 |
Шатковская земля пусть будет пухом
|
|
|
|
Шатковская земля пусть будет пухом
Средь сосен и березок белоствольных,
На берегу у небольшой реки
Поселок наш раскинулся привольно
С немного странным именем — Шатки.
Здесь издавна картофель, хлеб сажают,
И не отстали в сфере мы иной —
И в области, наверное, уж знают
Завод нормалей наш и крупяной.
Но не крепеж — нормалевцев отрада,
Не хлеборобов славные дела,
А девочка одна из Ленинграда
Нам грустную известность принесла.
Чтоб долго не гадать, скажу заранее,
Тем более, что в мыслях я вольна:
В Шатках — могила Савичевой Тани,
Судьбу которой знает вся страна.
Дом до войны казался полной чашей,
Все жили дружно, спорились дела, —
Два дяди, брата, две сестры — все старше,
А Танечка там младшая была.
Но грянул залп, все прошлое сметая,
И эхом отозвалось над Невой:
«Вставай, страна великая, большая.
Вставай, вставай, страна, на смертный бой».
План Барбаросса Гитлер подытожил,
И росчерком жестокого пера
Он приказал разрушить, уничтожить,
Стереть с земли великий град Петра.
Разрушить? Как? И Эрмитаж, и Смольный?
Михайловскому замку уж не быть?
И до рассвета парочкам спокойно
По Невскому проспекту не бродить?
Чтоб Петергоф навеки в Лету канул?
И скульпторов великих имена?
Ведь Ленинград — не город, это символ,
В гранит одетая история сама.
Нет, не бывать такому святотатству!
Не рухнет город, сколько не грози,
И нерушимо воинское братство,
Как повелось на матушке Руси.
Но, не сумев взять штурмом Ленинграда,
Блокадой попытались задушить,
С Большой землёй его соединяла
Лишь тоненькая ладожская нить.
Мы не забудем муки Ленинграда,
|
|
|
И не померкнет в памяти людей
Самая длинная в истории блокада —
Те девятьсот ужасных, страшных дней.
Но город жил, в победу веря свято,
Варил в печах мартеновских металл,
На простеньких станках точил снаряды,
В руках распухших автомат сжимал.
И верил Шостакович, сочиняя,
Аккорды гнева сотрясали зал,
«Я будущей победе посвящаю», —
На лёгкой партитуре написал.
А норма хлеба безнадёжно тает,
Замешенная с пылью пополам.
Не то что съесть, понюхать не хватает,
Сто двадцать пять
блокадных клейких грамм,
На улицах как будто всё застыло —
Собак и кошек больше не видать.
Ремни глодали, клей варили, мыло —
Об этом не пристало вспоминать.
Сирена воет, как гиена словно,
Уже не страшен вражеский налёт:
Замёрзшие тела лежат, как брёвна,
Их утром спецдружина уберёт.
Казалось, сердце навсегда остыло,
Не тронет душу уж ничья слеза.
Нам нравится иль нет, но это было,
Не отводи, читатель мой, глаза.
Но чаще было, знаю не из книжиц,
Свои дела отбросив на потом,
Друг другу люди помогали выжить,
Делились всем — и хлебом, и теплом.
И Савичевых смерть нещадно косит,
Недаром дом тринадцатый у них,
И самых дорогих людей уносит,
Все меньше, меньше силы у живых.
На улице промерзло все на свете,
Крест-накрест заколочено окно,
С Невы ужасной силы дует ветер,
Все стекла уж повыбиты давно.
И, каждую минуту опасаясь,
Чтоб огонек коптилки не поник,
От холода к буржуйке прижимаясь,
Писала девочка великий свой дневник.
Она писала, как историк словно:
Указывая месяц, числа, дни,
Девять страниц. Беда не многословна,
Но что вместили для нее они!
Как эти строки врезались нам в память!
В них боль и крик израненной души.
Туда уж не добавить, не убавить,
Страшней не будет, сколько не пиши.
Что вытерпело детское сердечко,
|
|
|
Что вынесло, представить страшно нам!
Нам в эти годы жизнь казалась вечной,
Мы куклам счет вели, а не смертям.
А как не стало мамы в этом доме,
«Одна на свете», — Таня поняла,
Погибли все (лишь Нины с Мишей кроме).
Соседка Варя Таню забрала.
Сирот из Ленинграда вывозили,
А связь была лишь только на воде,
Паромами везли. Всю ночь бомбили,
И плавали панамочки везде...
Подальше в тыл отправить их старались,
А Таню занесла судьба в Шатки,
Два года за нее врачи сражались,
Но уберечь от смерти не смогли.
Но, слабенькая телом, а не духом,
Неправда, что осталась ты одна.
Шатковская земля пусть будет пухом,
Навек сроднила нас с тобой она.
Ты с нами всегда, ты жива в наших душах,
Мы тихо шепнем, возлагая цветы:
«Мы помним и любим тебя все, Танюша,
Мы все тебе матери, сестры, отцы».
Мы в этот мир пришли
в шестьдесят первом,
Через шестнадцать лет после войны,
Но в памяти она не стала эхом,
Преданием глубокой старины.
Запоем о войне читали книжки,
Кино о ней ценили мы вдвойне,
Без разницы — девчонки и мальчишки,
Мы подрастали, бредя о войне.
Не раз украдкой в детстве примеряли
Отца медали, что в шкафу нашли,
Во сне Космодемьянскую спасали,
С Матросовым на дот бесстрашно шли.
О ней мы под гитару песни пели,
Душа звенела и рвалася ввысь,
И, глупые, порою так жалели
О том, что слишком поздно родились.
Т. Степина
Девочка из блокадного Ленинграда
(Посвящается Тане Савичевой)
Как странно…мне больше не хочется есть…и ноги совсем не болят…
Нет…нужно подняться…хотя бы присесть…ведь я это мой Ленинград.
Пока я живая, живет город мой, зажатый в блокадном кольце.
И мама живая, и братик живой… замерзший на нашем крыльце…
Сквозь окна разбитые падает снег, паркет укрывая ковром.
Я верю, что к счастью придет человек, но все это будет потом…
Потом…через время и снежную мглу, пройдя по дороге смертей…
А может быть я насовсем не умру? Уйду просто к маме своей?
Нет, нужно подняться, нельзя мне лежать, ведь я это мой Ленинград!
Нельзя нам сдаваться…как хочется спать…укутавшись в снежный наряд…
Уже третий год мы в блокадном плену: бомбежки, разруха и смерть…
|
|
|
За что ты нам, боже, придумал войну? За что я должна умереть?!
Опять мне приснился загадочный сон: стою я одна над Невой,
И вижу, как чайка мне машет крылом и манит меня за собой.
Потом вдруг взметнулась она в небеса и скрылась в седых облаках…
И мамины были у чайки глаза…любовь в них, забота и страх.
Немного посплю и схожу за водой…чуть-чуть только сон досмотрю…
Нет силы бороться…прости город мой…и помни: тебя я люблю…
А. Гурков
|
|
|
