 |
Ладога. Запах снега. Традиционный сбор. Любовь. Вижу из окон дома
|
|
|
|
Ладога
Как в чаше жизни, на озерном дне
Чистейших вод объятые прохладой
Лежат в пшеничном золотом зерне
Потерянные дети Ленинграда.
Как будто спят среди гранитных глыб,
Покоятся, окованные дрёмой,
Меж водорослей ласковых и рыб
В холоднокровных кущах водоёма.
Но в час ночной, заслышав теплоход,
С зерном в руке, неведомому рада,
Сквозь толщу вод к цветным огням плывёт
Прозрачная русалочка блокады,
Чтоб со щеки безжизненной стереть
Солёной влаги ветхое свеченье,
Чтоб вдруг услышать песню — и запеть
Слова её, лишенные значенья.
Н. Гранцева
Запах снега
Однажды в блокадную полночь
в мороз он лежал на снегу.
Ни встать,
ни окликнуть на помощь
уже не хотелось ему.
В тот миг
и желудок голодный
его не тревожил ничуть.
Лежал он, и было удобно,
хотелось вот так и уснуть.
Уже в темноте до Садовой
пройти сквозь посты удалось, —
платок материнский пуховый
отцу он под Пулково нес.
«Сыночек, такие метели,
и так до тепла далеко.
В суконной армейской шинели
отцу зимовать нелегко... »
Так брел он и брел, но туманом
затмило сознание вдруг.
Упал. И никак из карманов
замерзших не вытащить рук.
С трудом темноту процарапав,
прожектор сверкнул и пропал...
Какой-то настойчивый запах
забыться ему не давал.
Какой-то неясный, но властный,
сумевший вдруг слабость прогнать.
Наверное, слишком прекрасный,
чтоб сразу его отгадать.
И вот под невидимым небом,
почувствовав снег на губах,
он понял, что запах
был снегом,
что снег так целительно пах.
И снег этот жёсткий глотая,
он ожил и на ноги встал.
Откуда вдруг сила такая —
чтоб снег
|
|
|
колдовством обладал?
В дорогу он двинулся снова,
презрев темноту и мороз.
Отцу дорогую обнову
под Пулково снова понес,
«Сыночек, такие метели,
и так до тепла далеко.
В суконной армейской шинели
отцу зимовать нелегко... »
…Лишь в сердце остались те годы.
Он только недавно узнал
что около
хлебозавода
в блокадную полночь лежал.
Снег пахнет морозом и небом,
но сердце сожмется порой:
снег будто присыпан мукой
и пахнет далеким тем хлебом,
седой ленинградской зимой...
С. Давыдов
Алёна
Между надолб и свежих воронок,
меж столбов
из огня и свинца
проползал этот храбрый ребёнок
навестить лейтенанта — отца.
Оставался на ржавых колючках
детской шубки оранжевый мех.
Эта девочка ползала лучше
батальонных разведчиков всех.
Вот возникнет она из метели,
вот отец её к сердцу прижмёт
и, укутанный серой шинелью,
именной котелок принесет.
Там на донце
паек батальонный —
три картошины теплых лежат.
«Это все для тебя, ешь, Алёна».
Как ресницы её задрожат...
Дальнобойный заухает молот,
и земля затрясется окрест.
Словно бешеный,
взвизгнет осколок, —
ленинградская девочка ест.
Чуть живая мерцает коптилка,
бьёт орудие в ближнем леске.
И пульсирует тонкая жилка
на таком беззащитном виске.
С. Давыдов
Традиционный сбор
Как не помнить о блокаде,
как не помнить, не пойму,
если вижу облака те
сплошь в бадаевском дыму.
Как не помнить о блокаде!
Лишь оглянешься назад –
пред тобою на плакате:
«Не допустим в Ленинград! »
Годы мчат — не глохнет горе,
помнится еще сильней:
вот опять сижу на сборе
в школе гаванской своей.
Нет Катюши, Женьки, Димки...
Метрономом в голове:
«Лишь
один...
один...
один ты
из всего шестого «В»…»
С. Давыдов
Любовь
Она сейчас лишь в полной силе
ее начало в мелочах.
|
|
|
Меня и в ясли здесь носили,
водили за руку в очаг.
Мы здесь дрались на звонких палках,
и стекла били заодно,
и собирали медь на свалках,
чтоб лишний раз сходить в кино.
Любовь... теперь краснеешь даже
(от злой солидности спесив),
любил я больше Эрмитажа
наш рыже-голубой залив!
Босых, летящих пяток вспышки
и ветер брызг до облаков.
Любовь...
Я был еще мальчишкой,
жил в мире грез и синяков.
Еще не ведал силы властной
и удивился ей потом,
когда на стол с обивкой красной
залез безрукий управдом.
Он громко всхлипнул:
Все же надо
Из Ленинграда уезжать...
Зима угрюмая,
блокада
и умирающая мать...
Визжали в небе бомбовозы.
Любовь.
Ее я понял вдруг,
когда к щекам примерзли слезы
в теплушке, мчавшейся на юг.
Потом, как будто солью к ране,
ты боль горячую осиль,
едва увидишь на экране
Адмиралтейский тонкий шпиль.
Потом, солдатом в сорок пятом,
в ознобе тяжком и в бреду
я все кричал, кричал солдатам,
что в город свой не попаду...
И вот стою, любуясь шпилем,
плывет, плывет кораблик вдаль.
Любовь теперь в надежной силе:
она как песня и как сталь!
С. Давыдов
Вижу из окон дома
Вижу из окон дома
в красные наши дни
праздничного салюта
медленные огни.
Вижу, как ярких сполохов
долго не тает след.
Небо с веселым порохом
дружит уж столько лет.
Вижу из окон дома
окна других домов,
вижу пустырь
и стайку
гаванских пацанов.
Вижу из окон дома
то, что всю жизнь любил.
Гавань. Залив. Заводы.
Дом, где отец мой жил.
Вижу из окон дома
белые корабли.
Два безупречных шпиля
в солнечный день вдали.
Сельский изгиб Смоленки
между листвы слюда...
Вижу блокадное кладбище
в солнце
и в дождь.
Всегда.
Вижу из окон дома
школу свою... Давно
было все это.
Было!
В жизни, а не в кино!
Лихо удрав с уроков,
бегали за мячом
мы вдоль реки Смоленки,
на пустыре большом.
Вижу из окон дома
Гавань и остров весь,
здесь мы с мячом летали...
Кладбище
стало здесь.
Дата на всех могилах
только одна...
Одна.
Есть тут мои погодки.
Слышу их имена.
Только войну припомню,
иду по траве сырой,
сердце зажав ладонью,
|
|
|
прямо в сорок второй...
С. Давыдов
|
|
|
