Опорные моменты консультирования пострадавшего от социогенной травмы 15 страница

Разумеется, в намеченном выше социально-гуманистическом анализе гомосексуальной травмы тоже присутствует социально-психологический аспект, также как, к примеру, и в трансактном анализе, который длительное время по совершенно непонятным причинам официально не включался в программы учебных курсов социальной психологии на территории нашей страны. Речь идет вовсе не об отрицании значения социально-психологических знаний, которым мы, напротив, на страницах этой книги неизменно придавали должное значение, или выстраивании неких разграничительных междисциплинарных границ, за которые якобы не должен выходить анализ филогенетической первоосновы травматических ситуаций. Мы заботимся лишь о том, чтобы анализ собственно психологической травмы не был преждевременно затушеван или смазан вторичными групповыми закономерностями, которые наслаиваются на него клубком достаточно традиционных социально-психологических проблем.

Не стоит приуменьшать значение не только социально-психологических, но и социально-экономических факторов и причин психологических травм. Это уже касается всех их типов. Как отмечалось выше, за последние двадцать лет в сотни и тысячи раз выросло число преступлений. Выросла и вероятность психологической травматизации: одно дело – единственный, жалкий и запуганный «криминальный диссидент» на тысячу автобусов, другое – по десятку в каждом, чувствующих себя «хозяевами жизни». Не только рядовые граждане, но и работники милиции просто боятся «связываться» в транспортных пробках с пассажирами «лендроверов», скрывающихся за черными стеклами, опасаясь «нарваться» то ли на депутатскую неприкосновенность, то ли на автоматную очередь. Это и есть социальная основа терроризма. Точно так же и в отношении проституции: одно дело – ограниченная до минимума витрина «интерсервиса» как показатель скрытого вызревания рыночных отношений внутри плановой системы, другое – целые магистрали и трассы, буквально облепленные «ночными бабочками».

Для лечения «социальных болезней» необходимо не только выявление филогенетически первичных психологических причин, но и достаточно серьезные экономические затраты и, конечно же, социальные преобразования, обеспечивающие необходимые социальные условия для профилактики и «лечения». Одного только психологического диагноза недостаточно. Как минимум, нужна решимость государственной власти, чтобы сократить наиболее опасные виды социального зла, а в перспективе и покончить с ними. А поскольку подобного результата и в перспективе не предвидится, то именно поэтому сейчас в науке доминируют радостно-победные возгласы сторонников генетической природы рассматриваемых явлений. Хотя на самом деле их популяризаторские аргументы в стиле: «Это было на протяжении всей истории человечества» – вообще лишены всякой логики[133].

Чума, оспа и холера веками уносили жизни людей. Когда же был поставлен точный медицинский диагноз и, что явилось решающим условием, проведены масштабные и «затратные» санитарно-эпидемиологические организационные меры, то миф об их неизлечимости рассеялся. Любую болезнь, даже ту, против которой пока не найдено необходимых средств, человечество может научиться побеждать. Но для этого, как минимум, необходимо отдифференцировать общественную толерантность к пострадавшим от благодушия в отношении самой болезни.

Психологическое здоровье граждан экономически развитых демократических государств, видимо, пока мало беспокоит власти. Относительно небольшие средства с трудом получены только на выработку у социализированных личностей толерантности к гомосексуальному поведению и проституции. Это в принципе была бы неплохая полумера при условии, что она не будет выводить из-под действия закона тех неформальных «вербовщиков», которые, заботясь об удовлетворении своихпотребностей, официально объявленных вполне нормальными, вдруг оказались без «генетически предусмотренных для них партнеров» именно в данном городе, в ближайшем районе и микрорайоне.

