 |
Из цикла «Позывные детства». 1. Ленинградская весна 1944 года. 2. Переростки. 3. Осколок. Памяти Вали
|
|
|
|
Из цикла «Позывные детства»
1. Ленинградская весна 1944 года
Закончится война не очень скоро,
захватит и еще одну весну…
В лесу колонн Казанского собора
играем мы с ребятами в войну.
Пока мы выясняли наши силы,
скандалили и цапались пока,
мороженщицу с ящиком сгрузили
с подъехавшего вдруг грузовика.
Из — «до войны»: вся белая — в халате,
в косынке под крахмальным колпаком...
«Кончай бузу! Полундра, братцы, хватит!
Мо-ро-жен-щи-ца! Разрази нас гром! »
Она откроет ящик свой фанерный
и долго будет извлекать на свет,
пред наши взгляды, самый-самый первый
послеблокадный клюквенный брикет!
Вот зеркальце достанет, вот подмажет
в улыбке рот помадою губной...
Потом прикнопит к ящику бумажку
с красиво нарисованной ценой.
И лихо мы, хотели — не хотели,
присвистнем враз, поскольку в те года
рублей таких не то что не имели —
в руках-то не держали никогда!..
И все же я поверил в справедливость
весенним днем забытого числа —
когда с работы мама воротилась
и мне брикет в подарок принесла.
... На всякий вкус, любых сортов и вида
не специально, а меж прочих дел —
за жизнь свою я, может, Антарктиду
и Арктику мороженого съел!
Но повторял себе тысячекратно
и повторять поныне не устал:
вкусней, чем тот брикет послеблокадный,
не пробовал ни разу,
не едал...
2. Переростки
В нашем третьем «Б» послевоенном,
«На Камчатке», у окна во двор,
возвышались Тимофей с Матвеем —
локоть к локтю и к вихру вихор.
Переростки. Старше года на три,
чем «нормальные» ученики.
Инвалиды... На высокой парте —
три руки, под партой — три ноги…
Костыли в углу — возле Матвея.
|
|
|
У Тимохи голова бела,
шрам ожога — розовый — на шее,
порохам черненная скула...
Третий «Б» поры послевоенной:
три десятка стриженых голов
по веленью строгой гигиены —
«ежиком», «под бокс» и наголо.
Тридцать матерями «усеченных»
гимнастерок в обручах ремней,
сухопутных кителей — зеленых,
темно-синих — флотских — кителей.
Мода: чтобы сумка полевая,
офицерский (высший шик! ) планшет.
«Плод запретный»: в сумерках развалин
покурить трофейных сигарет.
(Бег сорокалетья на исходе
тех развалин и в помине нет. )
... В классе самый сильный — верховодит
за способнейшим — авторитет.
Кто-то был активней и речистей,
кто-то — расторопней и ловчей,
Тимофей упорней всех учился,
самым сильным в классе был Матвей.
Но не это главным оказалось,
но иное светит сквозь года!
До сих пор свою былую зависть
к ним переживаю иногда:
Как они умели веселиться,
как они умели хохотать!
Давними салютами их лица
вспыхивают в памяти опять!
Радовались — тем уже счастливы,
что дотла не выжжены с земли,
что — перекореженные — живы,
из лавины огненной ушли,
заново неповторимым Маем
рождены под солнечным крылом!..
(Это мы тогда — не понимаем,
это мы потом уже поймем... )
3. Осколок
Я лестницу свою не узнаю подчас:
исправно лифт урчит... ни грязи, ни окурка...,
Она ли передразнивала нас
когда-то, осыпаясь штукатуркой?
Бывало, крикнет друг:
«Агей! Айда гулять!
Кончай, пижон, зубрить!
На лыжах полетаем! »
А лестница в ответ: ... опять?.. опять?!
дурить... дурить... лентяи... ух! .. лентяи!..
Гудел пустой пролет.
Сочился скудный свет
из окон, тут и там залатанных фанерой.
... Когда же поднимался мой сосед
в шинели отставного офицера,
я слышал на своем последнем этаже,
как он уже на первом задыхался...
И саднило в мальчишеской душе,
|
|
|
и вздрагивало что-то в ней и гасло...
Он первым был в наш дом вернувшимся с войны,
в наградах и на вид — здоровый абсолютно,
задолго до победной той весны,
до самого могучего салюта.
Его между собой мы звали — Генерал.
Он весел был, и добр,
и мастер на все руки.
И нас во всем железно понимал —
дружили с ним мальчишки всей округи.
... Шли дни.
И годы шли — вставали в строй вдали
Увидеть мне пришлось
в один из полдней зимних:
соседа к «неотложке» пронесли
от нашего подъезда на носилках.
Затих сирены крик. Застыла тишина...
А через день наш дом насупился в печали:
«... Лежал под сердцем... Ждал...
Война, война!.. »
И головами взрослые качали...
Под темною сосною, над темной пустотой
лежал наш Генерал в погонах капитана.
Прощально снег кружился негустой,
ложился на лицо его, не тая.
Медалей — два ряда.
Один ряд — орденов...
Была ли среди них на бархатной подушке
награда за последний из боев,
за взятие безвестной деревушки?
Где рота ночью в тыл эсэсовцам зашла,
где «разговор» с врагом
был страшен и недолог,
где мина дело смерти начала,
осколок…
Будь он проклят, тот осколок!..
Л. Агеев
Памяти Вали
Щели в саду вырыты,
Не горят огни.
Питерские сироты,
Детоньки мои!
Под землей не дышится,
Боль сверлит висок,
Сквозь бомбежку слышится
Детский голосок.
Постучи кулачком — я открою.
Я тебе открывала всегда.
Я теперь за высокой горою,
За пустыней, за ветром и зноем,
Но тебя не предам никогда...
Твоего я не слышала стона.
Хлеба ты у меня не просил.
Принеси же мне ветку клена
Или просто травинок зеленых,
Как ты прошлой весной приносил.
Принеси же мне горсточку чистой,
Нашей невской студеной воды,
И с головки твоей золотистой
Я кровавые смою следы.
А. Ахматова
* * *
Кто-то родом из детства... Я — из войны,
Из блокадного бедствия, из его глубины.
Влюблена была в небо, но небо меня
Обмануло нелепо. Среди белого дня
С неба падали бомбы, разрушали дома.
Поднялась из обломков, как — не знаю сама.
А друзья не успели. Мне жалко друзей.
Хорошо они пели в первой роте моей.
Были родом из детства все друзья у меня,
Не могу я согреться без них у огня.
|
|
|
Г. Беднова
* * *
Когда была война,
Пустые стыли классы…
Немая тишина
Встречала у дверей.
Лишь отблески огней
Чертили злые трассы
По партам, доскам, стульям,
Cтолам учителей.
Лишь звуки сквозняков
Рыдали в коридорах,
Неся бесцельно вдаль
Пустой тетрадный лист.
Тоска по голосам
Царила в наших школах,
И реквиемом плыл.
Надгробный ветра свист.
Е. Бердичевская
Я там была… (Обращение к молодым)
Блокада плела своё белое кружево,
Сугробы метала, давила слезу,
Следы леденила, метелями вьюжила,
Без сил оставляла на голом снегу…
Не все события отображены
На фотоплёнке памяти вчерашней…
Четыре с половиной в дни войны
Мне было, и, конечно, было страшно…
* * *
Я помню рояль в нашей комнате светлой,
И мама играет на нём и поёт...
Рояль небольшой (он был малоконцертный),
Лежала на нём стопка маминых нот.
Над ним на стене — репродуктор-«тарелка»,
А вот, над столом, — абажур с бахромой,
И на этажерке — пупс-негр и белка,
Игрушки мои перед самой войной…
И вдруг… Та же комната, только без света,
И в узкой буржуйке чуть тлеет огонь.
Я в валенках, в шапке, в постели, одета,
И жар мой снимает бабули ладонь…
* * *
Я помню ночи с запахом мороза
И тёмный двор, и путь в глухой подвал,
И… «Граждане! Воздушная тревога! » —
Тот голос, что заснуть нам не давал…
Под радио-«тарелкой», на рояле,
Чуть растолкав и прошептав: «Прости»,
Меня все торопливо одевали,
Чтоб от беды подальше унести.
* * *
Со мною — бабушка… Дед брал лопату,
Спешил на крышу… Мама шла в подъезд…
Не знала я, зачем всё это надо,
Зачем на сумке мамы — красный крест.
Не знала я, как зло шипя, плясали
На крышах не бенгальские огни;
Как там снаряды, бомбы разрывались,
Как немцы «зажигалками» нас жгли…
Горели, ярким пламенем объяты,
Заводы, и больницы, и дома.
Сгорели и Бадаевские склады —
Мука, продукты, сахар — жизнь сама!
* * *
А как-то раз мы не смогли спускаться
В бомбоубежище, — у нас не стало сил…
|
|
|
А комната, как палуба качаться
Вдруг начала… По полу стол скользил…
То немцы наш завод Марти бомбили,
И, защищая город от врагов,
С крыш заводских по ним зенитки били
В скрещении прожекторных столбов.
Мне было страшно: по полу предметы
Передвигались… Нам ни встать, ни сесть…
Но очень странно: несмотря на это,
Я больше помню, что хотелось есть!
* * *
Я помню на столе буханку хлеба…
Солдатский хлеб… Размером с целый дом!!!
В командировку дядя мой заехал
И вытряхнул рюкзак свой над столом…
Он торопился… Время поджимало!
В глазах родных — и радость, и испуг…
Те два часа… Как это было мало,
Чтоб оторваться от родимых рук!
* * *
И был ещё один «подарок неба»,
Его забыть удастся мне едва ль:
Как за два дня, за две буханки хлеба
Рыдая, мама отдала рояль!
И, хоть тот хлеб (поклон ему! Спасибо! ),
Сыграл свою спасительную роль,
Заняться музыкою с мамой не смогли мы.
С тех пор рояль — и грусть моя, и боль…
А вот окно… На нём — тарелки студня,
Кусок дуранды, — сытная еда…
Вбегает мама, бьёт их: «Есть не будем!
Столярный клей — не студень, а беда! »
Она домой бежала под обстрелом,
Чтобы разбить, не дать его нам съесть…
Без шапки, как была в халате белом,
Моля Судьбу не дать нам умереть…
* * *
Не стало дедушки… Он тихо ночью
Ушёл от нас и не сказал, куда…
Я сердцем детским чувствовала, точно
Окаменела бабушка тогда.
Она сидела молча, чуть качаясь,
Шептала только слово: «Нет…нет…нет…»
С кем говорила, — до сих пор не знаю.
Быть может, что-то отвечал ей дед?
И поздней болью жжёт воспоминанье,
Как страшно я была поражена,
Что волосы каштановые мамы
За эту ночь покрыла седина…
* * *
Вот Ладога… Забыть мне невозможно:
Снег… Лёд… Над ним — вода везде…
Машины медленно и очень осторожно
Не то идут, не то плывут в воде…
Весна неотвратимо наступает.
Лежим мы в кузове грузовика…
Нас плотно одеялом укрывает
Настойчивая мамина рука:
Чтоб мы не видели и не сумели
Понять, как страшен этот длинный путь,
Чтоб просто испугаться не успели
На случай, если будем мы тонуть…
Под нашими колёсами уходит
Под воду лёд и, будто стонет там.
Но, видно, Бог от нас беду отводит:
Нам выжить суждено, вернуться к вам.
* * *
Сплетала война своё чёрное кружево
Из горя и голода, ран и обид,
Из униженья, разрухи и холода,
И всё это память людская хранит!
Е. Бердичевская
* * *
Фанерой забито наше окно,
В комнате холодно и темно.
Гул самолётов слышен,
Низко летят над крышей.
Без голоса только губами
Шепчу понятное маме:
|
|
|
«Мама, мне страшно, мама! »
Сто двадцать пять
И больше ни грамма.
О, как бесценен каждый грамм!
Свой хлеб разрезает на части мама
И делит со мной пополам…
Хлеба касаясь руками,
Помню всегда о маме.
Мама, не умирай, не надо!
Свет дадут и пойдёт трамвай!
Мама, будет конец блокады!
Мама! Не умирай!
Л. Береговая
|
|
|
