последнего, относящиеся к субъекту, являются обязательной час­тью личности преступника»[192].

 

Вместе с тем положения уголовного права, относящиеся к субъекту преступления, исчерпываются указанием на необходимость учета для уголов­ной ответственности факта вменяемости субъекта, т.е. его способности к со­знательному, волевому акту. Именно решение совершить преступление, со­знательно принятое лицом, составляет субъективное основание его ответ­ственности.

Криминология не может удовлетвориться такого рода представлением о личности преступника. По существу криминологическое изучение лично­сти преступника может быть начато только с того момента, когда исследо­ватель поставит задачу выявления тех объективных факторов, которые вы­звали к жизни, детерминировали преступное намерение.

Уголовно-правовая модель личности преступника (т.е. указание на при­нятое преступником решение совершить преступление как на внутреннюю причину преступления) имеет, однако, определенное распространение и в криминологии.

Отчасти это объясняется исторически, т.е. тем обстоятельством, что на­иболее очевидным описанием механизма преступного действия было именно описание преступления, содержащееся в уголовном законе, где его движу­щими силами являются предвидение последствий преступного акта, желание (или сознательное допущение) их наступления, т.е. воля и сознание.

«Индивид стоит перед выбором между желаемым и должным», и пре­ступление будет совершено в случае, если «в борьбе этих двух начал (долж­ного и желаемого) перевес окажется на стороне последнего». Преступник со­знательно, умышленно «игнорирует общественный интерес, предпочитая ему партикулярно-личностную потребность и решаясь на антиобщественный по­ступок»[193]. Исходил из подобных же взглядов и автор настоящей работы, пи­савший, что преступник «свободно, по своей воле» выбирает преступный ва­риант поведения[194].

Такой подход к объяснению преступного поведения устойчиво прояв­ляется в криминологической литературе. Кажется очевидным, что конкрет­ное преступление выражает волю, стремления, взгляды преступника, его пси­хологическую установку на совершение преступления.

Но принимать эту кажущуюся очевидность за объективную реальность, объясняющую механизм преступного поведения — значит пока что не очень далеко продвинуться по пути его научного объяснения.

Желание во что бы то ни стало соединить исходный принцип уголов­ного права (свободная воля) с детерминистическим объяснением преступно­го поведения приводит иногда к явным недоразумениям.

 

Так, в ряде случаев[195] цитируются следующие слова Ф. Энгельса: «Человек только в том случае несет полную ответственность за свои поступки, если он совершил их, обладая полной свободой воли»[196]. Такая цитата может создать впечатление, что Ф. Энгельс разделял концепцию «полной свободы воли». Это впечатление, впрочем, быстро рассеивается, если цитату из работы Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» привести полностью, без сокращения. Выше Ф. Энгельс говорит, что капита­листическое производство уничтожило все исконные, сохранившиеся от прошлого отношения; на место унаследованных обычаев, исторического пра­ва оно поставило куплю и продажу, «свободный» договор. Слово «свобод­ный» поставлено Ф. Энгельсом в кавычки не случайно. Далее Ф. Энгельс пи­шет: «Но заключать договоры могут люди, которые в состоянии свободно располагать своей личностью, поступками и имуществом и равноправны по отношению друг к другу. Создание таких „свободных“ и „равных“ людей именно и было одним из главнейших дел капиталистического производства». Здесь вновь не случайны кавычки. И вот полностью цитата, о которой идет речь. «Хотя это вначале происходило еще только полусознательно и вдоба­вок облекалось в религиозную оболочку, все же со времени лютеранской и кальвинистской реформации было твердо установлено положение, что чело­век только в том случае несет полную ответственность за свои поступки, если он совершил их, обладая полной свободой воли, и что нравственным долгом является сопротивление всякому принуждению к безнравственному поступку»[197]. Из этих слов Ф. Энгельса вытекает, что «полная свобода воли» — это сознательное или полусознательное, облеченное в религиозную обо­лочку представление о человеке, прямо связанное с экономически детерми­нированной конструкцией «свободы договора» в капиталистическом обще­стве, это продукт и содержание протестантской этики. Но это уж никак не собственное представление Ф. Энгельса о сущности человеческой личности.