Как им узнать: кто из сексуально привлекательных для них подростков уже имеет гомосексуальную ориентацию, а кто нет? Где такие генетические экспертизы, которые расшифровали генетический код гомосексуализма и могут его практически обнаружить, взяв на анализ кровь, кожу или волосы? У них один путь – провоцировать внушаемых и конформных подростков, в чьих семьях не обеспечивалось необходимых условий для полоролевой идентификации детей, запредельную тревогу и страх в сочетании с надеждой на импортные лекарства для ращения «нормальности и толерантности», подавлять неокрепшие души, опираясь на свой возраст, опыт, материальное положение. Наибольший риск вовлечения в гомосексуальные игры со стороны опытных манипуляторов, развернувших активность в поисках «подходящей пары», имеют воспитанники детских домов и интернатов, особенно дети со сниженным социальным и групповым статусом, а также подростки из неблагополучных в психологическом отношении семей. Неблагоприятные в этом отношении семейные условия достаточно хорошо изучены: отвержение по полу, абсолютное лидерство матери в современной семье, где воспитываются мальчики (по: Адлер А., 1993), инфантильное усвоение половой роли, сплошь состоящей из запретов, и т. д.

Кто-то возразит нам, что существующий закон защищает несовершеннолетних. Но ведь мы об этом как раз и говорим на протяжении всей главы: для того чтобы у индивида развились преступные античеловеческие склонности, он вовсе не должен «сначала достичь совершеннолетия». Это вовсе не «порядок выдвижения в делегаты», не надо путать. И то, что психологи до сих пор рассматривали только те случаи, которые попадают под юридическую ответственность, сыграло с ними злую шутку: образ персонифицированного социального зла отождествился исключительно с портретом взрослого. А работать с теми случаями, которые закон не предусматривает, вроде бы и некогда: и так сил и средств не хватает. Но в том-то и дело, что массовый «вербовщик», как правило, и сам еще несовершеннолетний, который, конечно же, непременно «проходит обучение» и набирается негативного опыта у более взрослых представителей той же деструктивной группы.

Раздосадованные «социальной несправедливостью» вербовщики и их неформальные «кураторы», заручившись поддержкой зарубежных фондов помощи и ободренные конформным общественным мнением, считают вполне справедливым развернуть поиски партнеров там, где это им удобнее всего. Они хорошо улавливают драматическое содержание переживаний маргинальных подростков, которые подавлены безнадежностью отчаянных поисков выхода из возрастного или личностного кризиса, парализованы страхом одиночества[134].

Есть еще один аспект гомосексуальных отношений, содержащийся в том же примере И. С. Кона, который по своим мотивам в определенной степени аналогичен стремлению престарелого мужчины жениться на молодой девушке. Имеется в виду открывающаяся перспектива выйти из кризиса (нормативного или личностного), присвоив себе чужую юность и красоту. У активной стороны лесбийского взаимодействия очень часто отмечаются проблемы с полоролевой идентификацией. Ей недостаточно выйти из детского возраста с тем же выражением расслабленной приоткрытости соцветия улыбчатых губ и привычкой непроизвольно опускать глаза, встречая восхищенный или испытующий взгляд.

Активная сторона гомосексуального контакта часто страдает либо комплексом эстетической неполноценности своего тела, либо полоролевым перфекционизмом[135]. Дисморфофобия сочетается в подростковом возрасте с непреодолимой тягой к идеальной форме, без малейших «пятнышек» и «царапинок». Ее нарциссизм не удовлетворяется той средней нормой, которой природа наградила юную особу. Она хочет иметь другое, более совершенное тело, подобное образу Венеры. А в лесбийском половом экспериментировании чужое тело становится покорным и послушно отдается во власть рук активной стороны: «... можно мне в знак нашей дружбы погладить... грудь? »

Рука – символ овеществления воли, органика произвольности и контроля, средство преобразования окружающего мира и власти человека над его порабощенной и покоренной формой. Поэтому неудивительно, что в процессе лесбийской любви зависть активной стороны к красоте чужого тела уходит, заменяется более «радостным» для невротика чувством собственности. И это тоже может быть значимым мотивом стремления девочки-подростка к телесному эротическому контакту. Хотя впоследствии вполне возможно и некоторое развитие комплекса позитивных чувств в отношении к присвоенному эротическому предмету, избавившему активную сторону от чувства неполноценности и зависти, которые принижали ее человеческое достоинство: защиты, заботы и опеки, даже самопожертвования.

Да, действительно, «некоторые на первый взгляд страшные вещи на самом деле легко объяснимы. Например, в одном пионерском лагере вожатый застал группу мальчиков за тем, что они измеряли длину своих членов с помощью линейки. Нередко проводятся и “конкурсы” такого рода» (Кон И. С, 1989. С. 224).

Но одно дело, когда подросток с гордостью дает младшему другу ощупать свои окрепшие бицепсы, другое дело – фаллос, который в течение достаточно длительного времени после семяизвержения не способен никакими усилиями снова эрегировать. Неужели это никак не влияет на взаимоотношения участников? Если допустить, что стальные бицепсы «старшего друга», которые малолетка только что с восхищением ощупывал, по каким-то причинам вдруг стали похожи на «устрицу в мешке», а его собственные мышцы хотя и не увеличились в размерах, но остались крепкими и упругими, то былое чувство превосходства друга, признание его силы и власти, несомненно, должно обратиться в прямо противоположное отношение.

Если младший достаточно физиологически и сексуально зрел, т. е. способен запредельно возбудиться от внезапно открывшейся ему картины неконтролируемой страсти партнера и путем последующей мастурбации или каким-то другим образом «кончить», то схема развития гомосексуальных взаимоотношений практически ничем не отличается от рассмотренного выше фрагмента лесбийской ситуации. Если ему не удалось этого достичь, несмотря на прилив возбуждения и последующую тщетную мастурбацию, то вместо гордости за свою зрелость у него скорее всего должен сформироваться стойкий завистливый мотив – комплекс неполноценности, оборотной стороной которого всегда является стремление к власти (Адлер А., 1993).

Решающим в возникновении травматических переживаний, видимо, является не сам результат, который миллионы раз заново открывался, воспроизводился и осмысливался представителями все новых поколений в драматической истории человечества (Лихт Г., 2003). Все решает последующая оценка и реакция сторон. Именно в этом моменте пока одновременно существуют и реабилитационная, и защитно-деструктивная возможности. Младший неизбежно испытывает разочарование в своих возможностях соответствовать роли мужчины. При этом его никто не насиловал и не принуждал к игровому экспериментированию. Он был движим познавательным интересом, смешанным с сексуальным, т. е. «сексуальным любопытством».

Необходимо учесть, что в однополой группе понятия настоящего мужчины (и настоящей женщины) достаточно примитивны и приближаются к детским представлениям пятилетнего ребенка: быть сильнее; маршировать, как солдат; добиваться влияния и лидерства в группе; побеждать в игре; устанавливать правила этой игры; добиваться намеченной цели раньше других; побеждать в драках и прочих видах прямой конкуренции и т. п. Элегантность, изящество и утонченность манер, не говоря уж о проявлении нежности к родителям, сестрам или знакомым девочкам, в мальчишеской группе суть понятия не только бессмысленные, но даже «вредные и смехотворные». Поэтому когда младший пострадавший чувствует, что результаты его действий не вписываются в мужскую роль, то перед ним необходимо встает вопрос: «Кто же он тогда? » Ребенком он уже себя чувствовать не может и не хочет. Более того, он видит все свои межличностные и социальные отношения исключительно через призму актуализированной в подростковом возрасте проблемы половой идентификации, нерешенность которой заслоняет младшему подростку все остальные проблемы. Получается, что его поведение «женское».

Результаты сексуального экспериментирования младшего создают драматическое напряжение в решении проблемы половой идентификации, которая является неизменной составной частью актуальной психологической травмы пострадавшего. В этом состоянии младший подросток чувствует себя подавленным и беспомощным. Может развиться депрессивное состояние. Если он при этом достаточно социализирован, то неизбежно чувствует угрозу достижения более глубоких личностных мотивов, неразрывно связанных с культурно-историческими ценностями. Эта угроза неизмеримо усиливает драматичность его переживаний и может привести к формированию не только социальных неврозов, но и клинических. Подавленное состояние пострадавшего может использовать его партнер по сексуальному экспериментированию, если он, конечно, сам не испытывает травматических переживаний, навязывая ему оральный и анальный секс.

Здесь необходимы некоторые дополнительные пояснения. В качестве «женского поведения» в мальчишеской группе существуют фантастические стереотипы, которые не столько говорят о содержании реальной женской роли в социуме, сколько являются слепком с положения раба в рамках взаимоотношений власти: слабость, пассивность, исполнительская функция во взаимодействии с другими, низкий групповой статус и т. д. То есть реальные взаимоотношения в существующих мальчишеских группах, к сожалению, пока не ассимилируют социальное содержание взаимоотношений мужчины и женщины, взрослого и ребенка, а просто проецируются на них. Здесь как раз и стоит искать необходимый резерв повышения эффективности профилактики сексуального экспериментирования и гомосексуализма.

Если старший подросток демонстрирует полное удовольствие и тем самым показывает, что «использовал» и сознательно вовлек в развратные действия младшего, то власть остается за ним, а младший оказывается униженным и манипулируемым, подчиненным, который с этого момента оказывается скованным психологической зависимостью.

Но вполне очевидно, что такую реакцию можно ожидать только от старого педофила, а вовсе не от познающего свои сексуальные переживания подростка, который хотя и старший, но все еще несовершеннолетний. Лишь впоследствии окружающие осознают острую необходимость защиты остальных несовершеннолетних от его агрессивно-защитных действий, направленных, на самом деле, на самооправдание и укрепление самооценки социального невротика, особенно если он живет с ними в одной комнате, как, например, в многодетной семье, в условиях интернатов или детских домов.

А пока, в момент сексуального экспериментирования, идут поиски компенсации комплекса неполноценности и разворачивается процесс формирования взаимоотношений власти, которые при сексуальной травме имеют исключительно форму садомазохизма. Причем комплекс неполноценности может сформироваться не только у младшего, но и у старшего подростка.

Если более сексуально зрелый (далее: «зрелый», или «достигший половозрастной зрелости» – Пвз) неожиданно демонстрирует реакцию растерянности, то, видимо, менее сексуально зрелому (далее: «незрелому», или Нвз) нет никакой необходимости создавать «фиктивную цель». Он осознает, что сделал со старшим и сильным нечто такое, что для того оказалось «сомнительным удовольствием»; более того, пострадавший гомосексуальный партнер (Пвз) начинает завидовать органической незрелости Нвз – регрессировать.

Правила игры меняются. Конкурентность цели переводит взаимодействие подростков в плоскость взаимоотношений власти. В этих новых условиях младший оказывается защищен своей сексуальной незрелостью. Он смог довести своего партнера до такого состояния, до которого тот, даже при всем желании, довести его пока не может. При этом они оба не могут не осознавать, что в момент оргазма младший полностью владел телом старшего, который был бессилен управлять своим сексуальным возбуждением и противиться энтузиазму сексуального любопытства, который при данных обстоятельствах, учитывая их новизну и уникальность, необходимо должен полностью захватить младшего. В этом моменте комплекс неполноценности младшего имеет реальную возможность компенсации через взаимоотношения власти, в которых у «незрелого» неожиданно появляется возможность занять удобную для него позицию «подстройки сверху». Положение господина ему обеспечивают аффективные воспоминания Пвз, которые необходимо актуализируются при восприятии Нпз и общении с ним.

Мы не считаем предложенную схему единственно возможной, поскольку учитываем основное свойство психологической травмы – ее неисчерпаемость. Но в то же время она представляется нам наиболее вероятной филогенетической основой тех психологических факторов, которые обусловливают формирование гомосексуальной ориентации, которая, также как и склонность к проституции, является защитной формой адаптации пострадавших в агрессивно-эгоцентрической социальной среде. Конечно на самом деле в запечатленном образе травматической ситуации обе стороны могут найти бесконечное множество вариантов, обеспечивающих господствующее положение каждого из них в рамках взаимоотношений власти. Поэтому решающим фактором в вопросе о том, кто над кем будет иметь реальную власть, является способность к полной и быстрой ориентировке в условиях травматической ситуации. Этот фактор и решает исход внутреннего конкурентного спора каждого пострадавшего со своим персонификатором.

Ясно, что аффект, с его разрушительным влиянием на ориентировочную часть деятельности, оказывается вовсе не на стороне пострадавшего. Но его мазохистская позиция вовсе не безусловна. Она неподвижно закреплена в рамках взаимоотношений власти только до тех пор, пока пострадавший чувствует себя одиноким и беспомощным. Деструктивные группы давно выработали стандартные пути инверсии взаимоотношений власти. Но путь гомосексуализма приемлем не для всех пострадавших. Хотя, видимо, именно феномен запредельности их болезненных травматических переживаний только и может позволить в какой-то степени убедительно объяснить непостижимую иначе несуразность актов гомосексуальной «любви».

Отвращение к «анусу» подросток (Пвз), видимо, преодолевает за счет возможности владения беспомощным телом партнера (Нпз), на которого он как бы «нападает со спины» и потому чувствует свою полную власть над ним. Более того, он ставит его в положение «женщины» – в мальчишеском понимании женской роли, о чем уже говорилось выше, и тем самым снимает остроту своих переживаний по поводу мазохистской травматической роли, которая опять же более походила на «женскую» в ее мальчишеском понимании. Нпз не видит его глаз, что, напротив, является очень существенным при гетеросексуальном контакте (Мей Р., 1997), как и процесс перехода мстительного состояния агрессии и гнева в сексуальное возбуждение, завершаемое оргазмом и последующим глубоким расслаблением.

Формирование гомосексуальной ориентации пострадавшим не означает, что он «выиграл» подстройку сверху на всю оставшуюся жизнь. Ж. Жене гениально показывает, что если пассивный гомосексуалист всерьез соглашается с навязываемой ролью «жены», то он может манипулировать и управлять партнером, присваивая его себе точно так, как это иногда делают настоящие[136] женщины, которые легко могут «держать под каблуком» своих мужей (Жене Ж., 1997).

Хотя на самом деле объективно оба подростка, взаимно соблазненные на сексуальное игровое экспериментирование, с явно выраженными полудетским мотивами познания и сексуального удовольствия являются пострадавшими от своих действий. Мы утверждаем это на том основании, что им обоим теперь реально угрожает перспектива формирования гомосексуальной ориентации. Никакие это не индивидуальные особенности, а травма. Только у Пвз травма является актуальной, а у Нвз – потенциальной, т. е. такой, актуальность которой он сможет пережить лишь после завершения периода полового созревания, да и то при благоприятных условиях развития. Но такое широкое по содержанию понятие пострадавшего не позволяет анализировать взаимоотношения власти. Далее пострадавшим мы будем называть того индивида, который во взаимоотношениях власти занимает уязвимую позицию раба и не может ее преодолеть, т. е. лишь актуально пострадавшего.

Выше мы говорили о свойстве человеческой руки как символе преобразования и власти[137]. Поэтому уязвленные и полные страха пострадавшие, которые почти неизбежно становятся на путь социальных невротиков, стремятся впоследствии исключить прикосновение руки партнера по сексуальному экспериментированию к своим гениталиям. Остаются оральный и анальный контакты. Но в материальной стороне этих процессов не содержится никаких символов власти или подчинения. В принципе, например, в оральном контакте больше доверия, нежели чего-либо другого. Принуждаемый к нему, «в конце концов», может откусить предмет, который насильственно засовывают ему в рот. Почему же такие случаи не так известны, как попытки гомосексуального насилия? Говорить о том, что жертва просто боится расплаты, нелепо. Видимо, здесь присутствует тот самый «гипноз», который в реальности оказывается продуктом функционирования взаимоотношений власти.

Можно также предположить наличие двойного мотива, на который рассчитывает насильник – страха наказания в сочетании с эмпатическим пониманием чужой боли пострадавшим, вполне человеческим и ценностным отношением к другому, в том числе и телу насильника, включающим онтологическую табуированность садистского презрения или инфантильной смешливости над самим наличием гениталий[138] и т. д. Иными словами, ориентировка в возможности защиты ограничена в сознании пострадавшего теми ценностями, которые обретены на пути социализации. Это важный опорный момент реабилитации, если, конечно, его не упустить: посттравматические обстоятельства неумолимо толкают пострадавшего на путь социальной невротизации, и в результате он сам оказывается перед фактом постепенной утраты эмоционального значения тех социальных ценностей, которые ранее составляли основу его «само собой разумеющихся» действий.

Если оргазм, не пережитый ранее никем из участников сексуальной игры, был очевидно непрогнозируемым результатом взаимной мастурбации, то у менее зрелого в половом отношении участника не может не возникнуть некоторое ощущение «победы». Это его радостное переживание многократно усиливается тем, что пережито нечто новое в познании «волнующей тайны» (Фромм Э., 1992) сексуальной стороны жизни человека, ранее совершенно недоступной ему в процессе мастурбации. Иными словами, это наивное переживание открытия и познания с самого начала отягчено не только элементом гомосексуальности, но и достаточно выраженным компонентом садизма. Никакой гомосексуальной ориентации такой подросток рефлексировать еще не в состоянии на том основании, что вообще пока не способен испытывать никакой полноценной «ориентации» в связи с очевидным недоразвитием как личностной сферы, так и физиологии гениталий[139]. Гомосексуальная «победа» может в этих условиях достаться Нвз в состязании с более сильным пострадавшим, который неизбежно должен осознать себя в неприемлемой для него роли мазохиста.

Необходимо учитывать и неизбежный результат «игры» – резкий спад возбуждения и общей энергетики более зрелого в физиологическом развитии гомосексуального партнера в сочетании с презентированностью его временной кастрации. При недостаточном половом просвещении оба участника гомосексуального экспериментирования могут сомневаться в самой принципиальной возможности восстановления утраченной эрекции участника, которого с этого момента можно – с изрядной долей вероятности – считать психологически травмированным.

В этих условиях, судя по жалобам пострадавших, те, у кого «все в порядке», как правило, не испытывают или не могут испытывать чувства вины, если они, конечно, не обладают развитой эмпатической способностью[140]. Даже если таких индивидов нельзя отнести к разряду «начинающих садистов» или законченных флегантов, все их внимание бывает неизбежно сконцентрировано на завистливой попытке испытать то же ощущение явного наслаждения, которое они, будучи менее возбужденными, читают на языке жестов не хуже А. Пиза. А в восприятии пострадавших временный эгоцентризм сексуального партнера, в том числе и гомосексуального, может многократно усиливаться и даже переходить в инфернальную форму.

С другой стороны, вполне вероятной оказывается попытка персонификатора, нередко наблюдаемая в реальности, использовать ситуацию, определенно травматическую для другого участника «серьезной игры», в целях повышения своего личного группового статуса и, конечно же, за счет понижения статуса гомосексуального партнера. Но, разумеется, эта возможность оказывается реальной только в том случае, если группа принимает гомосексуальные отношения, т. е. если нет риска снижения статуса обоих участников взаимной мастурбации[141].

Видимо, именно здесь следует искать филогенетические корни сексуального садизма. Если физически более сильный подросток терпит неожиданное поражение и унижение, если создается угроза катастрофического низвержения его социального статуса, то он непременно будет искать возможность использования своей превосходящей грубой физической силы для восстановления своего статуса и былого «превосходства» и тем самым избежания группового презрения. Такой способ социально-невротической реабилитации уже веками существует в криминальной культуре. Он в определенной степени отвязан от своего филогенеза, т. е. от чисто психологических причин, и стал универсальным средством «опускать» непокорных, несогласных с групповыми нормами и ценностями. «Вот недавний пример. Сильный, агрессивный, уже состоявший на учете в милиции юноша силой на глазах и при молчаливой поддержке группы его одноклассников заставил физически слабого восьмиклассника сосать свой половой член» (Кон И. С, 1989. С. 227).

Показательно, что не только одноклассники были на стороне персонификатора, но и официальные представители социума, педагоги и члены родительского комитета, собственные родители юноши (социальный персонификатор) были озабочены скорее проблемами индивидуальной личной защиты, чем задачей эмоциональной поддержки пострадавшего. Они вообще не увидели здесь содержания психологической травмы, а озаботились лишь «недостойным поведением» жертвы, с которой поспешили размежеваться, которую осудили, чтобы их самих никто не мог обвинить в гомосексуальной склонности. Недостаточно развитая эмпатия, неспособность к амбивалентности: любить подростка и потому в той же степени ненавидеть его негативные качества, в которых нашли пристанище как породившие их социальные болезни, так и патология семейных отношений, сыграли с ними злую шутку. Пострадавший был в течение двух лет предоставлен деструктивному воздействию осуждающего его юношески непримиримого социального персонификатора.

Если подобный опыт гомосексуального взаимодействия подростков – случайно или намеренно – становится достоянием группового сознания, то это почти наверняка завершается деструктивным эффектом социальной кастрации. Это крайний случай реального или воображаемого отвержения возможности любого эротического контакта с «опущенным» пострадавшим (даже малейшего флирта) со стороны группы представителей (представительниц) противоположного пола, которая, таким образом, начинает выполнять функцию травматического социального персонификатора. Можно привести проблемно насыщенный, хотя уже не такой типичный, как предыдущий, пример такой потенциальной социальной кастрации.

В женском общежитии одного из колледжей остался сокурсник, потерявший сознание в результате острого отравления алкоголем. Вошедшие в свою комнату девушки испытали чувство личного унижения и оскорбленности от созерцания картины лежащего в луже собственной мочи юноши, с расстегнутыми брюками и вывалившимся из них или недостаточно запрятанным членом. Конечно, не стоит сбрасывать со счетов одновременную притягательность для упомянутых зрительниц центральной детали этой картины, их обманутые ожидания в отношении праздничного вечера, естественное разочарование и досаду. Все эти переживания в контрасте с веселой картиной: «Вливайся! » – тут же аффективно «вылились» через мстительно-защитную реакцию.

Они живо представили, что о них подумают, если кто-то сейчас войдет в номер, и как это скажется на их групповом статусе и женской привлекательности для однокурсников. Все, на что хватило их фантазии, также немного затуманенной спиртными парами, – это желание скрыть, спрятать раздражающий их мужской орган, не прикасаясь к нему. Находясь в состоянии импульсивности и неконтролируемого раздражения, они поспешно залили гениталии юноши сметаной. Немного посмеявшись, они снова слегка задумались, внезапно представив, как это все будет выглядеть со стороны и что за это с ними будет иметь право сделать очнувшийся юноша. Надо было как-то исправлять создавшееся положение, которое в результате их действий стало еще более проблематичным. «Женское целомудрие» не давало им возможности совершить действия, содержащие в себе риск хотя бы даже и случайного прикосновения к мужским гениталиям. Недолго думая, они пришли к «эвристическому решению»: поманили кота, чтобы тот слизал сметану...

Впоследствии, «на каждом углу», знакомым и совершенно незнакомым они с каким-то неизменно радостным возбуждением ребенка, сделавшего важное для себя открытие, рассказывали о завершении сцены. Видно было, что их радует не только представившаяся им возможность увидеть притягательное зрелище, которое «не каждому дано» воочию наблюдать. В их полной власти оказалось нечто запретное, таинственное и манящее. Их радовало и ощущение своей абсолютной невиновности: все случилось самой собой, они этого не ожидали, не стремились и не планировали. Просто после появления на сцене кота, в результате его аппетита на сметану из расстегнутых брюк «вдруг что-то начало подниматься, а затем что-то как брызнет!.. »

⇐ Предыдущая50515253545556575859Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: