Преступное поведение: проблема 7 глава
Важнейшим признаком научной теории, далее, является ее объективный характер, т.е. ее методы могут быть применены независимо от индивидуальных свойств личности исследователя. Между тем, как об этом сообщает Г. Элленбергер, сам Фрейд утверждал, что только «основатель психоанализа может определить, что является и что не является психоанализом». (Трудно, однако, было бы представить себе, например, Пастера, заявляющего, что только он в состоянии определить, что относится к бактериологии, а что — нет.) Школа психоаналитиков в настоящее время выродилась в замкнутую касту со своей доктриной, иерархией, своими мифами и легендами. Вместе с тем, следует, безусловно, учитывать тот факт, что «Фрейд был не только выразителем ненаучных идеологических представлений. Он являлся исследователем психической реальности, впервые обратив внимание на некоторые из ее граней, хотя эта реальность и преломлялась у него в неадекватных формах»[166]. Человек — более широкое понятие, чем личность. Это не только личность, но и биосоциальная структура. И в решении вопроса о желаемом (для лица) и должном (для общества) социальном поведении, в реакции на конфликт между желанием личности и нормами поведения, предписываемыми обществом, воплощается весь человек. Нельзя также отвлечься от того обстоятельства, что «для индивидуалиста нормы — рамки, есть всегда нечто стесняющее, внешнее, чуждое, навязанное извне, противостоящее ему как личности. Такое положение, например, находит своеобразное выражение во фрейдизме, который, хотя и в мистифицированной форме, угадал в известной мере внутреннюю структуру буржуазной личности»[167].
Здесь важны следующие положения:
1. В регулировке индивидуального поведения принимает участие весь человек во всей сложности его биосоциальной структуры. 2. Важнейшим элементом поведения человека в обществе является решение им вопроса о координации, о сочетании индивидуальных желаний, устремлений, преследующих цель удовлетворения личных потребностей, с коллективными нормами поведения. 3. На особенности решения этого вопроса решающее влияние оказывает социальная структура среды, окружающей человека. 4. Будучи восприняты человеком, нормы поведения становятся элементом его личности, и вследствие этого конфликт между желанием лица и нормами, предписываемыми обществом, может принять форму душевного конфликта, заключающегося в противоборстве в психике человека несовместимых тенденций. Как отмечает венгерский психолог Л. Гараи, «наличие несовместимых друг с другом компонентов и тенденций в сфере потребностей приводит к тому, что один из противоречивых компонентов (тенденций), проявляясь, вытесняет несовместимый с ним компонент (тенденцию). Вытесненная же тенденция может пробиваться окольным путем, осознаваясь только в своем результате: в иррациональном акте, т.е. в действии, которое не приближает человека ни к его индивидуальным целям, ни к целям других людей или общества, но дает чувство удовлетворения потребности в постановке и выполнении цели»[168]. Насколько близкое отношение к проблеме преступного поведения имеет это положение, можно судить по словам Л. Гараи о том, что «такое фиктивное удовлетворение может иметь место, например, при разрушении предмета вместо целесообразного преобразования того предмета, на который направлена существенная для субъекта, для другого человека или для общества деятельность». При этом «разрушенному предмету приписываются такие черты, которые оправдывают его разрушение»[169].