Очень важно, далее, учитывать тот контекст работы Ф. Энгельса «Люд­виг Фейербах и конец классической немецкой философии», в рамках которо­го содержатся также часто цитируемые слова Ф. Энгельса о том, что «в исто­рии общества действуют люди, одаренные сознанием, поступающие обду­манно или под влиянием страсти, стремящиеся к определенным целям. Здесь ничего не делается без сознательного намерения, без желаемой цели». Обыч­но цитата здесь обрывается[198]. Между тем следующая же фраза имеет принци­пиальный характер. «Но как ни важно это различие для исторического иссле­дования, — особенно отдельных эпох и событий, — пишет Ф. Энгельс, — оно нисколько не изменяет того факта, что ход истории подчиняется внут­ренним общим законам». И далее следуют

 

известные положения исторического материализма о взаимном столкновении индивидуальных стремлений, выглядящем случайным, произвольным. «Но где на поверхности происходит игра случая, там сама эта случайность всегда оказывается подчиненной внутренним, скрытым законам. Все дело лишь в том, чтобы открыть эти законы»[199]. Весь пафос слов Ф. Энгельса в том, чтобы показать, как за «намерением», «желанием», «целью» отдельных людей скрываются «исторические причины, которые в головах действующих людей принимают форму данных побуждений». Он отмечает далее, что «в истори­ческой области старый материализм изменяет самому себе, считая действу­ющие там идеальные побудительные силы последними причинами событий, вместо того, чтобы исследовать, что за ними кроется, каковы побудительные силы этих побудительных сил»[200].

Иными словами, задача научного исследования того, что представляет­ся в качестве «идеальных побудительных сил» (сознание, воля, стремление), — это задача установления детерминирующих эти силы объективных законо­мерностей.

И наконец, еще один пример важности учета контекста, в рамках кото­рого содержатся те или иные высказывания основоположников марксизма-ленинизма о проблеме детерминизма и свободы воли. Так, иногда цитируют­ся слова Ф. Энгельса о том, что все побудительные силы, вызывающие дей­ствие человека, «неизбежно должны пройти через его голову, должны пре­вратиться в побуждения его воли». Важно, однако, и здесь привести соответ­ствующее положение целиком. «Итак, несомненно, что, по крайней мере в новейшей истории, государство, политический строй, является подчиненным, а гражданское общество, царство экономических отношений, — решающим элементом. По старому взгляду на государство, разделявшемуся и Гегелем, оно считалось, наоборот, определяющим, а гражданское общество — опреде­ляемым элементом. Видимость этому соответствует, — писал Ф. Энгельс. — Подобно тому, как у отдельного человека, для того чтобы он стал действо­вать, все побудительные силы, вызывающие его действия, неизбежно долж­ны пройти через его голову, должны превратиться в побуждения его воли, точно так же и все потребности гражданского общества — независимо от того, какой класс в данное время господствует, — неизбежно проходят через волю государства, чтобы в форме законов получить всеобщее значение. Это — формальная сторона дела, которая сама собой разумеется. Но, спрашива­ется, — говорит далее Ф. Энгельс, — каково же содержание этой только фор­мальной воли, — все равно, отдельного лица или целого государства, откуда это содержание берется и почему желают именно этого, а не чего-либо дру­гого?» Затем Ф. Энгельс обосновывает принципиальное положение о том, что «государственная воля» определяется «потребностями гражданского об­щества, господством того или другого класса,

 

а в последнем счете — развитием производительных сил и отношений обмена»[201].

