 |
Л.Н. Толстой рассказывает сказку об огурце внукам Соне и Илюшку.
|
|
|
|
Фотография В. Г. Черткова. 1910. Крёкшино
«Когда я вырасту большой, я буду... » — так шутил писатель до глубокой старости и иной раз сам превращался в ребёнка. Чудесное воспоминание об одной детской шалости Толстого принадлежит музыканту А. Б. Гольденвейзеру:
«Раз я встретил Л. Н. на улице. Он опять позвал меня с собою. Мы шли где то около Новинского бульвара, и Л. Н. предложил сесть на конку. Мы сели, купили билеты. Л. Н. спросил меня:
— Вы умеете делать японского петушка?
— Нет.
— А вот смотрите.
Л. Н. взял свой билет и очень ловко сделал из него довольно сложного устройства петушка, который, когда потянешь за хвост, — трепещет крылышками. (Один такой петушок, сделанный им в 1897 году, до сих пор сохраняется у меня. )
В вагон вошёл контролер и стал проверять билеты. Л. Н. протянул ему, улыбаясь, петушка и дернул его за хвост. Петушок замахал крыльями. Контролёр, однако, со строгим видом делового человека, которому некогда заниматься всяким вздором, взял петушка, развернул, посмотрел номер и разорвал.
Л. Н. взглянул на меня и сказал:
— Вот и петушка нашего испортили... » (Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. М., 1959. С. 39).
Л. Н. Толстой увлёкся оригами в сер. 1890-х и воспринимал его именно как искусство. Это подтверждается черновиками рукописи «Что такое искусство? ». В них находим весьма смелые откровения писателя:
«Нынешней зимой одна дама научила меня делать из бумаги, складывая и выворачивая её известным образом, петушков, которые, когда их дёргаешь за хвост, махают крыльями. Выдумка эта от Японии. Я много раз делал этих петушков детям, и не только дети, но всегда все присутствующие большие, не знавшие этих петушков, и господа, и прислуга развеселялись и сближались от этих петушков, все улыбались и радовались: как похоже на птицу эти петушки махают крыльями. Тот, кто выдумал этого петушка, от души радовался, что ему так удалось сделать подобие птицы, и чувство это передается, и потому, как ни странно сказать, произведение такого петушка есть настоящее искусство».
... Не могу не заметить при этом, что это единственное новое произведение в области бумажных петушков, которое я узнал за 60 лет. Поэм же, романов и музыкальных пьес я за это время узнал сотни, если не тысячи. Мне скажут, что это произошло оттого, что петушки не важны, а поэмы и картины, и симфонии важны. А я думаю, напротив, петушки содействуют развитию и радости многих детей, поэмы и картины ни на что не были нужны. Если так долго ничего не было в области петушков, то я думаю, что это произошло скорее оттого, что написать картину, поэму, симфонию гораздо легче, чем выдумать нового петушка.
|
|
|
И как ни странно это сказать, произведение такого петушка есть хорошее искусство» (30, 410).
Куда меньшее и не серьёзное значение приобрёл для Толстого велосипед, который не сумел вытеснить, а пожалуй, даже и потеснить, особенно значительной для него верховой езды, как и общения с живыми лошадками. Не только Льву Николаевичу, но многим в те времена он казался нелепой причудой, и тем страньше москвичам было увидеть на нём 66-летнего уважаемого писателя и графа, который, с развевающейся бородой, мчался по Манежу (учили кататься на велосипедах тогда там) и боялся наехать на даму в шляпе, но, как он потом вспоминал, чем больше боялся — тем чаще его велосипед устремлялся прямо к ней.
Под 25 апреля 1895 года он записал об этом своём увлечении в Дневнике: «За это время начал учиться в манеже ездить на велосипеде, Очень странно, зачем меня тянет делать это. Евгений Иванович < Попов, толстовец> отговаривал меня и огорчился, что я езжу, а мне не совестно. Напротив, чувствую, что тут есть естественное юродство, что мне всё равно, что думают, да и просто безгрешно, ребячески веселит» (53, 24).
|
|
|
Но до конца 1895 г. езда на велосипеде в Дневнике Толстого упоминается ещё только два раза, а уже под 2 мая 1896 г. встречаем запись: «Бросил ездить на велосипеде. Удивляюсь, как мог так увлекаться» (Там же. С. 84). При этом с первого упоминания велосипеда, 14 апреля и до осени 1896 г. почти все упоминания связаны с негативной оценкой Толстым себя самого, своей нравственной и духовной жизни, в связи с этим увлечением. Очевидно, Толстого никак нельзя считать большим поклонником велосипеда — каким его в 1895-м, ради рекламы и новых подписчиков, поспешил объявить журнал российских велосипедистов «Циклист» (см. №№ 16, 21, 22, 24, 26 и 29 за 1895 г. ) и каким в наши дни, в конце 2010-х, так же ради рекламы и барышей, выставляет его новейшие, путинские оккупанты Ясной Поляны, устроившие – за хорошую плату – для наиболее легкомысленных, желающих развлекаться туристов экскурсии и прогулки на велосипедах.
Один случай «естественного юродства», относящийся ещё к концу 1850-х гг., когда Толстому было чуть больше 30-ти, описан его знакомой Е. И. Сытиной-Чихачёвой:
«Послал он однажды купить фунт крупного винограда, стоивший тогда полтинник. Лев Николаевич в то время любил полакомиться, как все некурилыцики. Мы с Марией Николаевной торчали тут же. Когда коридорный принёс виноград, Лев Николаевич взял его в руки и, немного подумав, конфузливо и шутливо заметил:
— Знаете, mesdames, ведь если этот фунт разделить на три части, то никому не будет никакого наслаждения, лучше уж я съем всё.
Мы, конечно, поневоле согласились и предоставили Льву львиную долю целиком. Он ел, а мы смотрели. Однако же ему становилось совестно, и он, держа виноград, прерывал еду словами:
— А всё-таки, mesdames, не хотите ли?
Мы всякий раз великодушно отказывались» (Воспоминания Е. И. Сытиной (Чихачёвой) // Лит. наследство. Том 37/38. М., 1939. С. 407).
Прошло с той поры больше десятилетия, Толстой давно женился и растил детей, но не утратил способности дурачиться иногда, как ребёнок – теперь уже не с дамским полом, а с собственными малышами. Илья Львович Толстой в замечательных «Моих воспоминаниях» приводит одну из семейных сценок раннего своего детства: «Когда старушка Наталья Петровна, которая жила при Татьяне Александровне < Ёргольской> внизу, нальёт себе в стакан квас, он берёт его и выпивает сразу, а потом скажет: “Извините, Наталья Петровна, я нечаянно”, и мы все очень довольны и смеёмся, и нам странно, что папа совсем не боится Наталии Петровны. А когда бывает “пирожное”, кисель, то папа говорит, что из него хорошо клеить коробочки, и мы бежим за бумагой, и папа делает из неё коробочки. Мама за это сердится, а он её тоже не боится. Иногда с ним бывает очень весело. Он лучше всех ездит верхом, бегает скорее всех и сильнее его никого нет» (Толстой И. Л. Мои воспоминания. Указ. изд. С. 39 - 40).
|
|
|
Обнищавшая дворянка, одинокая вдова Н. П. Охотницкая скончалась около 1876 г. Троюродная тётя Толстого Т. А. Ёргольская — и того раньше, в 1874-м. Илья Львович Толстой родился в 1866-м. Так что описанная им сценка относилась ко времени, когда Толстому было уже больше 40 лет… Быть может, дурачась с маленькими, он вспоминал и своё детство с Татьяной Александровной, воспитывавшей его и заменившей ему рано умершую маму?