По мнению этого психолога, иррациональное выражение вытесненных тенденций может происходить, в частности, и путями, которые описал Фрейд (символизация, замещение и т.п.). Важно, однако (и тут мы подходим к ключевому моменту в оценке психоаналитического подхода к проблеме преступного поведения), что «принципиальное отличие нашей трактовки от фрейдистской заключается не в описании некоторых механизмов, а в истолковании динамики явлений потребностной сферы: при нашей концепции не антисоциальное, антицивилизационное вытесняется запретами цивилизованного общества, а одна из противоречивых тенденций сферы гуманизированных потребностей вытесняется другой, несовместимой с ней тенденцией той же самой гуманизированной потребностной
сферы в силу антагонистических противоречий общества. Наш подход лишает иррациональные явления человеческой психики того рокового характера, который они приобретают у Фрейда: не социализация, как неизбежная судьба каждого человека в цивилизованном обществе, а антагонизм классового общества является их источником». Соглашаясь с изложенным, мы можем сформулировать два принципиальных положения. 1. Психологический механизм некоторых видов человеческой деятельности, в том числе определенных видов преступного поведения (по преимуществу импульсивного, агрессивного характера), в ряде случаев включает в себя элементы иррациональности, и сами по себе психологические механизмы, используемые теорией психоанализа, могут быть приложимы к конкретным видам указанного поведения. Следует согласиться с социологом И.С. Коном, писавшим о психоаналитической теории Фрейда: «Его общая концепция бессознательного представляется мне, как и многим другим, теоретически ошибочной. Но это не отменяет того, что Фрейд поставил ряд важных проблем и сделал немало ценных наблюдений. К числу таких рациональных моментов я отношу и учение о защитных механизмах, которое используют сегодня психологи и психиатры самых различных направлений, в том числе и те, кто в общем отрицательно относится к фрейдизму»[170]. 2. Все дело заключается, однако, в том, что в психологических антагонизмах, в иррациональном начале деятельности отдельных лиц проявляется не борьба биологического (животного) начала с социальным (человеческим) началом, а борьба противоречивых тенденций в сфере чисто человеческих потребностей. Их источник — социальная среда, ее структура, ее противоречия. И по мере развития человеческого общества, по мере его социального совершенствования, по мере его перехода к более высокой социальной структуре, по мере замены иррационального начала, пронизывающего социальную структуру антагонистического общества, началами рационального, научного характера будет меняться (и уже меняется) тот трагический разрыв между интересами, желаниями личности и нормами, который может лежать в основе преступного акта.
Не только (или не столько) сам по себе психоанализ, а главным образом истолкование психологических коллизий в духе вечной борьбы биологического с социальным в человеке, возведение этих коллизий в ранг общественной движущей силы — коренной порок фрейдизма, глубокий исторический пессимизм этой концепции, ее в конечном итоге обреченный характер. Не конфликт извечных сил психике человека, а исторически обусловленные социальные конфликты, которые воплощаются в противоречиях потребностей сферы личности, — такова движущая сила иррациональных элементов противоправного поведения.
Наличие элементов психотерапии в психоанализе не должно заслонять главное, а именно реакционную, антинаучную направленность общих положений философского и даже политического характера учения о психоанализе. «На долю фрейдизма в защите буржуазного общества приходится попытка отвлечь внимание народных масс от разрешения действительных противоречий современного капиталистического общества и перенести его на поиски внутренних причин, заложенных будто бы в самом человеке, личной неустроенности в жизни, болезненных состояний человека. Вечная борьба с врожденными темными силами, присущими человеку с рождения, — таков удел любого человека. И помощником его в деле освобождения от всевозможных коллизий является будто бы психоаналитик. Вместо классовой борьбы, единственно способной трудящимся массам помочь покончить с существованием эксплуататорского общества, калечащего личность человека, ему предлагают душеспасительные беседы с психоаналитиком»[171].
В 1963 г., в разгар борьбы негров за свои гражданские права, молодой негритянский активист был направлен одним из судей южного штата США в психиатрическую клинику для наблюдения, оценки его душевного состояния и для выявления у него возможных преступных и социопатических тенденций. Вот что он рассказал: «У них там своя система. Мы протестуем против невозможности принимать участие в выборах, посещать кинотеатры или рестораны, которыми пользуются все остальные, а они называют нас сумасшедшими и отправляют под надзор психиатров, и психологов, и социальных работников, и всех прочих... Исследовавший меня человек сказал, что он доктор — психиатр, и я его спросил, почему его не интересует, что я сделал и по какой причине я действовал таким образом. Но он ответил, что «эти штучки» ему известны. Он сказал, что должен проверить мой разум и мою «мотивацию». И он продолжал спрашивать, чувствую ли я гнев по отношению к тому или иному человеку, и если у меня буйный нрав, то как я справляюсь с нервным напряжением; вызывают ли во мне люди, наделенные властью, «беспокойство»; нет ли у меня неприятностей в связи с необходимостью «контролировать» себя... Я записал все его вопросы, какие смог, потому что манера, в которой они задавались, была гораздо обиднее, чем все то, что мне доводилось выслушивать от убогих, невежественных полицейских. У них, по крайней мере, хватало достоинства оскорблять вас прямо и открыто; вы знали точно, в чем дело, и никто не занимался обманом, а тем более самообманом. Этот же доктор (я сужу об этом потому, что разговаривал с ним больше недели) считал себя куда выше полицейского; он считал себя внимательным, вдумчивым, сдержанным человеком. Он упомянул о сдержанности два или три раза. Он все время противопоставлял сдержанное поведение импульсивному поведению, а после того как мы стали говорить
несколько непринужденнее, он сказал мне, что у некоторых людей имеется потребность — именно так — потребность портить жизнь другим людям и причинять им боль и самому испытывать ее. Не думал ли я, спросил он меня, что я человек такого рода?»[172] Психиатр пришел к выводу о необходимости лечения этого человека. Он констатировал наличие у активиста — борца за гражданские права негров — так называемого «неодолимого импульса». В этой ситуации психиатрическая концепция неодолимого импульса позволяет достичь важного политического эффекта: из пределов рассмотрения устраняется сам акт, поступок, его реальные социальные причины, все внимание переносится на личность, к которой приклеиваются ярлыки: «параноидный», «агрессивный», «одержимый» и т.д. Суть дела отодвигается на второй план, а то и вовсе затмевается. Затем психиатрическую наклейку несложно навесить и на группу активистов, а то и, например, на всех участников студенческой демонстрации, как одержимых комплексом Эдипа, обладающих слабым самоконтролем и т.д. Так происходит использование психиатрической терминологии в целях наложения социального клейма. Таким путем легко принизить, а то и подавить всех, кто выступает против господствующих несправедливостей, не рассматривая по существу их дела, а унижая и порицая их личность.
Критерии, оценки и суждения психиатрии возникают не в научном вакууме, а в конкретных условиях конкретного общества. И прежде чем ответить на вопрос о том, что есть отклонение от нормы в поведении людей, не лишне выяснить, а что, собственно, понимается под самой нормой, откуда берутся определения того, что правильно, нормально, кто вырабатывает в ходе социальной практики эти критерии и кто принуждает к их соблюдению? В условиях сегодняшней Америки — это, по свидетельству американского психиатра Р. Колса, рассказавшего о приведенном случае с негритянским активистом, — «отличительная часть этого общества — а именно верхушка его среднего класса». Судебная психиатрия — неотъемлемая часть машины правосудия. И в сегодняшней Америке, по словам Р. Колса, «удобно для судьи и для многих подобных ему иметь под рукой людей, которые могут призвать на помощь весь авторитет медицины и науки лишь для того, чтобы защитить статус-кво, что означает поставить твердо на подходящее место (в госпиталь или клинику) тех, кто избрал путь борьбы против этого статус-кво»[173]. Так выявляется очередная социальная функция модели личности преступника. Представление о преступниках как о душевнобольных или о лицах с теми или иными болезненными отклонениями в психике ведет к ряду существенных социально-практических результатов, связанных с самим характером явления, обозначаемого как «психическое заболевание».
В настоящее время, как известно, широко распространено убеждение в том, что человек может страдать от болезней двух видов: поражающих его тело, организм, и поражающих его психику, мозг. Предполагается далее, что поскольку в обоих случаях говорится о болезни, то в равной мере имеется в виду некое отклоняющееся от нормы, болезненное состояние, которое: а) можно объективно выявить, установить методами научной медицины; б) с разной степенью успеха, но все же излечить, причем излечение это также может быть объективно выявлено и установлено объективными методами; в) в обоих случаях социальный и правовой статус больного совпадают. Есть, однако, серьезные основания для проведения существенных различий между ситуацией, когда речь идет о лечении телесного недуга, и ситуацией, когда говорят о болезни психики, — различий, имеющих прямое отношение к социальной функции модели преступника-душевнобольного. Д. Розенхан — профессор психологии Стэнфордского университета (США) и семь его коллег (все душевно здоровые) проделали следующий эксперимент[174]. Они порознь обратились в различные психиатрические лечебницы и сообщили на приеме врачам-психиатрам, что им якобы слышатся неясные голоса, произносящие слова: «пусто», «глухо», «стук». Ни о каких других выдуманных симптомах они не сообщали, ни на что не жаловались и правдиво сообщили о всех фактах своей жизни. Но для врачей двенадцати лечебниц этого было достаточно: они диагностировали наличие «звуковых галлюцинаций, отражающих болезненную озабоченность исследуемых лиц бессмысленностью жизни». Семеро из участников эксперимента, включая профессора Розенхана, получили диагноз — шизофрения; восьмому был поставлен диагноз — маниакально-депрессивный психоз. На основе этих диагнозов участники эксперимента были помещены в закрытые психиатрические лечебницы на сроки от 7 до 52 дней. Ни в одном случае первоначальный диагноз не был поставлен под сомнение персоналом лечебниц. Любопытно отметить, что все участники эксперимента вели подробные записи своих наблюдений и 35 «обычных» больных сказали им: «Вы вовсе не больные. Вы или журналисты, или ученые, проверяющие лечебницу». Но эта здравая мысль не пришла в голову никому из обслуживающего персонала. Ни один из мнимых «больных» не был выписан с заключением «здоров». Во всех случаях в заключении стояло: «Временное улучшение (ремиссия)». В лечебнице они вели себя спокойно, но это никакой роли не сыграло. За время «лечения» им было выдано около 2100 пилюль транквилизаторов (они их выбрасывали, как и многие действительно больные).
В результате Розенхан заключает: «Ясно, что мы не в состоянии в лечебнице отличить психически больного от нормального человека. Сколько же человек в наших лечебницах являются здоровыми людьми, которых мы не признаем в качестве таковых? Как много из них были без необходимости лишены привилегий гражданина? В случае, когда выявляется, что диагноз рака был ошибочен, — это повод для торжества. Но психиатрические диагнозы редко признаются ошибочными. Клеймо наложено, это знак неполноценности навсегда»[175]. После опубликования результатов эксперимента в одной из лечебниц стали утверждать, что рассказы о фальшивых диагнозах — выдумка. Тогда Розенхан пообещал вновь подослать к ним псевдобольных. Последствия были таковы: из 193 больных, вновь поступивших в эту лечебницу, 41 признали псевдобольным, хотя никто из больных не был на самом деле подослан Розенханом. «Если безумие и психическое здоровье сосуществуют, то как различить их?» — спрашивает Розенхан. Отсюда ясно, какую опасность таит в себе отождествление преступника с душевнобольным. Сутью подобного рода социальной практики явилось бы преследование за деяния, признаваемые преступными, без тех гарантий, которые закон предусматривает в рамках обычного уголовного процесса, т.е. развязывание произвола, освящаемого авторитетом медицины. По свидетельству ряда американских психиатров, некоторые психиатры осознают политические последствия подобной психиатрической практики в США. Они предупреждают о потенциальной угрозе использования психиатрии в качестве разновидности «преторианской гвардии». Американский психиатр Р.Д. Лэнг настаивал на том, что определенные формы психиатрического лечения точнее всего рассматривать как репрессивные политические действия. «Психиатрическая активность, — пишет Г. Заз, — является медицинской только по названию. В большинстве случаев психиатры вовлечены в попытки изменить поведение и ценности лиц, групп, институтов, а иногда даже наций, следовательно, психиатрия является формой социальной инженерии. Она должна быть осознана в качестве таковой»[176]. По мнению этого автора, психиатрия в США стала агентом социального контроля, который опознает и задерживает лиц с отклоняющимися взглядами во многом так же, как средневековые инквизиторы опознавали и пытали ведьм. В результате: «там, где некогда применялась метафора религиозного спасения, теперь применяется медико-психиатрическая метафора»[177].
* * * Стремление понять и объяснить преступление, личность преступника естественно и закономерно. На протяжении веков отношение к преступлению менялось в связи со сменой мировоззрений и идеологий, с развитием науки, с возникновением новых представлений о мире, об обществе, о человеке. Неизбежно менялось и представление о личности преступника, однако все эти представления сходятся в одном: в признании и выделении существенной, качественной разницы между преступником и непреступником. Иначе как объяснить, что «мы» не совершаем преступлений, а «они» (преступники) их совершают? Этот контраст был усилен господствующим на протяжении веков представлением о мире как о борьбе между абсолютным добром и абсолютным злом (манихейский миф). В период господства религиозного мировоззрения эта борьба, воплощенная в идее борьбы бога и дьявола, позволяла быстро и легко отличать преступников от добрых людей. Со сменой веков и теорий эта идея резкого контраста, качественного различия неизменно сохраняется, изменяясь в своих внешних проявлениях. На место дьявола встает прирожденный преступник, или эмоционально неустойчивый субъект, или генетически предрасположенный человек. Но сути дела это не меняет. Средневековая идея о том, что совершение преступления (злодейства) является доказательством того, что лицом овладели силы зла, что оно одержимо ими, являлась всеобщей и бесспорной. Она находилась в соответствии с господствовавшим религиозным представлением о движущих силах человеческого поведения. Рационализм, характерный для XVII и XVIII вв., с его верой в разум, равенство людей, отверг теологические теории причинности человеческого поведения. Это привело философов-просветителей к описанию преступления как результата свободного выбора человеком именно данного варианта поведения. В основу при этом было положено предположение о том, что все люди способны к логическому рассуждению и осознают свои интересы. И если, следовательно, человек совершает преступление, то происходит это потому, что он стремится получить таким путем то, что приносит удовлетворение, соответствует его желаниям. Преступление понималось как зло, причиняемое для получения удовлетворения соответствующего желания. Или, иными словами, преступление понималось как зло, совершаемое для получения удовольствия. Эти теории, связанные с именем итальянского просветителя и криминалиста Ч. Беккариа, оказали решающее влияние на развитие уголовно-правовой доктрины. Дальнейшее развитие таких наук, как антропология и психология, сказалось и на изменении в объяснении преступного поведения. Одержимость, дьявольское внушение, как мы видели, уступили место рациональному выбору между добром и злом. Это объяснение, в свою очередь, было замещено целой серией новых понятий. Сюда
относятся «стигматы» (черты преступной личности) Ч. Ломброзо, его теории прирожденного преступника. Затем отклонения от нормы стали искать в физиологии и психологии преступников. Однако во всех подобных теориях, ищущих причины преступного поведения в организме или психических функциях человека, продолжает проводиться та же линия, продолжаются упорные попытки вновь, на научной основе, доказать существование качественного различия между преступником и непреступником. Физиологическая и психологическая предрасположенность к преступлению, по существу, недалеко отстоит от концепции одержимости дьяволом. Древняя идея вечного противоборства абсолютного добра с черным злом также налицо в этих теориях. Повсюду видно стремление выделить преступников из числа остальных людей по признакам качественного характера, доказать, что «они» (преступники) — по одну сторону, а все остальные (т.е. «мы») — по другую, что «они» совсем иные, не такие, как «мы». Вот как характеризует такую позицию американский психолог и криминолог В. Рут: «Никто не раскаивается в своих грехах до такой степени, чтобы разделять вину с преступником. Если мы можем локализовать обвинение, возложив всю вину на конкретного индивидуума, мы в состоянии воздать ему с точностью и чувством удовлетворения. Чем более нам удается выставить дело так, что все причины преступности сосредоточены в избранной нами индивидуальной жертве, тем более удовлетворительно наше самочувствие, тем меньше угроза для негативной самооценки. Авторы мелодрам очень хорошо знают это. Для того чтобы дать полное удовлетворение нашему положительному самоощущению, негодяй на сцене должен быть плохим человеком, в то время как все остальные на сцене излучают добро из всех пор своего организма. Он должен быть плох сам по себе, совершенно независимо от нас; чрезвычайно раздражительно было бы ощущать его одним из нас»[178]. Как пытаются провести различие между преступниками и теми, кто не совершает преступлений? Если с этой целью людей делят на грешников и добродетельных людей, мы имеем дело с религиозным мировоззрением; если — на плохих и хороших людей, то с повседневным, бытовым сознанием; если — на злодеев и героев, налицо беллетристическое, мелодраматическое восприятие действительности; если — на жадных (корыстных, лживых, жестоких) и на добрых (честных, отзывчивых), мы пользуемся терминами описательно-психологического характера, близкого к образному, художественному (и неизбежно субъективно-оценочному) мышлению. Если мы слышим, что преступники — люди с дефектами, физическими или духовными, что это либо душевнобольные, либо генетически неполноценные субъекты, то в этом случае мы имеем дело с биоантропологическими терминами, примененными к области социальных явлений. Все подобные оценки так или иначе связаны с воздей-
ствием на общественное сознание могущественного социально-психологического стереотипа «мы» и «они». Отстраниться, психологически отгородиться от преступника — важный защитный механизм. В условиях острых социальных противоречий он приобретает глубокое значение. В классовом обществе центральную роль играют ценности, мнения, позиции и представления господствующего класса. Отгородиться от преступника, осудить его, исключить из системы господствующих ценностей — значит укрепить и сохранить эти ценности. В условиях социальных антагонизмов понятия «добро», «норма» и т.д. — это в конечном итоге проекция моральных оценок, господствующих в данном обществе. Всякий, кто нарушает эти нормы и оценки, подвергает их угрозе, — тот плох, ненормален и т.д. Американский криминолог Ф. Танненбаум так характеризует эту позицию: «Как раз потому, что мы ценим привычки, обычаи и общественные установления, в рамках которых мы живем, мы склонны поносить и истреблять те виды деятельности и тех индивидуумов, чье поведение является вызовом и отрицанием всего, чем мы живем. Эти обстоятельства позволяют нам объяснить и криминологические теории. Они приписывают порочную натуру злодею независимо от того, какие постулаты определяют понятие порочной натуры — одержимость дьяволом, умышленное злодейство, физические «стигматы», умственная недоразвитость, эмоциональная нестабильность, плохая наследственность, расстройство желез внутренней секреции. В каждом случае у нас есть хорошее объяснение «антисоциального» поведения индивидуума, и это оставляет незатронутыми наши установившиеся каноны как теоретического, так и практического характера»[179]. Изучение личности преступника во многих случаях сводится к поискам все новых опасных свойств его личности. Кажется чрезвычайно соблазнительным отыскать (каждый раз с помощью новейших научных данных) либо специфический вирус преступности, либо специфически преступные черты в анатомии или физиологии человека. Устойчивость такой тенденции заставляет предположить, что создание концепций личности преступника, их постоянная модификация, их неуклонное возрождение после очередного опровержения вызываются к жизни какими-то определенными социальными потребностями и объективно служат социальным целям. Еще на заре человеческой истории, с первыми проблесками общественного сознания в рамках первых сообществ людей появляется и осознание взаимной принадлежности друг другу, объединенности, т.е. возникает представление — «мы» (мы — племя, мы — семья, мы — род и т.д.). Центральным и весьма знаменательным феноменом, связанным с возникновением людских сообществ, явилось, однако, то обстоятельство, что субъективное представление «мы» возникало только тогда, когда данное сообщество сталкивалось с другим сообществом
и необходимо было обособиться от каких-либо «они». Как подчеркивает Б.Ф. Поршнев, «только ощущение, что есть „они“, рождает желание самоопределиться по отношению к „ним“, обособиться от „них“ в качестве „мы“»[180]. Таков кардинальный социально-психологический факт становления человеческих обществ, культур, цивилизаций. Осознание себя группой людей в качестве некоторой общности совершается только через противопоставление данной «своей» общности — той, другой, «чужой» общности или группе. Само понятие «мы» возможно только в связи и по поводу категории «они». Кто, собственно, такие «мы»? «Мы» прежде всего это не «они», а уже затем происходит осознание и выделение содержательных характеристик, присущих данному «мы». «Данный универсальный принцип психологического оформления любых общностей должен с той или иной силой проявляться, чтобы вообще стало возможным складывание в истории и самих детерминированных, глубочайшим образом объективно обусловленных общностей, коллективов, союзов, групп людей»[181], т.е. самого человеческого общества. Среди многих существенных характеристик социально-психологического феномена «мы и они», лежащего в основе самосознания социальных общностей, можно обнаружить ряд черт, проливающих свет и на формирование представлений о личности преступника. 1. Представление о различии между «мы» и «они» может либо отражать незначительную степень субстанциональности, содержательности, либо усиливаться вплоть до приписывания различию между «мы» и «они» качественного, сущностного свойства, вплоть до полного, кардинального (полярного) противопоставления «нас» «им», вплоть до убеждения в существовании полного отличия, абсолютной несовместимости категорий «мы» и «они». 2. Это различие может характеризоваться, далее, определенной степенью негативизма по отношению к «ним» — от сравнительно нейтрального до отрицательного и враждебного. «На первых этапах становления человеческих сообществ „мы“ — это всегда „люди“ в прямом смысле слова, т.е. собственно люди, тогда как „они“ — не совсем люди»[182]. В этом крайнем случае категории добра и зла поляризуются, причем, как легко догадаться, добро — это «мы», «наше», а зло — это «они», «не наше», «чужое». 3. Поэтому «им» с легкостью приписывается роль источников тех бед и лишений, подлинные причины которых неизвестны или неясны, поэтому, в частности, всякую болезнь, смерть и другие беды австралийцы, например, норовили приписать колдовству людей чужого племени, чужой общине, а охотники из тунгусских родов в дореволюционной сибирской тайге встреченного человека с «чужой» татуировкой убивали и труп бросали на съедение диким зверям[183].
4. С этим, в свою очередь, связана возможность, очень часто реализуемая, создания вымышленных, нереальных, мнимых «они». Диапазон подобного рода воображаемых «они» практически безграничен. Самый яркий пример, конечно, фантомы религиозного воображения: такова вся религиозная иерархия — от бога и ангелов наверху и до дьявола и бесов внизу. Эти фантомы столетиями образовывали бесчисленные категории мнимых «они», и, как уже отмечалось, господствующее понятие о личности преступника того времени (еретики и ведьмы) заняло свое, низшее, место в подобной структуре. 5. Мнимые «они», завоевывая свое место в общественном сознании, приобретают в соответствующих социальных условиях достаточно реальную силу, здесь фантомы обретают плоть, выполняя предначертанную им социальную роль. «Социальная роль этих фантомов состоит среди прочего как раз в их подстановке там, где недостает действительных „они“ для оформления некоторых больших и малых психических общностей»[184]. Не случайно охота на ведьм развернулась во всю силу именно в тот период, когда феодальная структура средневекового общества вступила в эпоху кризиса, испытывая все более мощные социальные потрясения. В тех условиях, когда социальная общность в ходе развития утрачивает прежние предпосылки для своего существования, когда объективное развитие обостряет внутрисистемные и классовые противоречия, когда прежнее «мы» начинает раскалываться, возрастает тенденция к отысканию мнимых «они» с тем, чтобы вопреки этой объективной тенденции сохранить и укрепить данную общность. «В истории человеческого общества, — подчеркивает Б.Ф. Поршнев, — очень много примеров нагнетания психического ощущения „мы“ во имя целей, чуждых подлинным интересам вовлекаемых людей»[185]. Свое и не столь малое место в ряду мнимых «они» в подобных социальных условиях может занять и представление о личности преступника.
Воспользуйтесь поиском по сайту: ![]() ©2015 - 2025 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...
|