Говоря о «побуждениях воли отдельного человека», важно не упускать из виду, что эти побуждения (воля, намерение) лишь «по видимости» вы­ступают «определяющим элементом». Это всего лишь «формальная сторона дела». И отнюдь не из нее самой (не из воли) можно вывести представление о реальных побудительных силах поведения. И на вопрос «почему желают именно этого, а не чего-либо другого» криминологи могут ответить, лишь обратившись к той объективной социальной реальности, которая единствен­но лишь и наполняет реальным содержанием волю и намерение лица.

Не случайно исследование реальных процессов, детерминирующих поведение, применительно к проблемам криминологии все чаще заставляет приходить к выводу, что «с точки зрения организации эффективной борьбы с преступностью мало указать, что лицо „захотело“ совершить преступление, надо выяснить, почему оно „захотело“ и почему именно этот вариант поведе­ния оказался предпочтительным»[202]. В.Н. Кудрявцев отмечает, что «конечно, можно условиться считать решимость совершить то или иное действие непо­средственной (ближайшей) причиной соответствующего поступка. Однако это ничего не дает ни для теории криминологии, ни для практики»[203].

Представление об акте принятия решения как о движущей силе пове­дения воспроизводится в криминологической литературе в виде указания на то, что «решение о преступном поведении есть относительно устойчивый акт выбора варианта поведения, имеющий для индивида особую значимость... Что же касается решения, то оно занимает центральное место в механизме преступного поведения»[204]. Показательно, однако, что, по мнению О.Л. Дубо­вик, «принявший решение о совершении преступления обладает повышенной опасностью по сравнению с индивидом, только формирующим для себя мо­тивы и цели поведения; он находится в повышенной готовности к преступле­нию»[205]. Так свободная воля преступника становится опасной волей, и эта опасность предполагается существующей до совершения преступления. Здесь есть, по-видимому, своя закономерность логико-познавательного ха­рактера, которую важно иметь в виду.

Перенесение уголовно-правовой модели личности преступника в кри­минологию приводит по меньшей мере к трем последствиям: 1) предпола­гается, что преступник обладает свободной волей; 2) эта воля особого (злого, порочного, опасного) характера; 3) сам преступник поэтому качественно, со­держательно отличается от всех остальных людей, это опасная личность. «Ведь преступное поведе-

 

ние, — пишет Н.С. Лейкина, — качественно отлича­ется от поведения подав­ляющего большинства членов нашего общества. Преступника характеризует общественная опасность его действий...»[206]

В.Д. Филимонов пишет: «Преступника выделяет из числа других лю­дей совершенное им преступление. Оно является показателем существования определенных отрицательных свойств его личности». Преступники — это «определенный тип людей», причем «основным свойством, определяющим специфику личности преступника, является ее общественная опасность»[207].

А.Б. Сахаров отмечал, что «стойкая антисоциальная установка, прояви­вшаяся в устойчивом антиобщественном поведении, определяет повышен­ную опасность субъекта»[208]. Подобного же взгляда придерживался и автор на­стоящей работы, утверждавший, что наличие у рецидивистов антисоциаль­ной установки «свидетельствует о степени опасности преступника»[209]. Также и в учебнике «Криминология» говорится о совокупности признаков, опреде­ляющих «качественное различие между личностью преступника и непреступ­ника»[210].

Что же, однако, конкретно представляет собой это предполагаемое осо­бое качество личности преступника? Что такое «общественная опасность личности»? В.Д. Филимонов пишет, что «общественная опасность личности преступника представляет собой сравнительно устойчивую угрозу соверше­ния лицом преступления»[211].

Б.В. Волженкин исходил из того, что «преступление как общественно опасный акт виновного поведения субъекта является следствием и проявле­нием антисоциальных качеств личности, ее общественной опасности. По­следние выступают как причина, которая во взаимодействии с обстоятель­ствами, характеризующими конкретную ситуацию, порождает преступле­ние»[212].

