 |
Блокадный мишка. Ленинграду
|
|
|
|
Блокадный мишка
Печь-буржуйка совсем остыла.
Стало в комнате холодно слишком.
В целом мире время застыло.
Тихо хнычет мой младший братишка.
Одеяла больше не греют...
Мы лежим, прижавшись друг к дружке.
Громко воют злые метели.
Стала камнем холодным подушка.
А вчера также выла сирена,
И кричали на улице люди.
А у мамы сегодня смена,
Значит, хлебушек вечером будет.
Брат сжимает в своих объятьях
Мишку с вырванной левой лапой.
Мама в печке сожгла все платья,
А без мишки он очень плакал...
Расскажу я тебе, братишка,
О том мире, где только лето.
Я читала об этом в книжке...
Там, наверное, папа наш где-то.
И, возможно, бабушка наша.
Ты скучаешь по ней, братишка?
И, быть может, к лучшему даже,
Что звучат твои всхлипы всё тише.
Ты поспи до прихода мамы.
И горячий чай у нас будет.
А во сне ты увидишь страны,
Где не знают о войнах люди.
Всё закончится скоро, конечно!
Нас спасут, станет всё как надо.
Ведь зима не бывает вечно.
Лишь бы только дождаться маму...
Тихо падает старый мишка,
Что с оторванной левой лапой.
Осторожно толкну братишку:
Ты зачем его бросил на пол?
Эй, проснись! Возвратилась мама!
Почему ты молчишь, братишка?
... Столько лет прошло, а в кошмарах
Мне всё снится плюшевый мишка...
О. Болдырева
Ленинграду
Да, он мне снится — этот город.
И видимо, не раз, не два
Доказывать я буду в спорах,
что он — красивей, чем Москва.
И в стороне сибирской дальней
Мне помнится родимый дом,
И то, что факелы ростральных…
А, впрочем, нужно — о другом…
Я вижу городок на Волге.
В полукольце плешивых гор
В тот очень тяжкий, очень долгий
|
|
|
Сорок второй военный год.
Линялые, шатрами, крыши,
Стада, бредущие в пыли…
Туда блокадных ребятишек
Из Ленинграда привезли.
С утра в детдом несли подарки,
Каких-то ждали новостей…
Заплаканные санитарки
Рассказывали про детей.
Они еды, как солнца, ждали,
Им дали мяса, масла дали,
Они ж, качаясь, как в бреду,
За завтраком — недоедали,
В обед — опять недоедали,
За ужином — недоедали, —
На завтра прятали еду.
Они не оставляли крошек,
Тихи, глазасты и худы,
Они рассматривали кошек
Лишь как запас живой еды.
И падали при каждом шаге.
И молча плакали в тиши.
Но кто-то детям дал бумаги
И очинил карандаши.
И вот на четвертушках мятых
Стал робко возникать на свет
Неточный, памятный, крылатый
Неповторимый силуэт.
Бессмертный шпиль Адмиралтейства!
Его нагую простоту
Чертило раненое детство,
Мусоля грифели во рту.
Он был залогом их спасенья,
Он был оплотом их мечты:
Сверкающий, как луч весенний,
Прямой и острый, точно штык.
Мне часто снится этот город
И, видимо, не раз, не два
Доказывать я буду в спорах,
Что он красивей, чем Москва.
Но вновь и вновь при трудном шаге
Я вспомню это: тишь палат,
Детей, и на листках бумаги
Рисунок, точно текст присяги
Тебе на верность, Ленинград.
М. Борисова
Муся
Из ада везли по хрустящему льду
Дрожащую девочку Мусю...
Я к этому берегу снова приду
Теряясь, и плача, и труся.
Полуторка тяжко ползла, как могла,
Набита людьми, как сельдями,
И девочка Муся почти умерла,
Укрыта ковром с лебедями.
А там, где мой город сроднился с бедой,
Где были прохожие редки,
Еще не знакомый, такой молодой,
Отец выходил из разведки.
Над Ладогой небо пропахло войной,
Но враг, завывающий тонко,
Не мог ничегошеньки сделать с одной
Почти что погибшей девчонкой...
|
|
|
Встречали, и грели на том берегу,
И голод казался не страшен,
И Муся глотала – сказать не могу,
Какую чудесную кашу.
Я. Бруштейн
Посвящение в рабочий класс (Пьедестал)
Я только раз стоял на пьедестале.
Зато туда меня Рабочий класс поставил.
Блокадный цех. Мороз. И печь — без дров.
Гудят станки: скорей! Скорей!! Скорей!!!
В цеху полста вчерашних школяров.
Полсотни недоучек-токарей.
Полста шрапнелей в день даём войне.
Станки пониже б — дали бы вдвойне.
А эти — громадА, на взрослых мужиков.
А мы — какие нам тогда лета!..
(До сей поры в глазах — полста дружков:
Крупа-парнишки, слёзы, мелкота... )
Вот с дядю Федю вырасти бы нам.
Дед-бородед — могучей красоты.
От века мастер! Мастер мастерам!
(С самим Калининым когда-то был на «ты». )
Но он точить шрапнель уже не мог —
Блокада не таких валила с ног.
А был советчиком и нянькой он для нас.
Один во всём цеху — Рабочий класс.
Старик сдавал... И уж не знаю как
Бродил по цеху от станка к станку.
Хвалил, советовал и торкал носом в брак.
(Мы подзатыльники прощали старику. )
Три дня он как-то не был у станка.
Я видел только спину старика.
Пилил, строгал и грохал молотком.
Чего он — за столярным верстаком?
Стук-стук — и ляжет тут же на верстак.
Восьмой десяток — возраст не пустяк!
Но сколотил. И притащил к станку.
И вроде бы с насмешкою сказал:
— Подставка недомерку-токарьку.
Ну, лезь, рабочий класс, на пьедестал.
Сперва обиделся, а к вечеру — и рад!
Я понял: не насмешка, не игра.
На три шрапнели больше, чем вчера,
В тот вечер записали в мой наряд.
И сразу увезли на фронт, в метель.
Дороже хлеба стоила шрапнель.
Мне довелось стоять на пьедестале.
Рабочий класс меня туда поставил.
Шрапнель грузили и грузили во дворе.
... А дядя Федя помер в феврале.
П. Булушев
|
|
|
