Новая концепция Второй мировой войны

Книга о Великой Отечественной войне — так, что­бы это была бы по-настоящему Книга — еще не напи­сана.

Так полагают многие даже из тех русскоязычных пи­сателей, которые во времена империи, рядящейся в ком­мунистические одежды, получали содержание за попыт­ки такую книгу написать. Да, в библиотеках единиц хра­нения в отделе «Великая Отечественная» много, но Кни­ги среди них нет — и это чувствуется.

О нашествии на Россию предыдущего сверхвождя и Отечественной против него войне книга есть — это «Война и мир» неугодника Толстого. Той Отечествен­ной повезло — она не только осталась в подсознании прадедов-рекрутов, и опыт ее наследуется их благодар­ными потомками, но и предстает перед нами книгой,

• 125

помогающей нам возрастать и на понятийно-логичес­ком уровне. (Кстати, в наитруднейший период Великой Отечественной, как вспоминают многие и многие, имен­но «Война и мир» была самой читаемой книгой и в тылу, и на фронте, и в госпиталях, то есть именно эта из тысяч и тысяч книг была существенным фактором, способствовавшим победе над захватчиками, — знай это Лев Николаевич, он бы, верно, прослезился от счастья.)

У Льва Николаевича материалов для работы было намного больше, чем у нас: неугодники в то время были явно видны, их выцедила в рекруты ненависть старост и помещиков, — именно они были очевидные победители, хотя во всей Европе, в особенности в Англии, «почему-то» прославляли казаков (казаки из отряда Неверовско­го с поля боя бежали, зато споро добивали и без того бегущего противника и добитых обирали — так что, дей­ствительно, главные душегубы 1812 года — казаки); а в 41-м неугодники были не просто растворены в массе войск, но, напротив, из армии выцежены. Кроме того, Лев Николаевич жил в сословном обществе; среди участни­ков сопротивления Наполеону было достаточно много неугодников, материально от правящей немецкой иерар­хии независимых, — они могли говорить что думали (ска­жем, на охоте) и описывать то, что видели, пусть это и не совпадало с официозной «внешнической» точкой зре­ния; а со временем даже публиковать мемуары за соб­ственный счет. Писать в том числе и о предателях-свя­щенниках, и о Чичагове с Ростопчиным, о партизанах и о предательском поведении купцов. Не сразу, но такие воспоминания были все-таки опубликованы даже в ком­мерческих изданиях.

В сталинскую и послесталинскую эпоху положение было иное. Наполеоновщины (демократии), правда, не было, но сословное общество уже было сильно размы­то. Верхушку правящего класса в эпоху сословного об-

126 •

щества составляли наследственные аристократы — в числе которых могли оказаться такие люди, как князь Кутузов, граф Толстой, граф Игнатьев (об этом человеке — ремесленнике, выделявшемся умом даже среди офице­ров генштаба, потерявшем во время революции все имевшееся в России имущество, — который в конце 20-х годов ценой всего своего зарубежного состояния вер­нулся в Россию, — в V части). Теперь же, в эпоху сталин­щины, — «новые русские» 1930-х годов (в том смысле слова, который ему придавали еще в древнем Риме: это были первые в своем роде, те, которые зубами, когтями и предательствами, поднимаясь по ступеням иерархии, опередили других).

Толпа же исполнителей жила под новым внушени­ем, что всякий человек есть сэволюционировавшая из хищной обезьяны суверенная личность, способная, сле­довательно, делать самостоятельные умозаключения. На самом же деле эта «способная делать самостоятельные умозаключения обезьяна» жила в фантастическом мире сообразно полученным внушениям — в якобы «единой семье равных советских народов», равномерно одухот­воренных учением Маркса-Энгельса-Ленина. В этот мир вплывали и выплывали небожители с партбилетами, которые знали правду и истину и которых надо было слушаться.

Слушались и в 41-м.