Пытаясь, однако, определить понятие «личность преступника» через категорию «общественная опасность», мы впадаем в неразрешимое противо­речие. О личности преступника, как это понятно, можно говорить в случае, когда налицо обвинительный приговор суда. Однако если под общественной опасностью понимать «угрозу наступления опасных для общества послед­ствий», то таковая («угроза») всегда должна существовать до совершения преступления (всякая опасность — это всегда потенция, а не реальность, ибо, если опасность реализована, налицо вред, а не опасность причинения вреда).

 

Значит, общественная опасность личности как будто бы должна суще­ствовать всегда до акта действия, который есть результат наличия этой опас­ности (т.е. в этой ситуации — до совершения преступления — есть опасность личности, но нет личности преступника, ибо преступление, еще не совер­шено). После совершения преступления появляется категория «личности пре­ступника», но зато опасности как состояния, предшествовавшего соверше­нию данного преступления и предопределившего это преступление, уже нет: она воплотилась в данном действии. Иными словами, есть личность преступ­ника, но нет опасности личности — она реализована в акте преступления.

Но, может быть, опасность личности преступника заключается в угрозе совершения повторного преступления? Но тогда получается, что:

а) общественная опасность личности отсутствует перед совершением первого преступления (не совершил — не опасен), но существует перед со­вершением второго;

б) поскольку для большинства осужденных преступление — един­ственный эпизод в их жизни, то получается, что личность большинства пре­ступников, поскольку они повторно преступлений не совершают, обществен­ной опасностью не характеризуется.

Об уязвимости концепции «опасность личности преступника» свиде­тельствуют и результаты многочисленных попыток создания своего рода «обобщенного портрета» такой личности. Эти попытки всякий раз приводили криминологию к совокупности некоторых специфических характеристик — половозрастных, образовательных и т.п. Такой «обобщенный портрет» более или менее точно указывал, из каких групп или слоев населения чаще всего рекрутируются преступники, но не раскрывал специфических отличий лич­ности преступника от личности законопослушного гражданина[213].

Конечно, выявление наиболее «криминогенных» групп населения пред­ставляет определенный теоретический и практический интерес. Если, однако, принять во внимание незначительный удельный вес преступников в каждой из таких групп, то придется признать, что имеющиеся «обобщенные пор­треты» отнюдь не доказывают существования специфической «опасности личности преступника».

Еще большие трудности возникают, когда, исходя из представления об общественной опасности личности преступника как об «объективно суще­ствующем явлении», пытаются указать на признаки, по которым можно су­дить о наличии или отсутствии такого рода явления. В.Д. Филимонов отно­сит к «криминологическим критериям общественной опасности личности преступника» такие, например, как «устные и письменные высказывания лица», совершение лицом в прошлом «дисциплинарных и административных проступков». По мнению этого автора, опасно лицо, которое «не осознало свою вину, не раскаялось», «выражает одобрительное отношение

 

к антиобщественному поведению других лиц», а также его алкоголизм, нар­комания, пристрастие к азартным играм и т.д.[214] Характерно, однако, что все эти критерии характеризуют, как пишет В.Д. Филимонов, «общественную опасность личности». Именно «личности», личности вообще, а не «личности преступника» (слово «преступник» им в этом случае опускается). Это и по­нятно, так как опасность — это состояние до совершения преступления, т.е. преступника в юридическом (единственно возможном) смысле слова еще нет — преступление только возможно, но еще не совершено.

Из изложенного вытекает, что якобы:

а) можно констатировать опасность личности до совершения преступ­ления, т.е. опасность личности того, кто не совершил преступления;

б) высказывания определенного рода, совершение проступков и отсут­ствие раскаяния в них, а также пьянство и т.д. — показатели подобного рода опасности личности.