Но не всегда отношения Толстого с его детьми были безоблачными. Сыновья и дочери росли, у них появлялись собственные интересы, сам Толстой тоже рос духовно, менялся, многие его идеи постепенно обретали черты открытой к изменению, но и достаточно чёткой системы. Было бы странно, если бы ему не хотелось, чтобы его дети следовали за ним… но увы! Воспитывал их не один отец. Да и отец, пришедший к христианскому пониманию жизни только на рубеже 1870-80-х гг., успел оказать на старших детей, включая всех сыновей, совершенно не христианское влияние. Как следствие – его христианские взгляды 1880-х и последующих лет встречали в них своего рода «барьер невосприятия»: не столько непонимания, сколько сознательного отторжения. Нет пророка в своём отечестве, а враги человеку-христианину – домашние его, ненавидящие слово Истины, боящиеся того, к чему оно зовёт их... Оказалось не так просто изменить жизнь семьи в соответствии с буквой и духом учения, а именно: опрощаться, работать на земле хоть иногда, не употреблять насилия в противлении злу, не увлекаться развлечениями и роскошью, не охотиться, не стремиться поступить в государственную службу и не тянуться за деньгами и карьерой, не есть мяса, не курить, не пить, не осуждать никого... Легче всего это далось дочери Маше — по своему характеру и склонностям она была ближе всех к «позднему Толстому» и стала его верной помощницей и секретарём. К сожалению, Маша умерла в 35 лет от воспаления лёгких, и Толстой «потерял друга», как он сам об этом записал в Дневник. Старшая дочь Татьяна — более светская, любящая веселье и компании, также старалась понять и принять идеи отца, но, как о ней говорили, «опрощение давалось ей с трудом». Позже настоящей последовательницей отца стала младшая дочь Саша, построившая всю свою долгую (дожила она до 1979 г. ), полезнейшую для многих жизнь в соответствии – по возможности – с идеями отца. О ней чуть подробнее речь пойдёт в другой главе.
|
|
|
Очень высокого духа, как могли наблюдать родители, были маленькие Алёша и Ваничка — оба умершие в раннем детстве.
Остальные, выжившие, сыновья скорее любили Толстого как отца и писателя, нежели хотели следовать его учению. Льва Николаевича это расстраивало: «Из детей моих мне близка по духу одна Маша. А те, бедные, только тяготятся тем, что я торчу перед ними, напоминая им о том, чего требует от них и совесть» (Из письма В. И. Алексееву. 22 августа 1889 г. – 64, 299).
Антагонистом Толстого выступил Лев Львович, который в юности поначалу полностью принял идеи отца, но после своей тяжёлой душевной болезни, вызванной затяжной хандрой, после лечения за границей и женитьбы его взгляды на жизнь изменились и он стал спорить с отцом всё чаще и агрессивнее. Вот как он сам вспоминает об этом: «С этих пор умственные отношения мои с отцом стали другими, и я явно разошёлся с ним во многих взглядах, хотя в некоторых остался и останусь с ним согласен навсегда. Во-первых, я не согласился с идеей “Крейцеровой Сонаты”, которой сопоставил мой рассказ “Прелюдию Шопена”. К этому рассказу Лев Николаевич отнёсся снисходительно. Во-вторых, не согласился я с отрицанием всяких государственных и экономических форм жизни и даже с его полным отрицанием войны, и это последнее моё несогласие с отцом, который следил за моими статьями, было особенно больно ему. Мне было больнее, чем ему, чувствовать, что я этим огорчил его; но я не мог говорить против моей совести и разума. В-третьих, не согласился я с отцом в его взгляде на науку и искусство и также на то, что мы называем культурой в лучшем смысле этого слова. Во всех остальных вопросах я был и остался очень близок отцу, хотя понятно, что, готовый признать войну как средство достижения лучших форм жизни и мира всего мира я не мог и не могу верить в отцовскую христианскую мораль непротивления злу насилием. Эта идея отпадает тогда сама собой. <... > Да, он был крайне переменчивый человек и мыслью, и чувствами, человек впечатления и минуты. Одно хранил он свято до конца в своём сердце — чувство любви к добру и правде. Но иногда это чувство, пробуждённое в нём в одном направлении, наталкивалось на препятствия со стороны другого чувства, пробуждённого с другой стороны, и тогда он страдал, страдал нестерпимо, не зная, какому чувству отдать предпочтение. И понятно, что он отдавал его, особенно под старость, тому, которое обнимало более широкие и более духовные стороны жизни».
|
|
|
Не только Лев, но и Сергей, Татьяна, Илья, Александра оставили прекрасные мемуары о жизни Льва Толстого, и во всех их книгах чувствуется уважение и любовь к отцу, но далеко не всегда – любовь к тому, чем он жил последние и лучшие десятилетия своей жизни.
* * * * *
Ни в одном своем произведении Толстой не шутит и не улыбается так часто, как в трилогии «Детство. Отрочество. Юность». Это улыбка понимания и сочувствия, вызванная отчасти памятью Толстого о собственном нежном возрасте и самоиронией, отчасти — просто знанием психологии ребёнка. Эта толстовская улыбка «от умиления любви» — освещает всю трилогию. «Со мной бывает, что когда я люблю кого-нибудь — так это было недавно с мальчиком Колей — я не то что вижу, а чувствую его улыбку и чувствую себя им. Это особенно часто бывает, когда жалеешь. Это подтверждает то, что Бог один в нас во всех, и он есть любовь». Толстой писал это в Дневнике уже в конце жизни, но способность любить людей, «чувствуя себя ими», проявилась уже в «Детстве». Все детские страхи, желания, сомнения, вечные противоречия между мечтой и реальностью, ожиданием и воплощением — нередко комичные, Толстой описывает с понимающей улыбкой: «“Наконец-то и у меня панталоны со штрипками, настоящие! ” — мечтал я, вне себя от радости, осматривая со всех сторон свои ноги. Хотя мне было очень узко и неловко в новом платье, я скрыл это от всех, сказал, что, напротив, мне очень покойно и что ежели есть недостаток в этом платье, так только тот, что оно немножко просторно».
Толстой не помнил собственной матери, которая умерла, когда ему ещё не было двух лет, но по дошедшим до него свидетельствам и воспоминаниям близких о ней сумел почувствовать её характер. В музее хранятся вещи, принадлежавшие матери Толстого, и легко представить себе, как он разглядывал их и по ним — по этим её запискам, стихотворениям, нотам, тетрадкам для учения «География есть описание земли... », письмам мужу, полным любви и нежности, лежащим в походной шкатулочке, запирающейся на ключ, по черному силуэту её детского профиля (портрета её в доме не существовало и он никогда изображения матери не видел), по «Журналу поведения Николеньки» и билетцам, выдаваемым старшему брату Лёвы Николаю за поведение «Изрядно», «Порядочно, но не без блажи» — пытался восстановить её образ, воскресить её. «В представлении моём о ней есть только её духовный облик, и всё, что я знаю о ней, всё прекрасно» (34, 349).
Что-то от маменьки есть и в героине «Детства», в котором Николенька прожил то, чего судьба лишила автора — успел запомнить маменьку и попрощаться с ней. Сцена прощания у гроба удивительна, но интересно, что улыбка «умиления» не оставляет автора даже в этой печальной сцене и при этом не выглядит кощунственной, потому что правдива — чувствительные дети именно так иногда парадоксально думают: «Дверь скрипнула, и в комнату вошёл дьячок на смену. Этот шум разбудил меня, и первая мысль, которая пришла мне, была та, что, так как я не плачу и стою на стуле в позе, не имеющей ничего трогательного, дьячок может принять меня за бесчувственного мальчика, который из шалости или любопытства забрался на стул: я перекрестился, поклонился и заплакал».
Хорошо образованная Мария Николаевна, воскрешённая Толстым в образе княжны Марьи в «Войне и мире», отнюдь не была настолько серьёзной и самоуглублённой девушкой, какой мы представляем княжну Болконскую, она иной раз сочиняла шутливые стихи, бывала ироничной в письмах, а на балах, по воспоминаниям знакомых, так увлекательно рассказывала сказки и истории, что собирала вокруг себя кружок восхищённых слушателей. Её неоконченная повесть и письма; её «Дневная записка для собственной памяти» — юношеские путевые заметки о поездке с отцом, Николаем Сергеевичем Волконским, в Петербург — всё это написано хорошим русским языком, метко и наблюдательно, местами иронично.
Вот отрывок из этих заметок, представляющий нам Марию Николаевну как девушку наблюдательную и размышляющую:
«В деревнях, которые мы проезжали, все избы были покрыты тёсом, и чистота их показывала хорошее состояние жителей. <... >
19 числа выехали мы оттудова в восемь часов, а в первом часу приехали в Государево село Завидово. Между тем как переменяли лошадей, вышли мы в трактир, где нашли изрядные комнаты и очень учтивого трактирщика; мне подали котлеты, к которым голод, конечно, была лучшая приправа. От сего может быть происходит, что во всех трактирах по нашей дороге кушанья показались мне очень вкусными. <... > В Торжке комната, в которую нас ввели, была убрана прекрасными картинами.
Я забавлялась рассматриванием оных; между прочими тут были изображены четыре части света, и к каждой была приличная надпись стихами... “Африка называется ныне землёю чудовищей; но столько заключает в себе людей, что может некогда наводнить целый свет”. Как бы сие не было пророчеством! В самом деле, нам известно по истории, что просвещение переходит от одной части света в другую: — Европа была в таком же варварстве, в каком теперь находится Африка; а Азия, в которой процветали все науки, снова погружена в невежестве. Печально подумать, что Европа, может быть, подвергнется такой же участи и что изобретение и труды наших современников послужат добычею, а потом основанием благоденствия каких-нибудь диких народов, которые в последствии веков выступят из границ своих и на развалинах величия соорудят новые государства, подобно Франкам, Готфрам и Англо-Саксам, предкам остроумных французов, глубокомысленных немцев и англичан.
Все сие входит в порядок Провидения, которое чрез сие показывает нам ничтожность того, что мы называем политикой и бессмертной славою».
Отец Толстого, Николай Ильич, — участник Отечественной войны 1812 года и заграничного похода русских войск, был, как и Мария Николаевна, образованным и остроумным человеком. Есть воспоминания о том, как, читая в семейном кругу вслух, он то и дело смешил домашних своими комментариями. В письмах с фронта (8 из которых хранятся в музее Л. Н. Толстого в Москве) он не описывал ужасов сражений, в которых участвовал, а старался подбодрить родителей и развлечь сестер изящной беседой. Он любил поэзию и вел журнал, куда записывал стихи Жуковского, Дмитриева, Пушкина, любимых французских поэтов. Здоровье Николая Ильича было подорвано на войне, а после в постоянных хозяйственных заботах (расплате с долгами отца — Ильи Андреевича Толстого). Во время очередной поездки по финансовым вопросам в Тулу он, имея при себе крупную сумму денег, при не выясненных до конца обстоятельствах погиб на улице (деньги при этом пропали). Произошло это, когда Лёвушке было только девять лет.
Ощущение сиротства временами находило на Льва Толстого даже в старости (он признавался об этом в дневнике), но нельзя сказать, что после смерти родителей дети оказались совсем без заботы и любви.
О них заботились тетушки, и особенно дорого Толстому было влияние на него обожаемой Татьяны Александровны Ёргольской, которая, исполняя обещание, данное Николаю Ильичу Толстому, заменила им мать.
Двенадцатого января 1840 года одиннадцатилетний Лёва написал такое вот, довольно длинное и корявое, стихотворение, которое озаглавил:
|
|
|