После войны уцелевшей части толпы идеологи вну­шали, что грандиозные потери убитыми и пленными 1941 года объяснялись вероломством врага, неожидан­ностью его нападения (час прошел — неожиданно, день прошел — все неожиданность, месяц прошел, потом вто­рой — по-прежнему неожиданность; и это при том, что человеку, чтобы прийти в себя, достаточно нескольких минут, а то и секунд). Конечная же победа объяснялась тем, что «весь советский народ» «с комсомольским за­дором» поднялся на защиту социалистической Родины,

• 127

героически отстаивая каждую пядь земли «под руковод­ством партии, правительства и лично...», — а потом пе­решел в наступление.

Все многочисленные факты о 41-м, которые в эту схему не укладывались, цензурой из мемуаров и рукопи­сей вымарывались.

Несогласные с коммунистической концепцией Ве­ликой Отечественной могли рассчитывать на публика­ции только за рубежом — да и то при выполнении следующего жесткого условия: чтобы сам автор веровал и из его текста следовало, что русские есть воплощение вселенского зла, всемирные аг­рессоры — да и полные кретины к тому же.

Таким образом, биофильным текстам путь был зака­зан — повсюду. Только изустные рассказы — от отца к сыну (жены слишком уж часто предавали) могли про­лить свет на происходившее в действительности.

После падения в «Империи зла» коммунистической идеологии профессиональные историки, которым пере­стали платить за россказни прежнего толка, стали пы­таться подвести итоги: а сохранились ли вообще какие-нибудь заслуживающие доверия источники, описываю­щие действительные события Великой Отечественной? И, как и следовало ожидать, выяснилось, что несмотря на то, что с момента завершения войны прошло пятьдесят лет, реалистичные описания событий были величайшей редкостью — содержание абсолютного большинства су­ществующих документов и литературы сильно искажено отмершей идеологией.

В сущности, выяснилось, что вообще нет никакой ис­тории и достоверного зафиксировано не так много: раз­ве только день начала вторжения гитлеровцев, день под­писания Договора о капитуляции стаи, покинутой само­убийцей-фюрером, грубо-ориентировочная численность павших русских, да, благодаря педантичности немцев, ди­намика потерь гитлеровцев и расход ими боеприпасов.

128 •

Стало выясняться, что мемуары и «научные работы» все­го лишь «подтверждали» предписанные официозные ло­зунги; после же эволюции «желтого» коммунизма в де­мократию эти мемуары и результаты «научных изыска­ний» стали своей несуразностью попросту смешны.

О каком повальном героическом отстаивании «до последней капли крови» «каждой пяди земли» могла идти речь, если только освобожденных в 45-м из фа­шистских концлагерей военнопленных насчитывался 1 миллион 850 тысяч человек? Откуда за годы войны без малого 6 миллионов пленных — и это только доведен­ных до концлагерей! — а ведь были массы замученных и расстрелянных непосредственно в прифронтовой поло­се (действительно, что с ними чикаться, если немецкая воинская часть временно оказалась в отрыве от осталь­ных сил и стремительно продвигается вперед)? Почему сдалось в плен такое количество здоровых и физически сильных, способных держать оружие верных сталинцев?!

Вопросов множество.

Трагедия ли для России то, что сдавшиеся зимой 1941-1942 годов комсомольцы погибли практически поголовно, — от сыпного тифа и голода в концлагерях под открытым небом?

О каком всенародном сопротивлении можно гово­рить, если более 800 тысяч жителей Советского Союза перешли служить в немецкую армию??!!

О какой защите земли до последней капли крови может идти речь, если немецкая армия вторжения состо­яла из 3,2 миллиона человек — и в 41-м не погибла? Иными словами, если бы двое-трое из числа пленных и погибших комсомольцев, что были воспитаны на предан­ности Сталину, сообща убили или ранили хотя бы одно­го немца, то война закончилась бы еще в 1941 году —так почему же они этого не сделали?!

Почему они все сдавались?