По нашему мнению, такие положения малодоказательны. Каких-либо данных о прямой корреляции между высказываниями и реальным поведени­ем (даже преступным) не существует. Большинство тех, кто подвергается на­казанию за административные проступки (даже если они и не раскаиваются), так же как и большинство тех, кто злоупотребляет алкоголем, преступниками все же не становятся. Между тем «факт совершения преступления является основанием для качественно новой (весьма существенной) социальной оцен­ки личности как личности преступника»[215].

Но если критерием общественной опасности личности являются тя­жесть и характер совершенного лицом преступления, то существуют ли вооб­ще отдельно опасность личности преступника и отдельно опасность преступ­ления? Если опасность личности мыслима помимо преступления, то неясно, в чем она выражается (высказывания и проступки такой роли играть не мо­гут). Если же только в преступлении выражается постулируемая опасность личности, то не придется ли говорить именно и только лишь об опасности преступления? Как ставит вопрос А.Б. Сахаров, только наличие такой струк­туры «нравственно-психологических свойств и особенностей личности, кото­рая в соответствующей ситуации ориентирует человека на выбор антиобще­ственного варианта поведения и фактически приводит к такому выбору, ха­рактеризуя тем самым его общественную опасность, дает все основания вы­делить подобную личность как качественно отличную от законопослушных граждан. Без этого учение о личности преступника, — полагает он, — теряет всякий смысл»[216].

Мы попытаемся далее показать, что наличие подобной «структуры» не только не доказано, но и недоказуемо, а потому вполне может оказаться, что, действительно, учение о личности преступ-

 

ника, ориентирующееся на поиски такой структуры, теряет всякий смысл.

Рассмотрение проблемы свободной воли в связи с характеристикой личности преступника позволяет констатировать наличие определенных осо­бенностей познавательного и социально-практического характера, вытека­ющих из подобной постановки вопроса.

1. Сама по себе констатация наличия у преступника свободной воли практически ничего не прибавляет к объяснению особенностей его личности (строго говоря, сама по себе свобода означает прежде всего отсутствие огра­ничений, препятствий).

2. В этой связи, как мы видели, возникает конструкция «опасности личности», превращающая свободную волю преступника в опасную волю.

3. Конкретизировать эту опасность явно не удается (отрицательные вы­сказывания и административно наказуемые проступки). Если же показателем опасности личности служит только лишь опасность преступления, то на по­верку именно эта последняя (опасность деяния) лишает всякого смысла кон­струкцию опасности личности.

4. Социально-практическое значение этой конструкции личности пре­ступника проявляется двояко: во-первых, применительно к проблемам уго­ловного права и, во-вторых, в связи с проблемами криминологического ха­рактера. В первом случае речь идет о соотношении уголовно наказуемого деяния и свойств личности преступника при определении оснований и пре­делов уголовной ответственности. Во втором — о проблемах предупрежде­ния преступлений.

Основополагающим принципом советского уголовного права, важней­шей гарантией законности и справедливости применения уголовного наказа­ния является принцип ответственности лишь за конкретное общественно опасное, противоправное и виновно совершенное деяние — действие или бездействие.

Отсюда вытекает важность учета тех социально-практических послед­ствий, к которым ведет теоретическая конструкция опасности личности пре­ступника в ее уголовно-правовом аспекте. Не меньшее значение имеет и кри­минологический аспект этой конструкции. Если источники преступного дей­ствия — воля лица его усмотрение, то единственным средством предупреж­дения преступления с его стороны является убеждение либо запугивание, устрашение. Эффективность того и другого более чем сомнительна, так как «история и такая наука как статистика с исчерпывающей очевидностью до­казывают, что со времени Каина мир никогда не удавалось ни исправить, ни устрашить наказанием»[217].

Если же исходить из представления о наличии опасности личности как некой объективной реальности независимо от того, совершило лицо преступ­ление или еще нет, — тогда ситуация действительно становится опасной. Возникает опасность для режима законности, а с социально-практическими последствиями подобной теоретической конструкции не мог бы согласиться, разумеется, никто из советских криминологов.

 

⇐ Предыдущая3456789101112Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: